Kitabı oku: «Моя жизнь среди индейцев», sayfa 2

Глава II
Военная хитрость влюбленного индейца

Решено было, что осенью, когда начинается сезон торговли с индейцами, я присоединюсь к Ягоде. Ему принадлежал большой обоз с упряжками быков, на которых он летом перевозил грузы из форта Бентон в поселки золотоискателей. Ягода считал, что это гораздо выгоднее, чем закупать шкуры оленей, вапити и антилоп, почти единственный имеющий ценность товар, какой в это время индейцы могли предлагать для обмена: шкуры бизонов ценятся, только если сняты с животных, убитых с ноября по февраль включительно. Я не хотел оставаться в форте Бентон. Меня тянуло охотиться и странствовать по этой земле, залитой солнцем, дышать ее сухим, чистым воздухом. Итак, я купил себе походную постель, много табаку, патроны бокового огня калибра 11,2 мм для своей винтовки системы Генри, обученную лошадь для верховой охоты на бизонов и седло, после чего выехал из города с Гнедым Конем и его обозом. Может быть, если бы я отправился на прииски, мои финансовые успехи оказались бы бо́льшими. В Бентон прибыли новые пароходы, форт заполнили люди, ехавшие оттуда с тяжелыми мешочками золотого песка в измятых чемоданах и засаленных сумках. Эти люди составили себе состояние и направлялись обратно в Штаты, в «угодную Богу страну», как они выражались.

Угодная Богу страна! Никогда я не видел более прекрасной земли, чем эти обширные солнечные прерии и величественные, возвышающие душу своей грандиозностью горы. Я рад, что не заболел золотой лихорадкой, иначе, вероятно, никогда бы не узнал близко этот край. Есть вещи гораздо более ценные, чем золото. Например, жизнь, свободная от забот и всяких обязанностей; жизнь, каждый день и каждый час которой приносят с собой частицу удовольствия и удовлетворения, выраженную в радостных занятиях и приятной усталости. Если бы я тоже отправился на поиски золота, то, возможно, составил бы себе состояние, вернулся бы в Штаты и осел в какой‐нибудь смертельно скучной деревне, где самые интересные события – церковные праздники и похороны.

Фургоны Гнедого Коня – передний и прицеп с упряжкой из восьми лошадей – были тяжело нагружены провизией и товарами: Гнедой Конь отправлялся на летнюю охоту с кланом племени пикуни, Короткими Шкурами. Это‐то и заставило меня сразу принять его приглашение ехать с ним. Мне представлялась возможность познакомиться с этим народом. О черноногих-пикуни написано много.

Я очень подружился с шурином Гнедого Коня Лис-сис-ци, то есть Скунсом. Я скоро научился пользоваться языком жестов, и Скунс стал помогать мне изучать диалект черноногих – настолько трудный, что лишь немногие белые сумели основательно овладеть им. Могу сказать, что, тщательно записывая изученные слова и обращая особое внимание на произношение и интонации, я научился говорить на языке черноногих не хуже, чем любой из знавших его белых, – возможно, за одним или двумя исключениями.

Я наслаждался этим летом, проведенным частично у подножия гор Белт, частично на реках Уорм-Спринг-Крик и Джудит. Мне посчастливилось участвовать в частых охотах на бизонов и убить немало этих крупных животных, охотясь верхом на своей быстроногой, хорошо обученной лошади.

Вместе со Скунсом я охотился на антилоп, вапити, оленей, горных баранов и медведей. Я часами сидел на горных склонах или на вершине какого‐нибудь отдельного холма, наблюдая стада и группы бродивших вокруг диких животных, смотрел на величественные горы и обширную молчаливую прерию, а иногда даже щипал себя, пытаясь удостовериться, что это в самом деле я, что все это действительность, а не сон. Скунсу, по-видимому, окружающие пейзажи не могли надоесть, как и мне. Он сидел рядом со мной, мечтательно глядя вокруг, и часто восклицал: «И-там-а-пи!» – это значит «счастье» или «я совершенно доволен».

Но не всегда Скунс чувствовал себя счастливым; случались дни, когда он ходил с вытянутым озабоченным лицом и не разговаривал со мной, только отвечал на вопросы. Как‐то в августе, когда мой товарищ был в таком настроении, я спросил, что с ним.

– Со мной? Ничего, – ответил он. Потом после долгого молчания добавил: – Я лгу: мне очень тяжело. Я люблю Пикс-аки, и она любит меня, но не может быть моей: отец не хочет выдать ее за меня.

Снова долгое молчание.

– Ну и что же? – напомнил ему я, так как Скунс, казалось, забыл, что собирался сказать, или ему не хотелось говорить.

