Kitabı oku: «Марека (сборник)», sayfa 2
Глава 3
Марека устроилась в гостиной. Пришлось купить новый матрас на софу, потому что от старых продавленных подушек заболела спина. Все годы, что Марека спала на этой софе во время кратковременных визитов в Москву, она гадала, что там внутри так хрустит и перекатывается. Не давала покоя мысль о драгоценностях, которые зашивались в обивку мебели до наступления лучших времен. Может, и там что-то есть, просто никто уже не помнит об этом. Марека с детства свято верила: в этой квартире обыкновенных вещей быть не может. Поэтому приняла самое активное участие в перемещении подушек на помойку. Их аккуратно сложили за мусорными баками, в стороне – вдруг кому-то еще в хозяйстве пригодятся. А ночью, около двух часов, когда все уснули, Марека тихонько спустилась во двор. Фонарик не понадобился, полная луна светила как большая белая лампа. «В Архангельске сейчас как днем светло, и я вряд ли смогла бы так, увидят и засмеют», – подумала Марека и аккуратно провела бритвой по засаленной поверхности подушки. Оказалось, что хрустел и перекатывался рассыпавшийся в песок поролон, который прилипал к рукам и имел весьма неприятный запах. Ночная помойка под полной луной и процесс поиска сокровищ раззадорили Мареку. Она обошла двор, слазила по пожарной лестнице до третьего этажа, спугнула кошку на балконе и спустилась обратно, потому что выше был прибит железный щит. Выходить на Садовую не захотелось, по шуму было понятно, что в городе жизнь не затихает даже в этот поздний час. В арке показались пошатывающиеся мужские силуэты, и Марека поспешила вернуться домой.
Луна светила в окно: Моисей, прищурившись, задумчиво смотрел в небо со своей стены.
– Ну что, не нашла ничего?
Раньше он никогда не говорил, но Марека не удивилась. Она была уверена, что рано или поздно это произойдет. Голос знакомый и слышен не снаружи, а откуда-то изнутри, как будто в наушниках: его хорошо слышно, а саму себя и все остальное – тихо-тихо.
– Не нашла.
– Там и не было ничего. Подушки-то не наши. Софа старая, а это барахло кто-то из приезжих притащил. Может, от соседей или тоже со свалки. За всем не уследишь. Я боялся, что там внутри клопы или тараканы – не люблю эту живность, просто терпеть не могу. По мне они разгуливают как по обоям… – Моисей нервно закашлял, а Марека поежилась, вспоминая, как бесстрашно шуровала рукой в сухом поролоне. – Куда старый атласный матрас вынесли, не помню. Не уследил…
– А там было что-то?
– Было. Фотографии, письма, бумаги. Анечка сама зашивала после того, как Фаину арестовали. С этим покушением шуму очень много было, всю родню, что в Москве жила, на Лубянке держали, все молчали, плакали. Анечка черная ходила. Я ей говорю: не мучайся уже, сожги, здесь не убережешь ничего. А ей жалко: семейный архив, память. Предупреждал ее, что эта анархистка Фаина до добра не доведет. В этой молодой женщине столько злости! Откуда в ее годы столько злости? Или не предупреждал, а только хотел? Анечка чуть не молилась на нее: «Фая умница, Фая то, Фая сё», а та столько бед в наш дом принесла. Куда матрас делся – не помню. Спроси у Рути. Хотя она не скажет. Она трусливая, даже такую ерунду помнить боится. Жалко ее, вся жизнь кувырком как-то, все покоя найти не может.
– Постой, я не успеваю. Фотографии, Анечка, Фаина, покушение, бабушка… Давай по порядку. Значит, я не ошиблась, значит, ты можешь мне всё рассказать. А показать? Ты со всеми разговариваешь? Они тебя тоже слышат?
– Поговорить-то со всеми можно, но слышат не все. Кто боится, кто на ухо туг, а кто только себя и слышит. Раньше веселее было. Из теперешних, из ваших, последним был Сашин отец. Хороший мальчик был, умный, смелый. Все хотел историю семьи написать, меня ночами донимал. Ругались мы с ним частенько. Как распалимся оба, он кричит: «Не может быть!», а я: «Как это не может, если было?!» А он по комнате бегает: «А ты что же, просто наблюдал и молчал?!» Его бы на мое место, я бы посмотрел. Задним умом все крепки… Он вот здесь и спал, на этой софе. А потом собрал рюкзачок, сложил туда свои тетрадки и уехал в Крым. Там и погиб, со скалы сорвался. Или столкнули? Помню, что я не успел. Я ведь ни с кем с тех пор не разговаривал, все размылось как-то. Видно, никто давно не думал о прошлом, вот и подзабылось. Тело там и похоронили, на нашем кладбище в Иосафатовой долине. Да и сам он сюда больше не возвращался.
