«Москва и москвичи» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 6

Единственный наследник, которому поминаемый оставил большое наследство, сидел на почетном месте, против духовенства, и усердно подливал «святым отцам» и водку и вино, и сам тоже притоптывал, согревая ноги.

- Во благовремении и при такой низкой температуре вино на пользу организму послужить должно, - гулко басил огромный протодьякон перед каждым лафитным стаканом водки, который он плескал в свой огромный рот.

Лакеи ценились по важности вида. Были такие, с расчесанными седыми баками, что за министра можно принять… только фрак засаленный и всегда с чужого плеча.

Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях.

Кому какое дело – живет индеец и живет! Мало ли какого народу в Москве.

Всякий своё дело делал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.

Такова каторжная логика.

– Ванька малый, ты малый бывалый, нет ли для меня у тебя невесты на примете?

– Есть лучше всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается. Как поклонится–фунт отломится, как павой пройдет–два нарастет... Одна нога хромая, на один глаз косая, малость конопатая, да зато бо-ога-атая!

А то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не

выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с

приятелем. Ему отворяют ворота--подъезд его дедовского дома был со двора, а

двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет:

-- Не хочу в ворота, ломай забор! Не поеду! Хозяйское слово крепко и

кулак его тоже. Затворили ворота, сломали забор, и его степенство

победоносно въехало во двор, и на другой день никакого раскаяния, купеческая

удаль еще дальше разгулялась. Утром жена ему начинает выговор делать, а он

на нее с кулаками:

-- Кто здесь хозяин? Кто? Ежели я хочу как, так тому и быть!

-- А вы бы, Макарий Паисиевич, в баньку сходили -помылись бы.

Полегчает...

-- Желаю! Мыться!

-- А я баньку велю истопить.

-- Не хочу баню! Топи погреб!

И добился того, что в погребе стали печку ставить и на баню

переделывать...

Меж чернеющих под паром

Плугом поднятых полей

Лентой тянется дорога

Изумруда зеленей…

Все на ней теперь иное,

Только строй двойной берез,

Что слыхали столько воплей,

Что видали столько слез,

Тот же самый… …Но как чудно

В пышном убранстве весны

Все вокруг них! Не дождями

Эти травы вспоены,

На слезах людских, на поте,

Что лились рекой в те дни, —

Без призора, на свободе —

Расцвели теперь они.

Все цветы, где прежде слезы

Прибивали пыль порой,

Где гремели колымаги

По дороге столбовой.

— Вер-рно! Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный, так уж нагляделись… И какие там миазмы и сколько их… Заглянешь в бочку — так они кишмя кишат… Так и ползают по солонине… А уж насчет бахтериев — так и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые… Так и шмыгают, того и гляди наступишь.

Полуграмотный кустарь-ящичник, маленький, вихрастый, в неизменной поддевке и смазных сапогах, когда уже кончились прения, попросил слова; и его звонкий резкий тенор сменил повествование врача Попандополо, рисовавшего ужасы Охотного ряда. Миазмы, бациллы, бактерии, антисанитария, аммиак… украшали речь врача.

— Вер-рно! Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный, так уж нагляделись… И какие там миазмы и сколько их… Заглянешь в бочку — так они кишмя кишат… Так и ползают по солонине… А уж насчет бахтериев — так и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые… Так и шмыгают, того и гляди наступишь.

Гомерический хохот. Жадаев сверкнул глазами, и голос его покрыл шум.

— Чего ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под ногами шмыгают… — и он развел руками на пол-аршина.