Kitabı oku: ««Козни врагов наших сокруши…»: Дневники», sayfa 28
В заключение своего “ответа” мой совопросннк патетически восклицает: “Если пробуждать в людях упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие, значит вливать в них яд: тогда я спокойно принимаю на себя обвинение преосвященнаго Никона”.
Отвечаю ему: если вы, почтеннейший г. Поселянин, пробуждаете в людях только “упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие”, совершенно умалчивая о Божием правосудии, то вы, действительно, вливаете в них тот яд, который называется в нравственном богословии безрассудною надеждою на Божие милосердие и ставится рядом с грехом отчаяния. Отчаяние есть неверие в Божие милосердие, а такая надежда есть неверие в Божие правосудие. И то и другое влечет к греху неудержимою силою, то и другое употребляет искуситель, осаждая душу грешника. Безрассудною надеждою на милосердие Божие он влечет ко греху: “Бог милостив – все простит, не безпокойся, согреши еще разок!” А отчаянием борет после греха: “Все потеряно, нет тебе прощения, не стоит и думать уже о покаянии: греши во всю!”… Если безрассудная надежда на Божие милосердие вредна в смысле нравственном, в отношении к грехам воли, то в тысячу раз она вреднее и опаснее в отношении к догматам веры, на коих зиждется наша нравственность.
Мне хотелось бы еще сказать почтенному моему оппоненту, что считать и называть “святынею” мирскую литературу, даже самыя художественныя произведения таких писателей, как Пушкин, Гоголь, Достоевский или Толстой, значит унижать понятие святыни в сознании православных людей: найдется какое-нибудь другое слово для того понятия, какое хотел выразить г. Поселянин. Нельзя же художественные образы, созданные талантом писателя, ставить рядом, называть тем же именем, какое мы употребляем в отношении предметов нашего церковнаго почитания, например, иконы, мощи святых и пр. Надеюсь, г. Поселянин не будет спорить со мною об этом.
В заключение не лишним считаю сообщить г. Поселянину одно скорбное предположение, высказанное мне одним простецом, – дай Бог, чтоб оно не было фактом: сей простец предполагает, что появившаяся в продаже открытка с изображением Христа Спасителя, заключающего в свои объятия анафематствованнаго богоотступника Толстого внушена рисовальщику-поляку Яну Стыке статьею г. Поселянина… Думаю, это скорее было внушено иудеями – врагами Христа, однако же видите, г. Поселянин, как в наше время опасно высказывать мысли, противныя воззрениям Церкви. Я получил немало писем и от простых людей, и от интеллигентных, выражающих чувство удовлетворения оскорбленнаго религиознаго чувства по поводу моего обличительнаго дневника: будем же осторожны и не будем давать вины ищущим вины…
В Светлую седмицу Воскресения Христова в нынешнем году я получил очень много приветствий от моих читателей, приношу им мою глубокую благодарность и взаимно приветствую их всерадостным:
Воистину Воскресе Христос!
Вот дни, когда отдыхаешь душою, хотя мы, служители Церкви, и в эти великие дни не имеем возможности отдохнуть телесно и даже ответить на письма и приветствия наших духовных чад и друзей… За все Господу слава! Ведь мы, грешные недостойны того, чтобы постоянно чувствовать над собою небо отверстым, а вот в эти воистину светлые и пресветлые дни верующее сердце чувствует… чувствует, как с высоты небес льется незримый очами телесными свет, льется неощутимое для чувств телесных тепло… Возблагодарим и за сие Господа Жизнодавца! А что бы было, как мрачно и холодно жилось бы без этого, особенно в наше грешное время на этой грешной земле?.. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!..
№ 68
Полемика продолжается
Полемика по вопросу: есть ли надежда на спасение души ересиарха Толстого, все еще продолжается. Г. Поселянин напечатал в “Колоколе” второй мне ответ, на который пришлось опять отвечать. Словом, тот психологический закон, о котором говорил я прошлый раз, по которому наши писатели стараются всячески оправдать свою ошибку, хотя и сознают ее, проявился и в данном случае. Что ж делать? Г. Поселянин может думать, что именно в силу этого закона и я с ним полемизирую, но ведь я-то говорю не от своего имени, а от имени Церкви, а он высказывает только свои личныя мнения и предположения.