– Подожди, подожди. В Крыму у вас есть свое кладбище, так? Это дед, который Лев Аронович? Он ведь Сашин отец и мой дедушка. Но его здесь, в Москве, похоронили. И какой же он мальчик с рюкзачком?
– Разве вас здесь разберешь? Я так думал, что Сенька Сашин отец. Их два брата было. Оба здесь жили. Лев был старше, а Семен младше – это точно. Вот и ты как Сеня – одни вопросы. Я про все сразу не могу, тем более вот так, сходу. Столько лет никому ничего не надо было, а тут давай.
– Дед! Ничего, если я тебя дедом буду звать? Дед, только не уходи никуда. Говори что хочешь, я буду слушать. Разбираться потом с тобой будем. Ты, главное, не исчезай. А ты здесь и там можешь быть – или только здесь?
– Могу и здесь, и там. Но одновременно здесь и там не могу. Если я здесь с тобой в комнате, то больше нигде меня нет. А если я где-то в другом месте, например в Крыму, в нашем городе… Ох, как же там хорошо, девочка, как же хорошо! Там крылья сами вырастают, звезды можно руками потрогать. И музыка! Я там небесную музыку слышу… Сеня не зря там остался, оттуда никто сюда не возвращается. Так вот, если я там, то здесь меня нет. А с портретом этим Катук, бестия, учудил. Приятель мой был, тоже фабрикант. Давай, говорит, Моисей, твой портрет напишем. Фигуры мы с тобой выдающиеся, потомкам надо память о себе оставить. Мой портрет уже есть, а твоего нету. Я согласился. Он ко мне привел хорошего художника. Катук плохого не приведет. Катук в искусстве понимал. Как фамилия – не помню, но тоже из наших. Помню, что помог этому художнику. У него дочь тяжело болела, и я денег дал, много, просто так, для дочери, а не за работу. Я знал тогда, что недолго мне осталось, и не скупился, благо не бедствовали. С натуры он только карандашный набросок успел сделать, а потом все дочерью занимался. Про портрет я забыл совсем, не до него было. Дел много скопилось, бумаги в порядок приводил, дела передавал. Срок пришел, я попрощался со всеми, все как полагается прошло – даже вспомнить приятно. Ничего не забыли, ничем меня и после смерти не обидели, все обряды соблюли. А через одиннадцать месяцев, на последних поминках, после которых я и должен был уйти совсем к нашим предкам, приносит этот художник законченный портрет. По памяти рисовал. Что уж он там наколдовал – мне неведомо. Только с той поры я здесь. Если ухожу, то на холсте черный силуэт остается. Пугаются все. После того как Анечка, племянница моя, рассудком подвинулась от этого, я если и ухожу, то ночью. Или когда уезжают все. Я ведь и с Анечкой не просто так воздухом подышать вышел. Она все просила тогда, молилась, как на икону: «Дядя, помоги, дядя, помоги! Не только меня, всех ведь расстреляют!» А меня кое-кто еще помнил тогда. Моисей не последним человеком в столице был. Семье помогло, сразу всех в покое оставили, хорошо припугнул кого надо. Фаину только расстреляли. Слишком уж высоко она замахнулась. Да по правде говоря, я и не хлопотал за нее. Среди наших таких и быть не могло. А Анечка заболела. Так заболела, что дома нельзя держать было. И меня слышать перестала. Хорошо, что догадались ее не в Москве в больницу устраивать. Здесь ей одни мученья были уготованы. Переправили в Крым. Там у нас дом скорби есть. Он, правда, внизу, под городом, чтобы его постояльцы со скал не разлетелись. А воздух тот же… Ты была там?
– Нет. Ты покажешь?
– Машка, вставай! Хватит дрыхнуть. Хорошо на новом-то матрасе? – Саша стоял в дверях. За плотными занавесками вовсю сияло солнце, а Моисей сурово уставился на утреннего гостя. Тоже, наверное, был недоволен, что прервали.
