Kitabı oku: «Личность и общество в анархистском мировоззрении», sayfa 2
В конце 1910 года против правления, руководимого А.А. Боровым и издавшего многочисленные анархические книги, книгоиздательства «Логос» было возбуждено уголовное преследование, деятельность издательства была прекращена, а книга Борового «Революционное миросозерцание» была конфискована царскими властями. Сам Алексей Алексеевич Боровой был привлечен к уголовной ответственности по обвинению в идейном руководстве издательством «Логос», а также в напечатании и распространении книги «Революционное миросозерцание». Спасаясь от уголовного преследования, А.А. Боровой по совету своего адвоката в феврале 1911 года бежал во Францию, воспользовавшись заграничным паспортом своего друга (французского подданного) музыканта Льва Эдуардовича Конюса. Вот что он писал об этом в воспоминаниях: «В конце 1910 г. я был вызван к следователю по особо важным делам. Камера его помещалась в Кремле, в здании судебных установлений. Встретил меня следователь любезно – мы изредка виделись у проф. Тарасова – и после обмена приветствиями сказал мне следующее: „За идеологическое руководство издательством «Логос», выпустившим ряд анархических изданий, и, в частности, за вашу собственную брошюру «Революционное миросозерцание», вы привлекаетесь к судебной ответственности по Х статье, грозящей, в случае осуждения, заключением в крепости на три года. Сейчас я должен допросить вас“.
(…) Вопрос собственно издательский вообще мало меня беспокоил. Хуже обстояло дело с изданием моей брошюры, тем более что черносотенная печать в свое время, как я уже говорил, уделила ей немалое внимание.
(…) Когда процедура была закончена, следователь объявил мне, что дело серьезное, что он должен был бы по закону подвергнуть меня аресту, но, принимая во внимание мою популярность в Москве, общественное положение, а также личную ему известность, он ограничивается отобранием от меня подписки о невыезде.
После этого я вновь был на консультации у Муравьева с Духовским. Взвесив предъявленные мне обвинения и учитывая политическую и судебную конъюнктуру момента, они оба пришли к заключению, что трехлетней крепости мне не миновать. Невольно напрашивался вывод – надо удирать. Разумеется, эмиграция для меня была во много раз обольстительнее, чем высидка в царской тюрьме с перспективами, при моем предрасположении ко всяческим болезням, растерять за три года окончательно здоровье. Я решил бежать. Все близкие поддержали меня в этом решении».
В лекции (и изданной на ее основе книге) Алексей Боровой стремится подвести духовный фундамент под собственное революционное, анархическое миросозерцание, обосновывая его этичность и целесообразность, в постоянной оппозиции к «реальной политике» оппортунистов и либералов. Политический спор с кадетами перерос в психологическое, этическое, метафизическое, духовное отталкивание от них и помог Боровому сформулировать основания собственного анархизма. Как это часто бывает в сочинениях Борового (особенно в его книгах, вырастающих из публичных лекций), злободневная проблематика (полемика вокруг оправданности вооруженного восстания в Москве) переплетена здесь с «вечными» мировоззренческими и этическими вопросами: о нравственном и безнравственном, о целесообразном и нецелесообразном в политике, о радикализме и приспособленчестве как жизненных стратегических установках, о реформизме и революционности, о догматизме и жизненной спонтанности, об этике Закона и этике Творчества, о духовном максимализме и конформизме, об антагонизме личного и общественного, о насилии в истории, об этике и метафизике революции… Вся лекция (и книга) строится на антитезах и контрастах (любимый прием Борового), сочетает обобщения с яркими образами, представляя из себя пламенный памфлет против малодушия и мещанства.
В общем, возвращаясь к своему «Революционному миросозерцанию» и его месте в собственной эволюции и судьбе четверть века спустя, незадолго до смерти, в своих мемуарах Алексей Алексеевич Боровой так оценивал это произведение: «Мои выступления против либералов начались сейчас же после Московского вооруженного восстания.
Главное мне удалось высказать в публичной лекции „Революционное миросозерцание“, напечатанной отдельной книжкой.
На это выступление взорвали меня две громкие тогда статьи П. Струве в „Полярной звезде“: „Два забастовочных комитета“ и „О московских событиях“.
Со всей страстностью, мне доступной, я протестовал против морального и политического права кадетов на отделение в революции – овец от козлищ, против слов „только одно истинно революционное дело – это достославная октябрьская забастовка и ее драгоценное детище, манифест 17-го октября. Только это – революция, все же прочие – революции, которыми дело революции испорчено и подорвано“.
Вспоминая то, что было написано более четверти века назад (у меня нет книжки под рукой), я ничего не хотел бы изменить в ее смысле. Все, что тогда подсказал мне мой пафос революции, я и посейчас считаю правильным. „Безумие“ революции представляется мне и сейчас самым дорогим и высоким из всего, что может быть сделано человеком.
Не только профессора политической экономии и государственного права из кадетов, но и все рационалистические мудрецы и последующих дней полагали, что революцию можно „делать“. Они не хотели понять, что ни жизни, ни революции – а революция есть триумф жизни, весна, ее – не склеить из благонамеренных кусочков. Самым умным, самым сильным не вычеркнуть из жизни – борьбу, страдания, ее органические „нелепости“, „безумие“.
Революция – стихийный взрыв, живой поток. В неудержимом беге – несет она уродства, красоту, страдания и радости, взметает кверху пыль и шлак, взбивает пену и, бурливая и грозная, бежит по новому руслу.
Бергсоновская мысль – процесс жизни не фабрикация, а организация – верна. „Организация“ идет от центра к периферии. Сначала для нее нужно немного места, минимум материи, как будто организующие силы неохотно вступают в пространство. От единого к множественному. От органического жизненного порыва – вдохновения, изобретения – к планомерному строительству, в духе нового открытия, новых завоеваний.
И потому так странны претензии рационалистических критиков „неудавшейся“, по убеждению их, революции. Безмерно наивны притязания: если бы мы стали у власти, если бы мы управляли страной, если бы…
Эти „если“ – сказанные или подразумеваемые – самое полное и беспощадное осуждение „условных“ деятелей и „безусловных“ критиков.
Почему вы не у власти? Почему не вы „делаете“ революцию? Почему не вы управляете страной? Почему вы не оттолкнете заблуждающихся?
Потому что вам мешают ваши «если», бьют вас по рукам, пригибают вас к земле. Потому что нет у вас инстинкта и темперамента строителя, нет смелости оттолкнуться, смелости пристать. Вы взвешиваете, считаете, меряете, но не дерзаете отрезать. И вы должны посторониться.
История – единственно – неподкупная, честная распределительница ролей. И если не отвела она вам первой роли, значит, есть в вас какой-то органический порок. Кто хочет жить, должен уметь в мгновении переживать вечность».
* * *
«Пафос» (одно из любимых слов Борового), страсть – то, через что Алексей Алексеевич воспринимал все на свете. Первичны в его духовном опыте: восхищение, удивление, сопереживание, ужас, стыд, отвращение, протест… Затем, заряженные энергией страсти, приходили мысли, обобщения, логический анализ, прояснение и узнавание «своего». Символы, мыслеобразы позволяли ему увидеть всеобщее через единичное, абсолютное через конкретное, благоговейно вслушаться (подобно Блоку или Чюрленису) в симфонию мироздания, ощутив ее ритмы и мелодии.
Так, Алексей Боровой описывал в мемуарах посещение им французских тюрем, что не было большой радостью, но входило в его обязанности как ученого-юриста во время его первой заграничной поездки. Одни тюрьмы – старые, грязные, ужасные, холодные. Другие – новые, благоустроенные, светлые, цивилизованные, образцовые, с тщательно продуманной полной изоляцией заключенных. И Борового по-разному, но в равной мере ужасали и те и другие. В высшей степени конкретное описание посещения им тюрем незаметно перерастает в запоминающийся и потрясающий символ: старое феодальное угнетение человека сменяется новым «цивилизованным» бездушным государством. В обоих случаях – по-разному, но в одинаковой степени – подавляется и калечится личность, отрицается человеческое достоинство: «Радость от тюремного прогресса, как ее ни обосновывай, зловещая радость». Здесь – без громких слов и абстрактных рассуждений – наглядно и зримо ставятся вопросы о «прогрессе», о соотношении личности и государства. Хотя при этом вроде бы ничего абстрактного – чистое описание, никаких рассуждений – конкретные образы.
Более всего волновала Борового тайна творчества, его зарождение, угасание, психология, соотношение в нем разумного знания и иррационального вдохновения, творческого акта и объективированного продукта (в этом, как и во многом другом, он был сродни Николаю Бердяеву – другому русскому неоромантику-анархисту). Его волновало творчество у «великих» и у заурядных людей – то, как разные люди выражают (или не выражают) себя в нем. Ему важно было увидеть у каждого человека – его «самое свое собственное», своеобычное (то, что романтики XIX века называли «жизнью жизни» или «душой души», сокрытой в людях под защитной оболочкой их ролей, характеров, принципов и функций). Целостный как личность, Боровой в качестве мыслителя не стремился к созданию законченной «системы» и был порой противоречив (впрочем, для него, как для его любимых мыслителей: Ницше, Достоевского и Бакунина, противоречия, – верный признак жизненности мысли). Маркс, Бакунин, Бергсон, Ницше, Сорель, Штирнер, Достоевский, Пушкин и Скрябин наиболее повлияли на миросозерцание этого удивительного мыслителя, сумевшего дать либертарный ответ на вызовы XX века и предложившего – пусть незаконченную и не свободную от противоречий – новую мировоззренческую парадигму анархизма, подвергнутого самокритике и обновлению. Алексей Алексеевич стремился сочетать идеи «философии жизни» Анри Бергсона и Фридриха Ницше (творчество, спонтанность, интуитивизм, критика рационализма и сциентизма) с идеями Макса Штирнера (выдвижение в центр рассмотрения личности и критика отчуждения и всяческих «фетишизмов»), с полузабытыми гениальными прозрениями Михаила Бакунина (философия бунта, негативная диалектика, критика государственного социализма, примат «жизни» перед «наукой», примат действия перед «теорией») и с творческим осмыслением практики революционного синдикализма.
Анархист на университетской кафедре? Такое почти невозможно! Или возможно – но только в короткие периоды Революции. Подвергнутый гонениям со стороны самодержавного режима (аресты, обыски, штрафы, изгнание из учебных заведений, тюремное заключение и уголовное преследование), Боровой бежал за границу. Два года (1911–1913) он провел в эмиграции во Франции, где читал лекции, водил экскурсии по Парижу (и даже участвовал в написании книги об этом страстно любимом городе). В эти плодотворные годы философ основательно изучал философию Бергсона, живопись импрессионистов, политическую роль масонства и неороялизма и практику революционного синдикализма. Он читал лекции в Свободном колледже социальных наук, обдумывая основные положения своей новаторской анархической философии. Именно в Париже Алексей Алексеевич начал огромную рукопись с характерным названием «Разговоры о Живом и Мертвом», которая со временем разрослась до сотен страниц, так и не была завершена, но стала творческой лабораторией его вдохновения, давая материал для других работ. Но душа его разрывалась между горячо любимой родиной и не менее любимой духовной родиной Францией (где он стал анархистом, открыл для себя бергсонианство, и столь основательно изучил Великую французскую революцию и революционный синдикализм).
В 1913 году он по амнистии вернулся в Россию и занялся журналистской деятельностью в либеральных газетах. Призванный в армию с началом мировой войны, Боровой, подобно Кропоткину и Черкезову, решительно занял позицию «оборончества» (что потом называл «главной ошибкой своей жизни»), встав на защиту России и революционной колыбели Франции от ужасов германского милитаризма. Как мыслитель пишет в автобиографии, он «служил в эвакуации. В 1918 г. состоял в звании военного комиссара при Главном военном санитарном управлении».
* * *
С революцией 1917–1921 годов Алексей Алексеевич стал профессором Московского университета (одним из самых любимых студентами), Социалистической академии и ВХУТЕМАСа. Не случайно в 1921 г. студенты Коммунистического университета, решив провести дискуссию «Анархизм против марксизма», из всех приверженцев этих учений выбрали теоретика большевизма Бухарина и виднейшего мыслителя-анархиста Борового. Впрочем, диспут не состоялся из-за запрета со стороны большевистского руководства: время дискуссий закончилось.
Философ возглавил анархические издания – газету «Жизнь» (совместно с Новомирским) и революционно-синдикалистский журнал «Клич».
В издаваемой в апреле – июле 1918 года ежедневной газете «Жизнь», редакция выступала с критической поддержкой советской власти, считая ее «исторически неизбежной», но одновременно отстаивала изначальные идеалы Октября, почти сразу же после прихода к власти преданные большевиками. К участию в «Жизни» Боровым были привлечены крупнейшие литераторы России, в том числе А.А. Блок, А. Белый, И.Г. Эренбург, И.С. Шмелев, М.И. Туган-Барановский, В.Я. Брюсов, А.Н. Толстой и другие. Газета была закрыта Моссоветом 9 июля 1918 года (после подавления неудачного восстания левых социалистов-революционеров против узурпаторов власти) наряду с другими небольшевистскими изданиями, а Боровой, как ее редактор, привлечен к судебной ответственности, но оправдан по всем трем инкриминированным ему делам.
Алексей Алексеевич Боровой (наряду с известными анархистами Черным и Солоновичем) был одним из руководителей Московской федерации работников умственного труда (попытавшейся в 1917 году объединить на принципах революционного синдикализма интеллектуальный пролетариат) и Московского союза идейной пропаганды анархизма. Именно к нему летом 1918 года приехал прежде всего Нестор Иванович Махно. На украинского анархиста лекция Алексея Борового произвела неизгладимое впечатление: «В особенности очаровало меня слово Борового. Оно было так широко и глубоко, произнесено с такой четкостью и ясностью мысли, и так захватило меня, что я не мог сидеть на месте от радости».
Алексей Алексеевич читал многочисленные курсы, всегда пользовавшиеся исключительным успехом, издал написанные второпях, но яркие и новаторские книги «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархическом мировоззрении». Были переизданы и его «Общественные идеалы» и «Революционное миросозерцание».
К большевистскому режиму Боровой относился все более критически, находясь к нему в «легальной» оппозиции и не примыкая ни к «советским анархистам», ни к «анархистам подполья». После смерти Кропоткина (8 февраля 1921 года) Алексей Боровой участвовал в организации его похорон и выпуске однодневной анархической газеты, посвященной ему, а затем и в организации Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П.А. Кропоткина (ВОК) и Музея Кропоткина в Москве; был избран секретарем Научной секции ВОК.
В 1921 году отстраненный теперь уже деспотическим большевистским режимом от преподавания (осенью 1922 ему официально запретили заниматься преподавательской деятельностью; одновременно Главный ученый совет ПМГУ лишил его звания профессора). Теперь мыслитель работал в 1924–1929 годах экономистом-консультантом Московской товарной биржи. Он сосредоточился на деятельности в музее П.А. Кропоткина (был заместителем и другом Веры Фигнер – председателя Всероссийского общественного комитета по увековечиванию памяти П.А. Кропоткина), вел там ожесточенную полемику с мистическими анархистами, готовил новые статьи и книги (в том числе огромную рукопись «Достоевский» и «Разговоры о Живом и Мертвом» – сочинения, так до сих пор и не опубликованные), задумал огромную книгу «Этика анархизма» (этот план также не был осуществлен из-за ареста), участвовал в деятельности анархического подполья и эмиграции и руководил (вместе с географом анархистом Н.К. Лебедевым) работой анархо-синдикалистского кооперативного издательства «Голос Труда», выпустившего многие десятки либертарных книг. Совместно с Н. Отверженным (Булычевым) Боровой издал книгу «Миф о Бакунине», а в 1926 году под его редакцией вышел сборник – «Очерки истории анархического движения в России». В эту книгу, подытожившую историю российского анархизма и давшую последний бой торжествующей большевистской тирании, Боровой написал превосходную статью «Бакунин» – лучшее и по сей день изложение философских идей Михаила Александровича. Этот сборник фактически стал попыткой самореабилитации и подведения итогов российским анархизмом, попыткой синтеза его различных течений и попыткой последовательно (хотя неявно) оппонировать большевизму, узурпировавшему лозунги революции и социализма.
В 1921–1922 Алексей Алексеевич активно участвовал в работе Московского отделения Вольной философской ассоциации (Вольфилы), близкой левым с.-р., вместе с С.Д. Мстиславским возглавлял там кружок «Кризис форм общественных объединений (партий, союзов, обществ)». В 1922–1926 выступал с речами, докладами и лекциями на вечерах, посвященных Бакунину, Кропоткину, П.Л. Лаврову, А.А. Карелину, М.П. Сажину и Парижской коммуне, защищал в печати и публичных выступлениях от нападок образ и наследие Бакунина.
В апреле 1925 Боровой был избран товарищем председателя Исполнительного бюро ВОК. Выступления Борового и его товарищей нередко принимали форму открытого обличения большевистской диктатуры, как это произошло на юбилейных вечерах памяти Лаврова (в клубе левых с.-р. и максималистов 15 июня 1923 года) и памяти Бакунина (состоявшийся под председательством Борового в Политехническом музее 1 июня 1926 года) и вызывали ответную травлю анархистов в официальных изданиях.
В эти свои последние годы (1921–1935) Боровой продолжал писать «в стол», в многочисленных статьях и книгах полемизируя с марксизмом и большевизмом, развивая и углубляя анархическую теорию и осмысливая трагический опыт Великой российской революции 1917–1921 (статьи: «Экономический материализм», «Власть» и другие, огромная книга мемуаров, фундаментальное исследование «Достоевский», дневники). Хотя очевидна определенная самоцензура в этих поздних работах (демонстративно ни разу не упоминается имя И.В. Сталина, а идеи В.И. Ленина толкуются в нарочито «анархическом» духе (на основе его наиболее «либертарной» книги «Государство и революция»)), и автор стремится избегать прямых политических оценок, предпочитая выразительные умолчания, но сочинения Борового в целом демонстрируют его духовную независимость, верность идеям анархизма и резко критическое отношение к большевистскому режиму, к его пропагандистской и репрессивной машине, подавлению и нивелировке личности, упрощенному идеологическому истолкованию культуры и философии. Противостояние большевистской диктатуре у философа происходило «на трех уровнях»: во-первых, на «человеческом», экзистенциальном, – как сохранение верности себе, своим убеждениям и товарищам, неучастие во всеобщем нарастающем поистине кафкианском коллективном безумии; во-вторых, на «общественном» – активная пропаганда и защита анархизма в лекциях, статьях, письмах, разговорах, работа в сужающемся легальном поле общественных организаций с готовностью перейти к подпольной борьбе; в-третьих, на «идейном» уровне – как полемика против большевизма и марксизма (с его детерминизмом и авторитаризмом), анализ «советской» реальности, критика штампов пропаганды и оснований идеологии правящего режима (бездушного рационализма, самодовольного сциентизма, казенного коллективизма, «религии прогресса» и «социалистической эсхатологии», отрицания личности во имя «общего», отрицания настоящего во имя «будущего», отрицания жизни во имя рационалистических догм). Допуская, что государственный социализм способен накормить голодных и решить хозяйственные проблемы общества, Боровой предвидел, что в будущем произойдет восстание личности против нивелирующего государственного «социалистического шовинизма» во имя личной свободы.
Крупнейший теоретик российского постклассического анархизма (а не просто «идеолог» или «публицист»), Боровой стремился вывести анархизм к новым идейным горизонтам, переоткрыв полузабытого Бакунина и преодолев кропоткианство, осмыслить социальные и духовные реалии ХХ века (с тоталитаризмом, массовым обществом, мировыми войнами и крахом модерна).
Летом 1927 года анархист участвовал в попытке создания «Бюро по защите Сакко и Ванцетти», организованного по инициативе В.В. Бармаша. Встретив препятствия проведению легального митинга в защиту приговоренных к казни в США анархистов со стороны властей, члены Бюро пришли к выводу о невозможности легальной анархической работы в СССР и необходимости перехода к подпольной деятельности. С конца 1927 Алексей Боровой входил в группу во главе с Бармашем и Н.И. Рогдаевым, большинство членов которой ориентировались на «Платформу» Аршинова и Махно и стремились организовать подпольную «Партию анархистов-коммунистов».
В 1927–1928 годах Боровой при участии Рогдаева и Бармаша подготовил рукопись книги «Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти», тайно отправленную за границу и изданную группой «Дело труда» в Париже в 1928 (без указания имен авторов) и представлявшую собой подробную, резкую и сокрушительную критику советского режима без оглядки на цензуру. Признавая, что «Октябрьская революция была крушением марксистских схем», Алексей Боровой констатировал, что «большевики, не брезгая грязной работой, не беспокоясь о чистоте репутации, об исторических апологиях и возмездиях, возводили казармы и застенки, чтобы запрятать туда сверхпрограммные стихии и подчинить их единственно непреложному и непогрешимому уставу непогрешимой партии большевиков», в результате чего «массы не устояли перед посулами нового хозяина и получили палку, какой не знала и дореволюционная Россия». Анархическая стихия Великой российской революции, стихия народного самоуправления и низовой самоорганизации, была задавлена гранитом большевистской диктатуры и свирепой государственнической реакции в одеждах революции.
Говоря о революции, Боровой особо подчеркивал, что «большевизм убил ее душу, убил ее моральный смысл» террором, централизмом, нечаевски-якобинским аморализмом, беспринципным лавированием и, одновременно, партийным догматизмом, утвердив «систему универсальной и беспощадной эксплуатации». По горькой констатации Борового, «закабаление труда, упразднение рабочего и служащего как человека, как личности; усиливающаяся государственная эксплуатация труда, нарастающая безработица; решительная невозможность для трудящихся масс отстаивать свои интересы там, где они в чем-либо противоречат директивам из центра; превращение профсоюзов в бессильный подголосок партии; беспощадные санкции против протестантов; чудовищный рост карательного аппарата; образование привилегированных паразитических групп, выполняющих исключительно функции надзора и охраны, – таковы основные черты советской капиталистической государственной системы» – системы контрреволюционной, бесчеловечной и лживой, подкрепляемой «штыками, тюрьмами, концентрационными лагерями, административной ссылкой, расстрелами». Анализ, как видим, весьма точный и созвучный написанной в те же годы брошюре о большевизме анархиста Всеволода Волина с характерным и пророческим названием «Красный фашизм».
