Kitabı oku: «Моя жизнь», sayfa 3

– Меня зовут Айседора, – ответила я.

– Айседора. Красивое имя, – заметил он. – Что ж, Айседора, увидимся в Нью-Йорке первого октября.

Охваченная радостью, я бросилась домой к матери.

– Наконец-то меня кто-то оценил, мама, – сообщила я. – Меня нанял великий Огастин Дейли. К первому октября мы должны быть в Нью-Йорке.

– Хорошо, – сказала мама, – но как мы достанем билеты на поезд?

Это был вопрос. Мне в голову пришла идея, и я послала одному из друзей в Сан-Франциско телеграмму следующего содержания: «Триумфальный ангажемент. Огастин Дейли. Должна быть в Нью-Йорке первого октября. Вышлите сто долларов на проезд».

И чудо произошло. Деньги прибыли. Прибыли деньги и вместе с ними моя сестра Элизабет и брат Огастин. Вдохновленные моей телеграммой, они решили, что семейное благосостояние составлено. И все же нам, охваченным безумным волнением и счастливыми ожиданиями, удалось купить билеты на поезд в Нью-Йорк. «Наконец-то мир узнает меня!» – думала я. Если бы я только знала, какие тяжелые времена мне предстоит пережить, прежде чем это осуществится, я, наверное, лишилась бы мужества.

Иван Мироцкий пришел в отчаяние при мысли о разлуке со мной. Но мы поклялись друг другу в вечной любви, и я объяснила ему, как легко нам будет пожениться, когда я добьюсь благосостояния в Нью-Йорке. Не то чтобы я поверила в брак, но в то время я считала это необходимым, чтобы доставить удовольствие маме. Тогда я еще в полной мере не отстаивала свободную любовь, как стала делать впоследствии.

Глава 4

Мое первое впечатление от Нью-Йорка, что он гораздо красивее и больше связан с искусством, чем Чикаго. К тому же я была рада снова оказаться у моря. Мне всегда было душно в удаленных от моря городах.

Мы остановились в пансионе в одной из боковых улиц, отходящих от Шестой авеню. В этом пансионе собралась довольно странная компания. У них, как и у «богемцев», казалось, была только одна общая черта: никто из них не мог оплатить свои счета, и все они жили под постоянной угрозой выселения.

Однажды утром я явилась к служебному входу театра Дейли и снова предстала перед лицом великого человека. Я попыталась вновь объяснить ему свои идеи, но он казался очень занятым и чем-то обеспокоенным.

– Нам удалось привлечь к участию в постановке величайшую звезду пантомимы из Парижа Джейн Мей, – сказал он. – Есть роль и для вас, если вы можете играть в пантомиме.

Пантомима никогда не казалась мне настоящим искусством. Движения – это лирические и эмоциональные выражения, которые порой не имеют ничего общего со словами, а в пантомиме люди заменяют слова жестами, так что это и не искусство танца, и не искусство актера, а нечто безнадежно бесплодное, находящееся между этими двумя искусствами. Однако мне ничего не оставалось делать, кроме как согласиться принять роль. Я взяла ее домой, чтобы выучить, но вещь в целом показалась мне чрезвычайно глупой и недостойной моих стремлений и идеалов.

Первая же репетиция привела к ужасному разочарованию. Джейн Мей оказалась маленькой женщиной со вспыльчивым нравом, впадавшей в гнев по любому поводу. Когда мне объяснили, что я должна показать на нее, чтобы сказать ТЫ, прижать руку к сердцу, чтобы сказать ЛЮБИШЬ, а затем приняться неистово бить себя по груди, чтобы сказать МЕНЯ, все это показалось мне слишком нелепым. Я не смогла отнестись к этому достаточно серьезно и выполнила настолько плохо, что Джейн Мей возмутилась и заявила мистеру Дейли, что у меня абсолютно нет таланта и я не могу исполнять роль. Услышав ее слова, я поняла, что для нас это означает полностью оказаться во власти безжалостной хозяйки нашего ужасного пансиона. Перед моим мысленным взором предстала картина, как накануне молоденькую танцовщицу кордебалета выставили на улицу, не вернув ей чемодан, вспомнила обо всех испытаниях, которые моей бедной маме пришлось перенести в Чикаго. При мысли об этом слезы подступили к глазам и покатились по щекам. Наверное, у меня был чрезвычайно трагический и несчастный вид, так как на лице мистера Дейли появилось более мягкое выражение. Он потрепал меня по плечу и сказал Джейн Мей:

– Видите, как выразительно она плачет. Она научится.

Но эти репетиции были для меня мукой. Мне велели делать движения, казавшиеся мне в высшей степени вульгарными и глупыми и не имевшие никакой связи с музыкой, под которую исполнялись. Но молодость легко приспосабливается, и мне, наконец, удалось понять настроение роли.

Джейн Мей исполняла роль Пьеро, в спектакле была сцена, где мне предстояло объясняться ему в любви. Под три различных музыкальных такта я должна была приблизиться и трижды поцеловать Пьеро в щеку. На генеральной репетиции я проделала это столь энергично, что оставила отпечаток своих красных губ на белой щеке Пьеро. При этом он превратился в совершенно рассвирепевшую Джейн Мей, влепившую мне пощечину. Прелестное вступление в театральную жизнь!

И все же по мере того, как проходили репетиции, я не могла сдержать восхищения перед удивительной выразительностью этой мимической актрисы. Если бы она не оказалась в плену фальшивых и пустых форм пантомимы, то могла бы стать великой танцовщицей. Но формы были слишком ограниченны. Мне всегда хотелось сказать о пантомиме так: «Если вы хотите говорить, то почему не говорите? К чему все эти жесты, словно в приюте для глухонемых?»

Наступил вечер премьеры. На мне был костюм эпохи Директории из голубого шелка, белый парик и большая соломенная шляпа. Увы, никакой революции в искусстве, которую я пришла явить миру! Я была полностью замаскирована и перестала быть собой. Моя дорогая мамочка сидела в первом ряду и была совершенно сбита с толку. Даже тогда она не предложила возвратиться в Сан-Франциско, но я видела, что она ужасно разочарована. После стольких усилий достигнуть такого жалкого результата!

Во время репетиций этой пантомимы у нас совершенно не было денег. Нас выставили из пансиона, и мы поселились на Сто восьмидесятой улице в двух пустых комнатах, в которых абсолютно ничего не было. По земле я обычно бежала, по тротуару прыгала, а по дереву шла, чтобы путь казался короче. У меня была своя собственная система на этот счет. В театре я не ела, потому что у меня не было денег, так что, когда наступало время ленча, я пряталась в ложе у сцены и спала там от истощения, затем, ничего не съев, приступала к репетициям снова. Таким образом, я репетировала шесть недель до начала спектаклей, а затем неделю выступала, прежде чем получила первую оплату.

После трехнедельных выступлений в Нью-Йорке труппа отправилась на гастроли, давая в каждом месте по одному спектаклю. Я получала пятнадцать долларов в неделю на все свои расходы и половину этой суммы посылала матери на проживание. Когда мы высаживались на станции, я направлялась не в отель, а брала свой чемодан и шла пешком на поиски какого-нибудь дешевого пансиона. Моим пределом было пятьдесят центов в день, включая все; и иногда мне приходилось тащиться по нескольку миль, прежде чем я находила такое жилище. Порой подобные поиски приводили меня к весьма странному соседству. Помню одно место, где мне предоставили комнату без ключа, и обитатели дома, в большинстве своем пьяные, постоянно пытались проникнуть в мою комнату. Я пришла в ужас и, протащив через всю комнату тяжелый шкаф, забаррикадировала им дверь. Но даже после этого не осмелилась лечь спать, всю ночь просидела настороже. Не могу представить себе более богом забытого существования, чем так называемые «гастроли» театральной труппы.

Джейн Мей была неутомима. Она назначала репетиции каждый день, и ничто ее не удовлетворяло.

Я взяла с собой несколько книг и постоянно читала. Каждый день я писала длинные письма Ивану Мирскому, но не думаю, что рассказывала ему в полной мере, насколько я несчастна.

После двухмесячных гастролей пантомима вернулась в Нью-Йорк. В целом это предприятие закончилось для мистера Дейли прискорбным финансовым крахом, и Джейн Мей вернулась в Париж.

Что же было делать мне? Я снова встретилась с мистером Дейли и попыталась заинтересовать его моим искусством. Но он, казалось, оставался совершенно глухим и равнодушным ко всему, что я могла предложить ему.

– Я выпускаю труппу со «Сном в летнюю ночь». Если хотите, можете танцевать в сцене с феями.

Мои идеи заключались в том, чтобы посредством танца выразить человеческие чувства и эмоции, и меня совершенно не интересовали феи. Но я согласилась и предложила станцевать под музыку «Скерцо» Мендельсона в сцене в лесу перед выходом Титании и Оберона.

Когда начался «Сон в летнюю ночь», я была одета в длинную прямую тунику из белого с золотом газа с двумя мишурными крылышками из фольги. Я решительно возражала против крыльев, они казались мне смешными. Я пыталась убедить мистера Дейли, что смогу изобразить крылья, не надевая на себя сделанных из папье-маше, но он упорно стоял на своем. В первый вечер я вышла на сцену танцевать одна, и была счастлива. Наконец-то я стояла одна на большой сцене перед многочисленной публикой и могла танцевать. И я станцевала, да настолько хорошо, что публика невольно разразилась аплодисментами. Я произвела настоящую сенсацию. Зайдя за кулисы, я надеялась найти мистера Дейли довольным и принять его поздравления. Но он кипел от ярости.

– Здесь не мюзик-холл! – метал он громы и молнии. – Неслыханно, чтобы публика аплодировала этому танцу!

Когда на следующий вечер я вышла танцевать, обнаружила, что свет потушен. И каждый раз я исполняла свой танец в этом спектакле в темноте. Ничего невозможно было разглядеть, кроме белой порхающей фигурки.

После двухнедельных выступлений в Нью-Йорке мы снова отправились на гастроли теперь уже со «Сном в летнюю ночь», и для меня опять начались тоскливые дни и поиски пансионов. Мне только увеличили жалованье до двадцати пяти долларов в неделю.

Таким образом прошел год.

Я чувствовала себя ужасно несчастной. Мои мечты, мои идеалы, мои амбиции – все казалось тщетным. Я мало с кем подружилась в труппе. Все считали меня чудачкой. Я обычно ходила за кулисами с томиком Марка Аврелия. Я старалась усвоить стоическую философию, чтобы как-то облегчить постоянно испытываемые мною страдания. Тем не менее во время этой поездки я обрела одного друга, молоденькую девушку, по имени Мод Уинтер, которая играла роль королевы Титании. Она была очень милой и относилась ко мне с сочувствием, но у нее была странная мания: она питалась только апельсинами и отказывалась от иной пищи. Наверное, она не была создана для этого мира – несколько лет спустя я прочла о ее смерти от злокачественной анемии.

Звездой труппы Огастина Дейли была Ада Реган, великая актриса и в то же время чрезвычайно несимпатичная особа для тех, кто находился ниже ее по рангу. Единственной радостью, которую я испытывала в труппе, было наблюдать за ее игрой. Она редко ездила с нами на гастроли, но по возвращении в Нью-Йорк я часто видела ее в ролях Розалинды, Беатриче и Порции. Ее можно назвать одной из величайших актрис в мире. Но эта великая актриса в обычной жизни была очень гордой и замкнутой и совершенно не беспокоилась о том, чтобы добиться хотя бы симпатии участников труппы. Казалось, ей даже было трудно говорить нам «добрый день», и однажды за кулисами появилось следующее объявление:

«До сведения труппы доводится следующее: здороваться с мисс Реган не обязательно!»

И действительно, за все два года, что провела в труппе Огастина Дейли, я ни разу не имела удовольствия побеседовать с мисс Реган, она явно считала всех менее значительных членов труппы недостойными своего внимания. Я помню тот день, когда ей пришлось подождать из-за собравшихся вокруг Дейли актеров, она взмахнула рукой над нашими головами и воскликнула: «О, повелитель, как можешь ты заставлять меня ждать из-за всех этих ничтожеств!» Поскольку я оказалась в числе ничтожеств, то мне не слишком понравилась подобная цитата! Не могу понять, как такая великая актриса и обворожительная женщина, как Ада Реган, могла допустить подобную оплошность, и отношу это только на счет ее возраста – ей тогда было уже почти пятьдесят. Она привыкла к обожанию Огастина Дейли, и теперь ее, по-видимому, возмущало, когда он выделял из труппы какую-то хорошенькую девушку, которая в течение двух-трех недель или двух-трех месяцев оказывалась поднятой до ведущих ролей без каких-либо видимых на то оснований, хотя, возможно, основания имелись, но они были не по вкусу мисс Реган. Я же восхищалась Адой Реган как актрисой, и для меня тогда очень много значило бы хоть несколько слов одобрения с ее стороны. Но за все эти два года она даже не посмотрела на меня. Я помню, как однажды в конце «Бури», когда я танцевала, развлекая Миранду и Фердинанда во время свадьбы, она просидела весь танец отвернувшись, и это привело меня в такое замешательство, что я едва смогла закончить танец.

В ходе гастролей со «Сном в летнюю ночь» мы однажды приехали в Чикаго. Я была вне себя от радости, встретившись со своим предполагаемым женихом. Снова наступило лето, и каждый день, когда не было репетиций, мы отправлялись в лес и подолгу гуляли там. Я все больше и больше ценила интеллект Ивана Мироцкого. Когда несколько недель спустя я уезжала в Нью-Йорк, было решено, что он последует за мной и мы поженимся. Мой брат, прослышав об этом, к счастью, навел справки и выяснил, что у Мироцкого уже есть жена и живет она в Лондоне. Мать пришла в ужас и настояла на том, чтобы мы расстались.

Глава 5

Теперь вся наша семья жила в Нью-Йорке. Нам удалось снять студию с ванной, и, так как мне хотелось, чтобы она оставалась свободной от мебели и у меня было место для танцев, мы купили пять пружинных матрасов. По всем стенам студии мы развесили занавесы, а матрасы в дневное время ставили стоймя. Кроватей у нас не было, мы спали на матрасах, укрывшись одним стеганым одеялом. В этой студии Элизабет открыла школу, как в Сан-Франциско. Огастин вступил в театральную труппу и редко бывал дома, пропадая на гастролях. Реймонд рискнул заняться журналистикой. Чтобы покрыть расходы, мы сдавали студию в почасовую аренду преподавателям красноречия, музыки, пения и т. д. Но поскольку у нас была только одна комната, всей семье приходилось отправляться на прогулку, и я помню, как мы в снег тащились по Центральному парку, пытаясь как-то согреться. Затем мы возвращались домой и прислушивались у двери. Там был один преподаватель ораторского искусства, который всегда заставлял своих учеников разучивать одно и то же стихотворение – «Мейбл, маленькая Мейбл, прислонив лицо к окну…», он обычно повторял эти строки с преувеличенным пафосом. Ученик подхватывал абсолютно лишенным выражения голосом, и учитель обычно восклицал:

– Неужели вы не чувствуете пафоса происходящего? Неужели вы не можете его просто почувствовать?

Тогда же Огастину Дейли пришла в голову идея поставить «Гейшу». Он занял в спектакле и меня, заставив петь в квартете, хотя я никогда в жизни не была способна пропеть хотя бы ноту! Трое остальных участников квартета заявляли, будто я все время сбиваю их с тона, поэтому я обычно стояла с самым милым выражением лица и открывала рот, не издавая ни звука. Мама все время удивлялась тому, что у других во время пения так ужасно меняются лица, в то время как мое никогда не теряет приятного выражения.

Нелепость «Гейши» стала последней каплей, переполнившей чашу моего терпения в наших взаимоотношениях с Огастином Дейли. Помню, как однажды он вошел в темный театр и обнаружил меня лежащей в ложе и плачущей. Он склонился надо мной и спросил, в чем дело, и я призналась ему, что не могу больше выносить глупости вещей, идущих в его театре. Он признался, что и ему «Гейша» нравится не больше, чем мне, но ему приходится думать о финансовой стороне дела. Затем, желая утешить меня, Дейли просунул руку за ворот моего платья, но этот жест только рассердил меня.

– Какой смысл держать меня здесь с моим даром, если вы не используете его? – заявила я.

Дейли только изумленно взглянул на меня и, хмыкнув, ушел.

Это был последний раз, когда я видела Огастина Дейли, так как через несколько дней, собрав все свое мужество, я покинула его труппу. Но я приобрела абсолютное отвращение к театру: постоянные повторения одних и тех же слов, одних и тех же жестов вечер за вечером, капризы, взгляды на жизнь и вся эта пустая болтовня внушали мне отвращение.

Я покинула Дейли и вернулась в студию в Карнеги-холл, денег у нас было мало, но я снова надела свою короткую белую тунику, а мама играла мне. Поскольку мы очень редко могли пользоваться студией днем, моей бедной матери часто приходилось аккомпанировать мне всю ночь.

В то время меня очень привлекала музыка Этельберта Невина⁵. Я сочинила танцы к его «Нарциссу», «Офелии», «Наядам» и другим произведениям. Однажды, когда я упражнялась в студии, дверь распахнулась, и туда ворвался молодой человек с безумным взглядом и стоящими дыбом волосами. И хотя он был еще довольно молод, но, казалось, уже был охвачен той ужасной болезнью, которая свела его в могилу. Он бросился ко мне с криками:

– Слышу, что вы танцуете под мою музыку! Я запрещаю это! Запрещаю! Моя музыка не танцевальная. Никто не будет под нее танцевать.

Я взяла его за руку и подвела к стулу.

– Садитесь, а я станцую под вашу музыку, – предложила я. – Если вам не понравится, то клянусь, что никогда больше не буду под нее танцевать.

И я исполнила перед ним его «Нарцисса». Я нашла в мелодии образ юноши, стоявшего у ручья до тех пор, пока он не влюбился в собственное отражение. Изнемогая от любви, он в конце концов превращается в цветок. И это я станцевала перед Невином. Едва лишь замерла последняя нота, как он вскочил со стула, бросился ко мне и заключил в свои объятия. Он взглянул на меня полными слез глазами.

– Вы ангел, – произнес он. – Вы волшебница. Именно эти движения я представлял себе, когда сочинял музыку.

Затем я станцевала перед ним «Офелию» и «Наяд». Он приходил все в больший и больший восторг. Наконец он сам сел за пианино и тотчас же написал для меня прекрасный танец, который назвал «Весна». Я всегда сожалела, что этот танец, который он играл для меня множество раз, так никогда и не был записан. Невин был настолько увлечен, что предложил мне дать несколько совместных концертов в маленьком музыкальном салоне Карнеги-холл. Он сам будет играть для меня.

Невин сам организовал концерт, снял зал, позаботился о рекламе – в общем, сделал все необходимое – и каждый вечер приходил порепетировать со мной. Я всегда считала, что Этельберт Невин обладал всеми задатками великого композитора. Он мог бы стать американским Шопеном, но ужасная борьба, которую ему приходилось вести за существование в жестоких жизненных условиях, стала, по-видимому, причиной его страшной болезни, вызвавшей раннюю смерть.

Дебют имел огромный успех, за ним последовали другие выступления, вызвавшие в Нью-Йорке настоящую сенсацию, и, возможно, если бы мы были достаточно практичными, чтобы найти хорошего импресарио, я тогда же начала бы успешную карьеру. Но мы были до смешного наивными.

Среди публики было немало светских дам, и мой успех привел к тому, что я получила много приглашений в различные нью-йоркские салоны. Я тогда придумала танец на поэму Омара Хайяма, в переводе Фицджералда. Огастин, а иногда моя сестра Элизабет читали ее вслух, когда я танцевала.

