«Живи и помни» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 16

Мужики, бывало, матерились почудней, позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал как попало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая его лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное ругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула заключало весь смысл, всё его доскональное отношение к предмету разговора.

У меня бы и руки на себя не заржавело наложить, да ребятишек куда? От него только и осталось на белом свете, что ребятишки, - как же их-то загубить? Ты не знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уж и не болит больше, а горелое-то куда-то обваливается, обваливается... Ты теперь будешь бабой, женой жить, будешь обниматься, миловаться, а я нет, я только рабочая сила, затычка во всякую дырку, кормилица-поилица, я для себя кончилась. Да если бы знать, что так выйдет, я бы хоть раньше-то всласть пожила, чтоб было о чем вспоминать, а то все на потом, на потом оставляла, долго собиралась припеваючи жить - дооставлялась. Теперь вся память-то что о войне, эту память ничем не вывести, остальное уж вымыло или высохло - нету.

Иван Петрович все шел и шел, уходя из поселка и, как казалось ему, из

себя, все дальше и дальше вдавливаясь-вступая в обретенное одиночество. И не

потому только это ощущалось одиночеством, что не было рядом с ним никого из

людей, но и потому еще, что и в себе он чувствовал пустоту и однозвучность.

Согласие это было или усталость, недолгая завороженность или начавшееся

затвердение - как знать! - но легко, освобожденно и ровно шагалось ему,

будто случайно отыскал он и шаг свой и вздох, будто вынесло его наконец на

верную дорогу. Пахло смолью, но не человек в нем чуял этот запах, а что-то

иное, что-то слившееся воедино со смоляным духом; стучал дятел по сухой

лесине, но не дятел это стучал, а благодарно и торопливо отзывалось чему-то

сердце. Издали-далеко видел он себя: идет по весенней земле маленький

заблудившийся человек, отчаявшийся найти свой дом, и вот зайдет он сейчас за

перелесок и скроется навсегда.

Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.

Молчит земля.

Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?

И разве молчишь ты?

Но боров в теплом

закутке не может не знать, что его откармливают на мясо, потому что

хоть маленькие и заплывшие да есть у него глаза, способные видеть, что

работа у тех, кого не на мясо, не только жрать, а жизнь - не одно лишь

ожидание жратвы.

Красивый парень этот Сашка - высокий, ладно сбитый, со

светящимся белобрысым лицом, но красота как бы подточена чем-то. Сразу и не

понять, в чем штука. Будто подсыхает она изнутри, морщится, будто поверху

только и осталась.

Алена незаметно заняла место, на которое ее в молодости не хватало и

которое можно определить так: женская сыта. Это значит, что Алены было ровно

столько, сколько нужно,- не больше и не меньше. Быть может, чуть больше, но

маленький перебор всегда исправим. Находился ли он дома или уходил, он

постоянно чувствовал в себе Алену, продолжавшую свою неустанную службу.

Страшное разорение чувствовал в себе Иван Петрович - будто прошла в

нем иноземная рать и все вытоптала и выгадила, оставив едкий дым,

оплавленные черепки и бесформенные острые куски от того, что было как-никак

устоявшейся жизнью. Не сказать, что он и раньше жил в полном согласии с

собой, во всяком даже и совсем удоволенном человеке всегда что-то выходит из

повиновения и принимается то ли скулить, то ли требовать. Выходило и у него.

Но это нуждалось, так сказать, в текущем ремонте. Иван Петрович знал, чем

поправляется это нездоровье - работой или добрым делом. Он не делал доброе

дело только ради того, чтобы, как снадобьем, смазать им ноющую рану, оно

делалось само, и боль постепенно утихала. Она словно затем и возникала время

от времени то в одном, то в другом месте, чтобы показать, что они не

потеряли способности чувствовать и болеть.

это было уже не

дыхание и не воздух, которым дышат, а быстрое и беспорядочное хватание

выгоревшей пустоты.

вот, вынося, выкрикивая себя из себя, может человек только бросаясь в

атаку, бросаясь убивать или вынужденный разрушать, как теперь они, и что не

придет же человеку в голову ором орать по-звериному, когда он, к примеру,

сеет хлеб или косит траву для скота. А мы еще считаем века, которые миновали

от первобытности; века-то миновали, а в душе она совсем рядом.

Можно, конечно, и не задаваться этими вопросами, а жить, как живётся, и плыть, как плывётся, да ведь я на том замешен: знать, что почём и что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек