Kitabı oku: «Папы – не мамы. Как отцы влияют на жизнь девочек – маленьких и взрослых», sayfa 4

Сексуальное влечение отца и дочери в пубертат и отдаление от невыносимости этих переживаний

Собственно, в названии этой главы и скрывается ответ на вопрос, почему же отец, казалось бы, любящий и присутствующий, внезапно отступает в тень, как только дочь начинает созревать как женщина.

Повторюсь, что я была приятно удивлена количеством заданных мне вопросов именно на эту тему. Возможно, современные женщины еще не понимают всех причин своих переживаний (иное было бы странно с учетом отсутствия у нас уроков полового воспитания), однако они уже имеют смелость задавать вопросы, на которые подавляющее большинство мужчин размахивали бы передо мной крестом и вопили: «Сгинь, нечистая!»

«Стесняюсь быть женщиной перед папой, например одетой в платье. Отношения при этом ОК», – написала мне одна подписчица.

«Отец перестал общаться, когда я “повзрослела”», – написала другая, выделив слово «повзрослела» в кавычки; то есть девочка явно не ощущала себя взрослой, когда отец отстранился.

Отстранился он, потому что тело дочери изменилось.

Как бы ни хотелось поддерживать идею, что не для всех мужчин внешность важна в первую очередь, факт того, что черты лица и фигура имеют колоссальный вес для привлечения мужского внимания, к сожалению, постоянно подтверждается.

Именно меняющаяся внешность дочери становится триггером для отца.

Физиологические перемены в девочке воспринимаются им как своего рода смерть. Отец прощается с детством девочки и встречает ее взрослость вместе со всеми неприятными составляющими. И не каждый отец к этому готов.

Однажды я выложила в соцсети шуточное короткое видео про девушку, которая читает роман в ожидании любовной сцены, но оказывается, что подобного текста там нет, а оставлен лишь намек на секс между персонажами. Девушка крайне разочарована.

В описании под роликом я рассказала о том, почему нам нравится читать про секс и разные любовные сюжеты вроде «Красавицы и Чудовища» или «Золушки».

В комментариях подписчица спросила: «А что насчет запретной или невозможной любви? Прямо всегда цепляет». И я ей ответила: «Запретная любовь – это инцестуозные детские переживания. В такой фантазии как будто можно обойти запрет на отношения с родителем».

В скором времени в нашу краткую переписку вклинился мужской аккаунт с одной фразой: «О боже, ну и бред!»

Такова реакция подавляющего большинства мужчин на информацию, связанную с запретной любовной тягой. В этом же контексте звучит ответ на вопрос другой моей подписчицы: «Почему отцам стыдно проявлять любовь к детям?»

Потому что мужская психика более хрупкая, чем женская, и в тех местах, где она сломалась, формируется жесткая защита, как на месте раны может образоваться келоидный рубец (плотная соединительная ткань, имеющая свойство разрастаться со временем).

Мужчине, у которого выстроена целая система неоспоримых запретов на чувства к отцу и матери, крайне трудно признавать эти чувства и в отношении других людей.

Здесь действуют примитивные защитные механизмы, такие как отрицание. Причем отрицание через грубое обесценивание.

«Мой сын не будет вести себя как девка!» – слышала я собственными ушами от многодетного отца моей одноклассницы.

Все, на что когда-то был наложен запрет, настолько вытесняется из сознания, что остается только ярость. Мышление становится настолько ригидным (закостенелым), что отвергает все, хоть намеком несущее опасность и грозящее расшатать психическое равновесие (которого и так нет).

«Вы хотите, чтобы я думал об этой грязи, которой вы пичкаете молодые умы?! А больше вам ничего не надо? Может, вам еще ключи от квартиры дать, где деньги лежат?» – «кричал» на меня капслоком мужчина, которому я когда-то по молодости и глупости пыталась донести идею того, что чувствовать – это нормально.

Из страха, что вытесненные чувства вернутся или кто-то догадается, что они есть, буквально рождается ненависть к собственной дочери.

«Шлюха! Что разоделась как шалава?!» – доносилось от соседей моей подруги, когда мы тусовались у нее дома после школы.

Эти оскорбления вызваны не чем иным, как сексуальным влечением самого отца по отношению к дочери. Желание может подавляться полностью, оставляя лишь презрение к «шлюхе», а может быть «налицо», то есть в отцовских штанах, и тогда на девочку выливается раздражение, словно в реакциях отцовского тела виновата она.

Я помню момент из своего подросткового периода, лет 13–14, когда я захотела впервые в жизни побрить ноги, при том что никогда не носила юбки и эпилированные ноги мне в целом были не нужны.

Мы с отцом сидели на кухне, я была в халате, с голыми ногами и в маминых тапочках. Глядя на черные волосы, ярко заметные на моей белой коже, я и заявила, что хочу побрить ноги.

– Зачем это?! – воскликнул отец. – Нечего тебе там брить!

Ответ отца настолько изумил, расстроил и разочаровал меня, что я помню его спустя более чем 15 лет.

Тогда я совершенно не понимала, в чем дело. Чем я вызвала его раздражение? Это же мои ноги. И это просто волосы на ногах!

Долгие годы я не могла понять и причины своего разочарования. Казалось бы, откуда оно? Я же не ждала, что отец вскочит со стула и начнет на радостях танцевать вокруг меня шаманские танцы.

«Побрить ноги?! Ах, как это замечательно! И как же эта идея не пришла тебе в голову раньше! Пойдем брить их вместе! Прямо сейчас!»

И мы выбегали из кадра, держась за руки, как Белоснежка и ее Принц.

Что ж, вынуждена признать, что, похоже, именно такой реакции я от него и ждала. Только говорили мы с ним не о волосатых ногах. Мы говорили о моей женственности, о моем превращении из ребенка в девушку. И теперь я понимаю, что, насколько сильно мне (на тот момент уже бессознательно) хотелось казаться женщиной в его глазах, настолько же сильно его это страшило. Я должна была оставаться ребенком столько, сколько он сможет поддерживать в себе эту иллюзию.

Тут мне кажется логичным завершить тему сексуальности, так как мы подобрались к не менее важному вопросу на совершенно другую тему.

Почему родителям трудно говорить о чувствах с детьми?

Согласись, было бы здорово, если бы мой отец на момент нашего «волосатого столкновения» хоть немного разбирался в психологии подростковой сексуальности и мог объяснить мне, что произошло. Однако у меня есть подозрение, что, даже если бы он разбирался, нам все равно было бы очень трудно открыться друг другу.

Почему? Потому что мы не умели говорить откровенно.

С самого детства нас учат не разговаривать, а позже мы удивляемся, почему нам так сложно выразить чувства или мнение. Поспорь со мной, если у тебя было иначе, и я искренне порадуюсь. О своем опыте я такого сказать не могу.

В моей школе с углубленным изучением французского языка было по пять уроков французского в неделю, но никто из нас не умел говорить по-французски. Ладно, конечно, кто-то мог связать пару слов, а кто-то даже произнести целые предложения, но потому, что занимался сам, а не потому, что нам так шикарно давали материал. «Углубленный французский» означал углубленное изучение грамматики, но не формирование умения разговаривать.

И еще. Знали ли мы что-то о французах? Не о том, какие в их стране праздники и достопримечательности, а именно о французах как о современных нам людях? О том, как они живут, что ценят, чем отличаются от нас? Нет.

История России занимала у нас несоизмеримо больше учебного времени, чем мировая. Нас не учили психическим различиям людей, живших в разных странах и эпохах.

Мы не знали зарубежной литературы, а правильной интерпретацией отечественной книги была лишь та, которую утвердил комитет образования. Не было смысла читать книги, потому что не было смысла вникать в повествование, чувствовать его, узнавать героев, делать выводы. Зачем? Если «правильные» выводы уже давно сделали за нас.

В 8-м классе в учебнике биологии впервые появился рисунок человеческого тела, и при слове «анус» все утонули в неловкости и том придурковатом смехе, который возникает, когда тебе хочется провалиться сквозь землю. Хотя, казалось бы, анус есть у всех нас, все пользуемся. Однако у нас, подростков, к тому времени прочно сформировался стыд перед другим человеком, потому что о физических отличиях полов мы знали только по сплетням и тайным картинкам. А кому не повезло – по телам своих родителей.

Тут мне хочется постучать своей тростью по столу и сказать: «Да, молодежь, в те времена интернета еще не было!»

Не могу назвать больше трех человек из моего потока (и даже из педагогического состава), которые умели бы справляться с завистью, злостью, обидой, болью. Нас не учили говорить о себе или считаться друг с другом. Мы не умели даже распознавать эмоции, не то что говорить о них, а мою классную руководительницу больше привлекала возможность посплетничать с девочками, нежели заняться нашим воспитанием и пресечь цветущий буйным цветом в коллективе буллинг.

Слово «несправедливость» в отношении учеников и вовсе не употреблялось, злиться не имело смысла, и уж точно мы не знали, что агрессия бывает положительной и что это – движущая сила, благодаря которой мы развиваемся.

Не так давно я наткнулась в социальных сетях на мнение психолога о том, что нам от рождения дан базовый набор из пяти чувств, среди которых первое место занимает страх. Он якобы представляет собой инстинкт самосохранения, спасающий человеческого детеныша от смерти.

Поддерживая идею психоанализа, я придерживаюсь мнения, что у человека не существует инстинктов, доказательством чего может служить как само определение инстинкта, так и личный жизненный опыт каждого человека.

Инстинкт представляет собой врожденный набор не подлежащих изменению реакций, регулирующих поведение живого существа. Человек, в отличие от животного, способен отходить от определенной линии поведения и по-разному реагировать на одни и те же ситуации.

Однажды я рассказывала в социальных сетях о том, как чуть не сбила качелями ребенка (разумеется, случайно), и мы с подписчиками шутили, что дети – это маленькие суицидники, которые постоянно пытаются умереть. И это действительно так. Дети бесстрашны, они не имеют представления об окружающей их опасности, в отличие от, допустим, волчат, которые рычат, завидев человека, даже если раньше никогда с ним не сталкивались.

Происшествие с качелями выглядело так. Недалеко от моего дома есть развлекательная территория, на которой расположены пять или шесть качелей в ряд. Я качалась на крайних, а на соседних – мама с мальчиком лет двух-трех. Я качалась высоко и быстро, они – медленно, почти стояли на месте, из-за чего мама не держала ребенка, а просто сидела рядом.

Вдруг ребенок вскочил с качелей и бросился под мои. Это произошло за секунду.

Мои качели в этот момент взлетели вперед и вверх, и боковым зрением я увидела, что мальчик оказался прямо позади них. Качели полетели назад, и я не могла затормозить ногами об пол, как могла бы, если бы он выскочил спереди.

Короткая секунда растянулась во времени. Я летела и ждала, когда почувствую столкновение, слышала крик матери, видела, как она срывается к ребенку.

Качели пролетели в паре сантиметров от его головы. Пара сантиметров – это меньше половины длины указательного пальца взрослого человека. Посмотри на свой указательный палец, чтобы понять, насколько близка была катастрофа.

Пока мои качели летели обратно, мама схватила ребенка за руку и рванула его в сторону. Я затормозила, едва не отбив себе ноги, к тому же не с первого раза. Остановилась. Мама сидела на коленях перед ребенком, держась за сердце, прижимая ладонь к лицу и едва дыша, а мальчик… смеялся. Он даже не понял, что произошло и что могло бы произойти.

Помимо прочего я постоянно вижу на улицах маленьких детей с синяками, ссадинами, ранками, замазанными йодом и зеленкой. Чтобы ребенок перестал совать пальцы в розетку, он должен сначала их туда сунуть и ощутить удар током.

Дети бесстрашны, безалаберны и наивны, они обладают ужасными рефлексами, которым тоже предстоит развиваться.