Глава 4
Ольга рыдала в голос на песчаной отмели реки Мареки. Что себя сдерживать? Где, если не здесь, в этом забытом Богом месте, дать волю своей изболевшейся душе. После натянутых неловких слов Саши и молчаливых, едва заметных дочкиных слез, которая только и смогла, что прижаться крепко и шепнуть на ухо: «Мамочка, я так хочу, я попробую», Ольга не смогла вернуться в Архангельск. Поехала в эту опустевшую деревню из пяти домов с таким родным именем Марека. Прозрачная, красноватая от глинистого дна быстрая речная вода студила натруженные долгой дорогой ноги, полоскала тонкие ветки ивовых кустов, уносила в холодное море опавшие листья, и песчинки, и Ольгину тоску. Посидишь вот так, поплачешь о том, что было и чего не случилось, вроде и легче становится.
Почему в тот год начальник отправил ее на сезон в Каргополь, до сих пор загадка. Ни раньше, ни после того дальше Малых Корел по работе ездить не приходилось. А тем летом, видно, специально кто-то всё подстроил. Работать трудно было: жара стояла небывалая. Туристы еле передвигались, от воды уходить не хотели, лежали пластом, как раки вареные рядом с пивом. Чтобы их заинтересовать и показать всю программу, приходилось каждый день подвиг какой-нибудь совершать. Еле дождалась последней группы в августе. Туристы, наверное, ехали на Север в надежде спастись от жары. Не тут-то было! Три часа по разбитой дороге от Няндомы до Каргополя превращали несчастных путешественников в подтаявшее желе, они вытекали из автобуса и вяло озирались в поисках тени. А два человека вышли как ни в чем не бывало – свежие, улыбающиеся, довольные солнцем, дорогой, погодой и вообще жизнью. Это были Саша и Лев Аронович. Только для них я и работала в этой группе – все им интересно, глаза горят, с утра до ночи на ногах, энергия фонтаном бьет. А Саша… Какой же парень удивительный был! Таких не встречала больше – как лучик света или цветок какой: посмотришь на него – и радостно. Повезет той женщине, которая с ним рядом будет. Даже вспоминать его – и то праздник. Письма все до единого хранятся. Разве кто-нибудь еще так напишет… Когда совсем уж все наперекосяк идет, достанешь такое письмо, почитаешь – сразу легче становится.
Накануне отъезда мы отправились небольшой группой в поход с ночевкой по берегу озера к истоку Онеги. Саша и Лев Аронович в первых рядах, они-то и настояли на этом путешествии. С утра стало ясно, что происходит что-то необычное: вода в Лаче легла и как пленкой подернулась – ни всплеска, ни звука вокруг. Дошли до места, разбили лагерь, кто чернику брать пошёл, кто рыбачить. Щуки и лещи сами в руки прыгали. Грибы, ягоды чуть ли не в палатки залезали. Под вечер пир устроили у костра с песнями, рассказами, насмеялись до коликов в животе. А ночью началось…
Грозы я с детства боялась. Будто не снаружи грохочет, а внутри все разрывается. На молнию смотреть – как открытые глаза под острую саблю подставить. Кому-то, может, и ерунда: погремело, посверкало, пролилось и все. Но по мне ничего не может быть страшнее, чем эта бесовая охота с огненными стрелами. Если настигнет такая стрела, с душой-то что будет?! Как она, бедная, с телом расстанется, которое вмиг кучкой пепла станет, куда ей деваться среди этой бури?
Не приведи Господь еще раз в жизни увидеть такое. Сначала ветер поднялся, едва палатки все не унесло вместе с народом, холодно стало, как зимой. На Лаче шторм: черные волны с человека ростом, как сотни голодных ртов из озера торчат. И прямо из разинутых черных пастей выскакивают одно за другим огромные белые деревья, сверкающими кронами небо закрывают. Такой грохот пошел по земле, словно она на части раскалывается. Какая сила вытащила меня из палатки и бросила прямо на берег, под холодный ливень и эти огненные столбы, – не знаю. Помню, как тащил меня Саша с берега в палатку, помню, как успокаивал, за руки держал, одежду мокрую стягивал, чтоб согрелась, выпить меня что-то просил. А я дрожала, плакала, все бежать куда-то хотела. Успокоилась только, когда крепко прижалась к нему и, кажется, уснула. Помню, как хорошо было, то ли во сне, то ли наяву таяла, растворялась, улетала и возвращалась в теплые руки, к горячим губам. Ночь провела где-то между небом и землей, под небесный грохот и нежный шепот в ухо.