Послушайте вот, что пишет он в “Колоколе”.
Заключительное письмо преосвященному Никону Вологодскому
С теплым чувством прочел я благостный ответ преосвященнаго Никона Вологодскаго.
С присущею ему ревностью владыка излагает свои взгляды на то, что он считает оплошностями в моих строках относительно некотораго упования, которое смягчает безпросветность осуждения и гибели души умершаго графа Л. Н. Толстого.
Не могу не согласиться с владыкою, что опасно вторгаться в ту область Божественной жизнедеятельности, о коей сказано: “несть ваше разумети”, и, быть может, правильнее всего смиряться без рассуждения и давить в себе мысль, ищущую выхода в положениях тяжких.
Еще хуже то, что составляет предмет переживаемых сомнений, колебаний и, быть может, мук, выносить наружу, а не затаивать в себе.
Но так часто, в суете нашей, до такой степени осложнившейся жизни под напором чувства выскажешь что-нибудь такое, что лучше бы было сохранить про себя, и оно не так понимается.
Как человек верующий, я не мог не видеть, что Церковь правильно отлучила графа Л. Н. Толстого после всего сказаннаго им. Такой человек не мог оставаться в церковной ограде и, не покаявшись всенародно, не мог быть по смерти обеляем молитвами Церкви за цену той пречистой Крови, над которой он глумился.
Но в этом человеке, котораго нельзя не считать пред Церковью преступником, были черты, которыя говорили, что он не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы.
Невыносимыя кощунства в описании обедни в “Воскресении” напечатаны в заграничном издании злостным г. Чертковым против формальнаго запрещения автора.
Наконец, не имея сил при жизни усмирить свою гордыню, он хотел умереть в Церкви. И еще на днях я слышал от родного внука монашествующей сестры графа Л. Н., что он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, чтобы немедленно бежали за священником.
Что происходило там, в этом возмутительном “застенке”, устроенном чертковцами на станции Астапово? Это тайна… Но Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признавать и во всем покаяться – и вдумчивому психологу последнее, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется, несомненно, вероятнее.
Я лично думаю, что неверов нет. Есть богоборцы, противящиеся живущей в них вере. Но, как человек, имеющий глаза, не может не видеть солнца, так душа, созданная для богопознания, не может не чувствовать Бога, хотя может бороться с этим чувством. И в русской странной, загадочной, изломанной душе – душе невероятных чудовищных контрастов, пламенная ненависть и вражда является только видом особой, странной, требующей любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимаго предмета, человека, явления.
Владыка Никон говорит об опасности чрезмернаго надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия…
Но не идет ли милосердие впереди правосудия? Не кажется ли нам изумительным слово о том, что человек человеку должен прощать 490 раз в день, т. е., вычитая время сна, по 30 раз в час, и притча о работавших в винограднике и о простоявших на торжищах праздне.
Есть в области веры такие интимные уголки, которые человек должен хранить про себя. У одинаково верующих и желающих жить в послушании Церкви людей могут быть разныя заветныя мечты и надежды в зависимости от их характера.
И, принося владыке Никону в этом последнем объяснении глубочайшую признательность за его отеческое внимание к строкам, возбудившим его сетование, позволю себе сказать, что сказанное мною пространно и, признаюсь, мечтательно, в иных словах говорил отчасти и сам владыка, когда выразил предположение, что оптинские старцы, вероятно, посоветовали скорбящей сестре умершаго инокине Марии предать судьбу души ея отлученнаго брата – милосердию Христа.
Не одному ведь суду, но и милосердию.