С какой целью я все это рассказываю? С той, чтобы ты, моя дорогая читательница, понимала, что детям необходимо рассказывать об эмоциях, называть их по именам. Учить бояться опасности, чтобы человеческий детеныш мог выжить.

Человек, не знающий, как называется та или иная эмоция, которую он испытывает, не умеющий рассказать о ней, не может научить этому ребенка. Однако я смею надеяться, что в современном мире, где психологией интересуется все больше и больше людей, проблема молчаливости родителей становится менее распространенной.

Почему отец срывается на своем ребенке, хотя с чужими детьми терпелив?

Здесь действует та же система разделения на «свое» и «чужое», что и у отца, выбирающего, ходить по дому в трусах или в штанах перед разными женщинами.

Зачастую люди (не только мужчины, но и женщины) ошибочно воспринимают своих близких как боксерские груши для отработки своих травм, называя это «искренностью». Якобы при чужих людях они держат лицо, а в своем кругу могут показать себя такими, какие они есть. При этом они могут жестко нарушать границы членов семьи или применять к ним моральное насилие.

Продавливание чужого характера преподносится под соусом любви и принятия.

«Ты же меня любишь, значит принимай меня таким, какой я есть».

В то время как в действительности эта идея звучит так: «Я хочу, чтобы ты отказалась от своих желаний и границ в угоду моим. Я хочу, чтобы мое удовлетворение значило для тебя больше, чем твое собственное».

Фантазия о долженствовании членов семьи берет свое начало в детстве самого отца, который, будучи ребенком, был обязан следовать за желаниями родителей и не иметь собственных. Вырастая, он делает реверс со своими собственными детьми. С чужими же он имеет возможность проигрывать сценарий «хорошего папы» без опасности для своей психики.

Пример, в котором со своими детьми отец резок, а с чужими терпелив, наглядно демонстрирует, что дело здесь не в отсутствии контроля за своими эмоциями и не в растерянности от непонимания, как вести себя с ребенком. Родитель делает выбор, и, когда речь идет о чужих детях, у него появляются ресурсы и возможности для того, чтобы вести себя в соответствии с требованиями общества.

Ощущение безопасности

Ощущение безопасности у ребенка в первую очередь неразрывно связано с отношениями с матерью. Оно формируется в период объектных отношений – это младенчество, когда ребенок знает мир только по частичным объектам (грудь, голос матери, собственный палец, который младенец засовывает в рот, заменяя сосок). На базе этого формируется доверие и эмоциональная связь с едой: мне хорошо и спокойно, когда я ем.

Именно поэтому нервное напряжение у некоторых людей проявляется в желании грызть ногти (аналог сосания пальца или соска). По этой же причине люди любят семечки или картошку фри (одинаковый нервный процесс поглощения пищи) и приобретают привычку курить.

С девочками, записывающимися ко мне на консультации с темой зависимости от курения, мы раз за разом приходим к выводу, что никотиновая зависимость – вторична, а психологическая – первична. Они достаточно легко переходят с обычных сигарет на электронные, а вот от привычки держать что-то во рту окончательно избавиться никак не могут. С течением консультаций выясняется, что девочки находятся в постоянном стрессе и не ощущают себя в безопасности.

Безопасность в отношениях с отцом находит отражение во внутренней уверенности девочки, в успешности или неуспешности ее карьеры и способности противостоять жизненным трудностям.

Почему такая разница между материнской и отцовской безопасностью, можешь спросить ты. Я отвечу, что материнская безопасность строится тогда, когда для младенца весь мир сосредоточен вокруг нескольких объектов, а отцовская – когда ребенок начинает отличать мать от других людей. Появляется фигура отца, и вместе с ней – общество, другие люди, которые «не мама».

Соответственно, наличие близких, стабильных и доверительных отношений с отцом создает для девочки базу, на которую она всегда сможет опереться. Если же отношения с отцом рушатся, то рушится и база тоже.

Самым сильным эмоциональным потрясением для девочки, именуемым предательством, являются такие действия со стороны отца, как уход из семьи, наличие второй семьи (особенно если в ней есть другие дети), измена маме, отцовский суицид.