Приближалось лето. Миссис Астор пригласила меня танцевать на ее вилле в Ньюпорте. Так что мы с матерью и Элизабет отправились в Ньюпорт, являвшийся в то время ультрамодным курортом. Миссис Астор в Америке играла такую же роль, как королева в Англии. В ее присутствии люди испытывали больший страх и благоговение, чем при приближении к членам королевской семьи. Но со мной она всегда была весьма любезна. Она устроила представление у себя на лужайке, и самое избранное общество Ньюпорта смотрело, как я танцую на ней. У меня есть фотография, сделанная во время этого выступления, где почтенная миссис Астор сидит рядом с Гарри Лером, а вокруг нее рядами расположились Вандербильды, Бельмонты, Фиши и т. д. Впоследствии я танцевала и на других виллах Ньюпорта, но их хозяйки были столь бережливыми, что вырученных денег едва хватало на поездку и стол. К тому же хотя они и смотрели на мои танцы и находили их очаровательными, но не имели ни малейшего понятия о том, что я делаю. В целом наша поездка в Ньюпорт оставила после себя ощущение разочарования. Эти люди, казалось, настолько погрязли в снобизме и наслаждении своим богатством, что абсолютно утратили способность воспринимать искусство.

В те дни артистов воспринимали как людей второго сорта, нечто вроде старших слуг. Подобное отношение в значительной мере изменилось, особенно с тех пор как Падеревский⁶ стал премьер-министром республики.

Поскольку жизнь в Калифорнии никоим образом не удовлетворяла меня, я стала испытывать сильное желание найти более благоприятную для меня атмосферу, чем та, что была в Нью-Йорке. Я мечтала о Лондоне, о тех писателях и художниках, которых могу встретить там: Джордж Мередит, Генри Джеймс, Уоттс, Суинберн, Берн-Джонс, Уистлер – то были магические имена, и, по правде говоря, за все время моего пребывания в Америке я не нашла ни сочувствия, ни помощи в осуществлении своих идей.

Тем временем школа Элизабет разрослась, и мы переехали из студии в Карнеги-холл в две большие комнаты цокольного этажа отеля «Виндзор». Стоимость этих комнат составляла девяносто долларов в неделю, и вскоре мы поняли, что при тех деньгах, которые платили за уроки танцев, нам будет невозможно оплачивать жилье и прочие расходы. В действительности, хотя внешне наша деятельность выглядела вполне успешной, на самом деле наш банковский счет показывал дефицит. «Виндзор» был довольно мрачным отелем, и нам доставляло не слишком много радости жить там, пытаясь оплачивать огромные расходы. Однажды вечером мы с сестрой сидели у камина, размышляя, где раздобыть деньги, необходимые для оплаты счета, и я воскликнула:

– Единственное, что может нас спасти, – это если отель сгорит!

На третьем этаже, в комнатах, заполненных старинной мебелью и картинами, жила чрезвычайно богатая старая дама. У нее была привычка каждое утро ровно в восемь часов спускаться в столовую, чтобы позавтракать. Мы решили, что на следующее утро я подойду к ней и попрошу денег взаймы. Что я и сделала. Но старая дама находилась в дурном настроении, дать взаймы отказалась и стала жаловаться на кофе.

– Я живу в этом отеле уже много лет, – заявила она, – но если мне не подадут лучшего кофе, я выеду.

И она действительно выехала в тот же день, когда весь отель охватило пламя, а она превратилась в кучку пепла! Сохранившая присутствие духа Элизабет героически спасла всех своих учениц, построив их гуськом и выведя из здания. Но мы не смогли спасти ничего из вещей и потеряли все свои пожитки, включая семейные портреты, которые были нам очень дороги. Мы нашли пристанище в «Букингемском отеле» на той же улице, но обнаружили, что оказались в таком же положении, в каком были, когда только что приехали в Нью-Йорк, то есть без гроша.

– Это судьба, – заявила я. – Мы должны ехать в Лондон.