Проснулась я одна. Оказалось, прошел настоящий ураган. Лес, на опушке которого мы стояли, такой тихий и прозрачный накануне, стал непроходимым буреломом. Вековая сосна колонной лежала между палаток, и удивительно, что никто не пострадал. Из Каргополя прислали спасателей, но спасать, к счастью, никого не пришлось – все мирно сушили намокшие вещи и возбужденно делились ночными впечатлениями. Саша не отходил от меня ни на минуту, светился весь изнутри. В тот день мне хотелось летать, хотелось убежать с ним куда-нибудь от всех. Много чего мне хотелось… А Лев Аронович, тот, наоборот, в стороне держался и хмурый какой-то был.
И все. Вернулись, стали собирать чемоданы. Руфина Семёновна огорошила новостью, что Саше только недавно исполнилось шестнадцать. Внутри натянулась и лопнула какая-то струна, наверное, самая звонкая. Вечером туристы погрузились в автобус и уехали. Автобус тронулся и потащил за собой по дороге все мои мечты и надежды. И только потом, спустя много однообразных, тоскливых дней, я поняла, что этот ураган оставил после себя новую жизнь. Обыкновенный ребенок не может в такую ночь зародиться. Может, она небесная девочка, а на Сашу похожа просто потому, что я только о нём и думала, пока ждала её. Конечно, она не такая, как все. Но я не могу дать ей то, что она ищет и ждёт. Она завянет со мной, я это точно знаю. Пусть будет там, где ей лучше.
Ольга, как была, прямо в платье зашла в реку, умылась, а потом легла на спину: река понесла ее по течению…
В этом месте река делала небольшой изгиб.
… После долгого пешего пути от шоссе до деревни, когда она по пояс в бурьяне пробиралась к дедовскому крыльцу, видела, что на давыдковской усадьбе посажена и окучена картошка, на огороде аккуратные грядки. Значит, Сергей все хозяйничает. Чудной он все-таки мужик, непонятный. Приедет ранней весной, землю засадит и живет один, рыбачит, на охоту ходит. А как снег ложится, в город уезжает. Годы идут, а он все бобылем ходит. Сколько раз говорила ему, чтоб не ждал меня, что не буду я тут с ним картоху копать и грибы солить. А наши детские счастливые беззаботные годы здесь, в Мареке, – разве они могут повториться?…
Ольга вышла из воды прямо у бани. Хорошая баня у Сереги, и пар в ней настоящий, легкий. На крыльце дома растянулся под теплым солнцем породистый охотничий пес Рой. Увидев Ольгу, радостно забарабанил хвостом по ступеньке. Признал, значит. На двери под замком – кусок серой оберточной бумаги, а на нем размашисто, крупно: «Буду в четверг. Ключи в сарае, где обычно. Еда в погребе. За хлебом сходи». Сегодня среда. Ольга сладко потянулась, отлепила от тела намокшее платье, забрала записку и пошла, напевая, к сараю. Рой преданно крутился под ногами. Ключи были на месте. За сараем начиналась дедова земля. Ольга, как в детстве, пролезла, согнувшись, между прутьями старого забора, зашла в свой дом (дел-то сколько тут, оказывается, накопилось!), отыскала в сундуке легкий ситцевый халатик, переоделась, наказала Рою стеречь дома и зашагала в деревню Петровскую, за хлебом.
Глава 5
Покойный Лев Аронович, горячо любимый и до сих пор оплакиваемый родственниками, не дождался в этот раз свою красавицу Мирьям. Не пришла она, как обычно, в назначенный срок вместе со всеми на кладбище, не постояла, нахмурившись в сторонке, не провела тайком тонкими пальчиками по высеченным на каменном надгробье буквам, словно на ощупь запоминала их начертание. Не успел он и подхватить ее, шагающую из окна, чтобы взять за руку и поднять сразу высоко к небу, чтобы не почувствовала она ломающего кости удара о землю, чтобы не видела собственной крови и не услышала, как истошно кричат от ужаса люди. Шурик опередил, не растерялся. Молодец, парень. Выскочи она из окна, какой тяжелый камень лег бы на его сердце! Такую ношу до конца жизни нести никому не пожелаешь.
С Моисеем тоже не удалось повидаться. Вот доля выпала человеку! Почитай, уже скоро двести лет, как он покоя не знает. А может, нравится ему – никто его к портрету силой не привязал. Захотел бы, вмиг вернулся бы сюда, парил бы над ручьями талых снегов по устьям древних рек, над душистой апрельской сиренью и сочной майской горной травой, над выжженной июльской землей, обдуваемой соленым морским ветром, над виноградниками и спелым красным кизилом, отзывался бы гулким эхом в пещерах, где хранилось когда-то наше молодое вино…
Божий свет большой, душе везде теперь привольно. Но только здесь наверстываем мы упущенные, растраченные в городской суете годы. Здесь, на Иудейской скале, куда пришли наши предки вслед за персидским царем Калибу и возвели Небесный город рядом с орлиными гнездами, – здесь встречаемся мы, узнаем и любим друг друга, здесь говорим с нашим Богом и храним нашу веру. Не это ли высшая благодать?