Е. Поселянин. На эту статью я ответил на другой же день в том же “Колоколе” вот что:
Еще доброе слово г. Поселянину
Г. Поселянин откликнулся на мою статью в ответ на его ответ, и – это приятно отметить – откликнулся сознанием своей оплошности. Те м не менее, он все же считает нужным отметить кое-какия “черты, которыя говорили, что Толстой не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы”. Может быть, и заходил иногда в церкви, хотя бы для того, чтобы проверить свои старыя впечатления от служб в виду своих новых литературных работ, – спорить не буду. А вот несомненный факт, что во дни своего духовнаго кризиса он говорил своей сестре, что готов подчиниться чему-угодно в монастыре, только чтоб его в церковь не принуждали ходить… До того тяжело ему было даже думать о храме, о богослужении! Будто он подпал тогда беснованию: известно, что бесноватые не терпят близости святыни…
“Невыносимыя кощунства напечатаны злостным Чертковым против формальнаго запрещения автора”… А все же написаны-то они, эти невыносимыя кощунства – графом Толстым! А, стало быть, пережиты его душою, его сердцем, и не видно, чтоб он оплакивал их. Да кроме этих кощунств, сколько в его позднейших писаниях можно найти не менее возмутительных выпадов против Христа Спасителя, Его Матери и Святой Церкви!
“Он хотел умереть в Церкви, он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, – чтоб немедленно бежали за священником!” Это – новая легенда, чтоб так или иначе умалить ужас анафемы, произнесенной Церковью над Толстым. Но такое отлагание покаяния до последняго часа смертнаго не есть ли искушение Божия долготерпения? Сохрани, Господи, всякаго человека от такого искушения!
“Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признать и во всем покаяться, и вдумчивому психологу, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется несомненно вероятнее!..” – Я уже раньше писал, что если бы “Толстой мог покаяться”, т. е., если бы в его душе была возможность сего, то благодать Божия и предоставила бы этой возможности осуществиться, но мы видим совершенно обратное: попущением Божиим он лишен возможности покаяться, следовательно, такой возможности и не было в его душе.
“В русской странной, загадочной, изломанной душе – душе невероятных чудовищных контрастов пламенная ненависть и вражда являются только видом особой, странной, требующей (?) любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимаго предмета, человека, явления”… Странная любовь, выражающаяся в пламенной ненависти! Любовь, не сумевшая приспособиться!.. Да ведь любовь вся – в смирении сердца, а смирение ли не сумеет приспособиться? Странныя речи! Припомните, г. Поселянин, что Толстой ведь отрицал личнаго Бога, разумея под сим словом нечто пантеистическое: о какой же любви можно говорить к чему-то безличному?..
“Владыка Никон говорит об опасности чрезмернаго надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия. Но не идет ли милосердие впереди правосудия?” – спрашивает г. Поселянин. Отвечаю: да, вот именно так: милосердие – впереди правосудия, если угодно. Правосудный Судия предвидел, что в последний момент Толстой не способен будет к покаянию, а кто знает, ведь он мог бы, при виде священника с Св. Дарами у своей постели, еще чем-либо оскорбить святыню Божию, – вот по милосердию Своему Бог и устранил от сего искушения несчастнаго богохульника, отняв последний, уже безплодный, призыв к покаянию, дабы не дать ему возможности соделать еще грех непростительный…
В заключение г. Поселянин хочет обличить меня в том же, в чем я будто бы обличаю его, именно, что я выражаю предположение, что оптинские старцы посоветовали сестре Толстого предать судьбу души брата милосердию Христа. Да, я это писал, но ужели это означает, что милосердие Христа помилует сию душу, вопреки правосудию Божию? Этого я не мог говорить и не говорил. Я хотел только сказать, что для души нераскаяннаго еретика и адския муки суть дело не только Божией правды, но и милосердия Божия… Почему? Как? Подумайте сами, г. Поселянин…
Но не пора ли нам кончить эту полемику в области всяческих предположений? Не лучше ли подумать над другим, более – скажу прямо – грозным вопросом: почему нашим интеллигентам, даже верующим, даже церковно верующим, так страстно хотелось бы всячески смягчить, как бы затушевать суд церковной анафемы именно для сего еретика, забывая всех тех несчастных, которые увлечены им и разделяют с ним его участь погибельную?
Что ему за привилегия такая? Ведь пред Богом все души равны…
Поставленный мною последний вопрос имеет весьма важное значение. О нем поговорю когда-нибудь особо.
№ 69
Может ли прельщенный быть руководителем духовной жизни народа?
Миссионер… Хотя и не русское, хотя и латинское, то есть принятое от неправославнаго запада, а все же хорошее слово. Когда-то, в юности, и я мечтал быть миссионером: уйти в далекую Сибирь, к этим полудиким детям природы: к алтайцам, якутам, алеутам, колошам, и проповедывать им Христово Евангелие… Святыя мечты! Увы, Бог не судил им исполниться.
Потом, уже в семинарии, я узнал о других миссионерах – противораскольнических. Как ни юн я был, но не мог, в своей простоте, понять: зачем это, в недрах самой Церкви, понадобились миссионеры? Ведь раскольники были когда-то православными, чадами Церкви; кому же и заботиться об их обращении, думал я, как не пастырям же Церкви? Зачем это – особые специалисты – миссионеры? Разве пастыри-то Церкви не обязаны забатиться об этих заблуждающих овцах?.. Но время шло, я как-то привык смотреть и на их, противораскольнических миссионеров, как на явление нормальное: видно, так-де и надобно быть в Церкви православной. Со временем я узнал, что кроме противораскольнических, есть еще и противосектантские миссионеры. И стала у меня закрадываться мысль: стало быть наши пастыри не в силах справиться не только со старым, двухвековым расколом, но и со вчерашними сектами? Но ведь если они в семинариях изучают всякия богословския науки, не исключая и основного, и полемическаго богословия, то кому же, как не им, бороться с лжеучениями всякаго рода? Появится в приходе секта, другими словами, появится волк в овечьей шкуре, похитит словесную овцу, и пастырь, вместо того, чтобы, оставив 99 в горах, искать заблудшую или похищенную, преследовать хищника, поражать его мечом слова Божия (в знамение чего иной пастырь и набедренник носит), сей пастырь, в лучшем случае, просит прислать к нему миссионера… Нормально ли это? Подобает ли сему быть в Церкви Божией? Не должно ли это вносить соблазн в среду его же паствы, как бы показывая его же безсилие?.. Та к думал я в моей молодости, а проходя курс семинарских наук, не в похвалу себе скажу, с усердием и добросовестно, я мало-помалу стал познавать, что науки эти далеко не отвечают в своей постановке тому святому идеалу, какому служить должен будущий пастырь… Я никак не мог постигнуть, например, почему и зачем мы долбили наизусть Гомера или Горация, а не видали вовсе чудных поэтических творений Иоанна Дамаскина в их подлиннике? Почему для будущих пастырей нужнее оказались поэты-язычники, чем неподражаемый поэт-богослов? Зачем нужна будущему пастырю тригонометрия и алгебра и почему вовсе заброшен чудный славянский язык? И многое приходило тогда в юную голову таких вопросов, которые остаются, признаюсь, для меня неразрешенными и доселе. А вопрос о так называемой внутренней миссии всегда занимал меня именно со стороны ея, так сказать, логичности: ну, пусть, думалось, существуют специалисты-руководители самих пастырей в деле борьбы с сектами и расколами, пусть они делятся своим опытом, своим знанием дела с пастырями, но дело-то должны вести сами пастыри, если не хотят уронить себя в мнении своей же паствы. Мне после пришлось слышать такое же суждение от одного известного миссионера-проповедника: “Да я счел бы для себя постыдным, говорил он, если бы в моей приход для собеседований с сектантами пришлось пригласить посторонняго миссионера…” – Со временем пришлось мне познакомиться и с мирянами-миссионерами. Как ни почтенны эти служители-добровольцы, но это уже не пастыри в собственном смысле: только ревнители Церкви, только как братья, а не как отцы, выступающие в Церкви Божией и защищающие ея истину. В наше печальное время и сие добро, особенно в отношении к сектантам, хоть в глазах православных их авторитет уже не может стоять на той высоте, как авторитет облагодатствованнаго пастыря. И до последняго времени, до этих смутных дней всяческих свобод в области мысли и слова, мы немало видели и знали таких почтенных деятелей миссии из людей светских, пред которыми преклонялись и пастыри, и даже архипастыри. Сии достойнейшие стражи чистоты учения церковнаго зорко следили за своею совестью и не допускали ни малейшаго уклонения ея в сторону якобы либеральных, на деле же суетных, мудрований. Они не способны были входить в сделку с совестью своей там, где это, казалось бы, было даже выгодно для их дела. Они хорошо понимали и истинную терпимость, снисходительность к мнениям заблуждающих, и те границы, где эта терпимость могла перейти в нечто вроде иезуитскаго: цель оправдывает средства. Можно ли поручиться за нынешних миссионеров в этом отношении? Как ни хотелось бы мне убедить себя в том, что они все в этом безупречны, все свободны от искушений лукаваго, я должен, во имя святой истины, во имя долга служения матери-Церкви, предостеречь кого следует от доверия к некоторым гг. миссионерам. Дай Бог, чтобы этих господ оказалось пока один-два не больше. Я боюсь, что если их логику усвоят другие, то – быть беде!..
Чтобы быть безпристрастным, чтобы не касаться по возможности лиц и фамилий, я приведу буквально слова одного такого миссионера, котораго с точки зрения церковной, уж никак не могу одобрить в его суждениях. Я не назову его имени, хотя он и подписался под своими словами: он, конечно, узнает себя в своих словах, но пока – пусть мои читатели его не судят как личность, если только сами еще не читали его статьи. Вот что он пишет:
“У нас не забывают и о той духовной прелести, в которой, безспорно, пребывает Чуриков; только спасают его от этой прелести в Петербурге мерами пастырской попечительности и духовной осторожности”.
Вот слова г. миссионера. Читатели мои знают, кто это – Чуриков. Это нашумевший своими беседами некий “братец”, сидевший некогда в Суздальской крепости за распространение хлыстовщины, а теперь проповедующий трезвость своим последователям. В Церкви Божией все благообразно и по чину бывает: како проповедят, говорит Апостол об учительстве, аще не послани будут? А сей самозванец-учитель появился в Петербурге самочинно, стал проповедывать самозванно, никем на то не уполномоченный, не имеющий никакой, самой низшей степени в клире, надел на себя крест поверх рубахи неведомо для какой цели, с чьего разрешения, и назвал себя почему-то “братцем”, снимаясь в фотографиях с “сестрицами”… И вот о нем-то г. миссионер свидетельствует, что он находится в состоянии “прелести”, духовной прелести, и сему-то, пребывающему в прелести, петербургский миссионерский совет дает право, – в сущности, не решаясь лишить его сего, самовольно им захваченнаго права по новым правилам о свободах, – формально признает за ним это право проповедывать массам народным якобы трезвость… Пусть простят мне и г. миссионер, и преосвященный председатель совета, и все члены сего совета, если я громко во услышание всей Церкви православной скажу: нельзя давать права проповедничества человеку, “безспорно” пребывающему в прелести! Не мне объяснять им, что прелесть есть в духовном отношении то же, что сумасшествие в психическом, что это есть своего рода беснование: человек находится всецело во власти духа тьмы, а посему и вся суть его проповеди, в конце концов, должна сводиться к гордыне, к противлению Церкви, как бы ни маскировался, как бы ни притворялся проповедник якобы послушным сыном Церкви! Ведь надо всегда помнить предостережение великаго Апостола: если и сатана иногда преобразуется в ангела света, то тем паче его служители, еретики и враги Церкви, им прельщенные, в его власти пребывающие, принимают на себя вид служителей света. Не собирают с терновника виноград или с репейника смоквы, говорит Господь. Допустим даже, что Чуриков не станет проповедывать никакой ереси, что его учение с внешней стороны будет совершенно православно, но и тогда непременно дух гордыни проникнет в души его учеников, его слушателей, и тогда его проповедание принесет ужасный, ничем непоправимый вред для Церкви. Почитайте святых отцов, спросите опытных в духовной жизни старцев, опытных духовников: никто, решительно никто из них не посоветует принимать таких мер “пастырской попечительности”, какия приняты в отношении к Чурикову, именно, учительство-то и есть опаснейшее дело для человека, состоящаго в духовной прелести. Он и без того находится в состоянии страшнаго самообмана, самоцена, и без того считает себя “за кого-то великаго” (Деян. 8, 9), а тут его окружают толпы народа, считают его чудотворцем, проповедником, от Бога посланным, преклоняются пред ним: как не вскружиться бедной голове такого проповедника?! Пожалейте несчастнаго, умом котораго уже овладел искуситель, не давайте пищи искушению, не усыпляйте его совести сознанием, что его проповедничество благословлено Церковию, если только он в своей душе уже не отрекся от Церкви, если уже не смеется над церковной властью, укрепляя свое влияние на народныя массы таким снисхождением власти церковной… Особенно же пощадите эти простыя души от того ужаснаго яда, который не может не вливаться в них чрез проповедь такого проповедника. Поверьте: это совершается как-то помимо слов самого проповедника, каким-то особым, неуловимым внушением, и я уверен, что в настроении слушателей это внушение уже сказывается, яд уже действует… Того смирения, которое свойственно православному чаду Церкви Православной, которое никого не судит, ничем не превозносится, которое готово слушать слово Божие и из уст немощствующаго даже пьянственною страстию иерея Божия, если только он говорит от души, исполняя свой долг, – такого смирения уже не обретете в душах постоянных слушателей Чурикова… Не нужно нам гордых своею трезвостью трезвенников: в очах Господа кающийся грешник во сто крат дороже гордаго праведника! Миссионер говорит, что разрешением проповеди Чурикова спасают от прелести… что это – мера пастырской попечительности и духовной осторожности… Ужели в этом должна проявляться “духовная осторожность”? По отношению к кому? К Чурикову или к его слушателям? Ужели из опасения, что вот-вот несчастный прельщенный, духовно помешанный объявит, что он отделяется от Церкви, а с ним и тысячная толпа отпадет от общения с Церковию, ужели Церковь может позволить сему сумасброду проповедовать от имени даже Церкви? Да что же это такое? И кто же тут является властью, Церковь или этот сумасброд с своими последователями? Гд е же порядок, Господом установленный? Гд е то послушание Церкви, которое Господь поставил необходимым условием спасения? Кто кого тут слушает? Чуриков Церковь или Церковная власть – Чурикова?.. И можно ли такое послушание прельщенному считать “осторожностью” да еще “духовной”? Не есть ли это – извращение всякаго Богом установленнаго порядка в церковной жизни?..
Я нарочито остановился на этом в высшей степени печальном явлении нашего смутнаго времени. Мы начинаем поступаться уже принципами, а не какими-нибудь обрядовыми мелочами. Скажите: куда еще идти дальше в разложении церковной жизни? Остается дать открытые листы всем хлыстам, всем бесноватым и помешанным на право проповеди в недрах Церкви. Но тогда что же останется от нашего святаго Православия?
А когда вспомнишь, что в области печатнаго слова оно уже так и есть; всякий еретик печатает, что вздумается, считаясь официально православным, и Церковь безмолвствует, и пастырям, и – да простят мне сию ревность о доме Божием наши святители-архипастыри – даже как будто нам, архипастырям, дела нет до сих еретиков, как будто мы боимся их потревожить словом вразумления, увещания по заповеди апостольской, как будто нарочито закрываем на них глаза, чтоб не видеть гибели их в духовном отношении… Когда видишь, что это попустительство от непризванных богословов-писателей сошло уже вниз, к разным Чуриковым и разным пройдохам… когда все это видишь, то страшно становится за родную Русскую Церковь, за Русь, за весь мир христианский… Да, Церковь пребудет до скончания века, – так обетовал Христос. Но ведь это обетование относится к Церкви вселенской, а не специально к Русской… Вспомните страшныя слова Держащаго седмь звезд в деснице Своей: “Вспомни, откуда ты ниспал и покайся, а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его…” (Откр. 2, 5). И “отымется царствие Божне от вас и дастся языку, творящему плоды его”… Ужели сего нам ждать? Господи, помилуй!.. Утверждение на Тя надеющихся! Утверди Церковь Твою!