А Моисей привязал себя к своему дому, который после его смерти тоже покоя не знает: то шквал арестов, то нечистую силу ловят, то пожары один за другим, то разгорится злобная война за жилплощадь… Привязал себя к семье, в которой сам запутался, заблудился среди детей, племянников, внуков и правнуков…
Интересная у них там история может закрутиться! Так все переплелись-перепутались, что сходу не разберешься. Чей сын Александр, чья дочь Марека-Мирьям? Думал, здесь легче будет разобраться. Сверху, говорят, видно все. Оказалось, нет – все загадки остались, какие были. Видно, их живым разгадывать придется.
В том, что Мирьям моя дочь, я уверен. Той ночью, в ураган, я, конечно, не спал. Я услышал с берега крик до смерти напуганной Оленьки, видел, как Сашка тащил ее, почти без сознания, в палатку. Ругал себя, что, старый увалень, не сумел опередить его, и, прогоняя от себя дурные мысли, благодарил Бога, что он послал ей на спасение Александра, а не меня. Под утро, когда все улеглось, Сашка прокрался в палатку. Думал, я сплю, дурачок. Лучше бы он там, у Оли, остался. А он, видно, боялся отцовского гнева или Олю не хотел в неловкое положение своим присутствием ставить. Кто теперь скажет, что было бы лучше…
Заснул он мгновенно. И тут уж никакие силы не смогли удержать меня: уговаривал себя, что только посмотрю, как она спит, все ли хорошо у неё. А когда увидел ее, голова пошла кругом от запаха ее молодого, сильного тела. Я вообще перестал что-либо соображать в этот миг – вот они, животные инстинкты, что делают! А она даже глаз не раскрыла. Видно, думала, что это все еще Сашка…
Каждый человек, наверное, хоть раз в жизни совершает неразумный поступок. Но с этой ночи я и начал есть себя изнутри. Безжалостно, с остервенением невысказанного раскаяния наказывал себя ежедневно и еженощно. Сердце поддавалось быстрее всего. Когда Оля первый раз Мирьям привезла, как током ударило – вот он, мой ребенок! Думал забрать ее. С Олей, с Руфиной поговорить и забрать. Пусть все думают, что она Сашкина дочка, но воспитывать-то я бы ее смог. Год готовился, и Ольгу в письмах потихоньку настраивал. Даже в Архангельск тайком перед Новым годом на самолете слетал. Дедом Морозом нарядился, с подарками пришел. Оля узнала, конечно, засияла вся, а девочка так и не признала, но подаркам обрадовалась. Незаметно, как-то внутри себя обрадовалась, но я-то увидел. Посмотрел, как живут: бедно, конечно – комнатка маленькая, так и спят на одной кровати, вторую поставить некуда.
С трудом лета дождался, приехали наконец мои девочки. Мирьям кашляла тогда – продуло, наверное, в дороге. Повел ее в поликлинику врачу показать, заодно и кровь на анализ сдали. Увидел результат, и последние сомнения рассеялись. Группа крови четвертая, резус отрицательный. У Оли первая и положительный, в паспорте печать видел, у Сашки тоже. Моя дочка, моя кровь в ней течет! А насквозь изъеденное сердце отказалось эту радость принимать. Так и не сделал я для них ничего из того, что хотел…
Рути как убивалась тогда! Она давно чувствовала, что со мной что-то происходит. Но разве ей по силам было облегчить мои страдания? Ей и своей боли на всю жизнь хватит. Я только догадываться могу, что там было у нее с моим младшим сводным братом Сенькой. Почему она так переживала его гибель? Месяц из Крыма домой ехать не хотела, все на кладбище сидела, не разговаривала ни с кем. Силой увез ее оттуда и больше не отпускал от себя. И почему Шурик родился недоношенным, но вполне здоровым и упитанным карапузом? Сенька, шельмец, не скажет ни за что. Отыскал ведь его здесь, по-мужски поговорить хотел, а он: «Давно было, не помню. Твоя жена, ты и разбирайся, а мне там делать больше нечего, я только здесь свое счастье нашел».
Бедная, бедная моя Руфь, верная моя подруга навеки! Ох, и натворили мы с тобой дел своей страстью-любовью… Как-то дети наши со всем этим разберутся?