– Да, – продолжал он, – отец ее из племени гровантров ⁹, но мать из пикуни. Давным-давно мой народ покровительствовал племени гровантров, сражался за них, помогал оборонять их страну от врагов. Но потом наши племена поссорились и в течение многих лет воевали. Прошлой зимой был заключен мир. Я тогда впервые увидел Пикс-аки. Она очень красива: высокая, с длинными волосами; глаза у нее как у антилопы, руки и ноги маленькие. Я часто ходил в палатку ее отца, и когда другие не обращали на нас внимания, мы с Пикс-аки смотрели друг на друга. Как‐то вечером, когда я стоял у входа в палатку, она вышла взять охапку дров из большой кучи, лежавшей рядом. Я обнял ее и поцеловал, и она обвила руки вокруг моей шеи и ответила на мои поцелуи. Так я узнал, что она меня любит. Как по-твоему, – спросил он с беспокойством, – она поступила бы так, если бы не любила меня?

– Нет, вряд ли она так поступила бы.

Лицо Скунса просветлело, и он продолжал:

– В то время у меня было только двенадцать лошадей, но я отослал их ее отцу и просил передать, что хочу жениться на его дочери. Он отослал лошадей обратно и велел сказать мне: «Моя дочь не выйдет за бедняка». Я отправился с военным отрядом в поход против племени кроу, пригнал домой восемь прекрасных лошадей. Потом прикупил еще, и у меня собралось тридцать два коня. Недавно я снова послал друга с этими лошадьми в лагерь гровантров еще раз просить отдать мне девушку, которую я люблю. Он скоро вернулся и привел обратно лошадей. Вот что сказал ее отец: «Моя дочь никогда не выйдет замуж за Скунса, так как пикуни убили моего сына и моего брата».

Мне нечего было сказать. Скунс решительно взглянул на меня два или три раза и наконец заявил:

– Гровантры стоят сейчас на Миссури, около устья вот этой маленькой реки, Джудит. Я собираюсь выкрасть возлюбленную у ее племени. Поедешь со мной?

– Да, – быстро ответил я, – я поеду с тобой, но почему ты выбрал меня? Почему не позовешь с собой кого‐нибудь из Носящих Ворона, к обществу которых принадлежишь?

– Потому, – ответил юноша с принужденным смехом, – что, может быть, и не удастся заполучить девушку. Она может отказаться следовать за мной, а тогда мои друзья расскажут об этом и на мой счет постоянно будут отпускать шуточки. Но ты, если меня постигнет неудача, никогда не проболтаешься.

Однажды вечером, в сумерки, мы потихоньку покинули лагерь. Никто, кроме Гнедого Коня, не знал о нашем отъезде, даже его жене мы ничего не сказали. Она, конечно, хватилась бы брата и могла бы волноваться; Гнедой Конь собирался сказать ей, что юноша отправился со мной на день-два в форт Бентон. И как же добрый Гнедой Конь хохотал, когда я объяснил ему, куда и зачем мы едем!

– Ха-ха-ха! Вот здорово! Новичок, проживший здесь всего три месяца, собирается помочь индейцу выкрасть невесту!

– А когда человек перестает считаться новичком? – поинтересовался я.

– Когда он уже все знает и перестает задавать глупые вопросы. Что касается тебя, то, по-моему, тебя перестанут называть новичком лет этак через пять. Большинству требуется около пятнадцати лет на акклиматизацию, как у вас говорится. Но шутки в сторону, молодой человек: ты ввязываешься в очень серьезное дело. Смотри не попади в переделку. Держись поближе к своей лошади и помни, что лучше удирать, чем драться. И вообще, придерживаясь этого правила, ты проживешь дольше.

Мы со Скунсом выехали из лагеря, когда стемнело, так как в те времена днем было опасно ехать по обширной прерии лишь вдвоем. Много военных отрядов различных племен рыскало по прериям, охотясь за славой и добычей в виде скальпов и пожитков неосторожных путешественников. Мы покинули долину реки Джудит и направились по равнине на восток. Отъехав достаточно далеко, чтобы можно было обогнуть глубокие лощины, тянущиеся к речной долине, мы повернули и поскакали параллельно течению реки. У Скунса в поводу бежала бойкая, но послушная пегая лошадка, навьюченная одеялами и большим узлом, завернутым в отличную шкуру бизона и перевязанным несколькими ремнями. Узел этот Скунс вынес из лагеря накануне вечером и спрятал в кустах. Светила великолепная полная луна, и мы могли ехать быстро, рысью или галопом. Мы успели отдалиться всего на несколько миль от лагеря, как услыхали бизонов. Было время гона, и быки непрерывно ревели низким монотонным ревом, атакуя друг друга, сражаясь то в одном, то в другом огромном стаде. Несколько раз в течение ночи мы проезжали близко от очередной группы; спугнутые животные убегали в мягком лунном свете, и твердая земля гремела под их копытами. Шум их бега долго еще раздавался после того, как бизоны уже скрывались из виду. Казалось, что все волки края вышли этой ночью из своих логовищ: их тоскливый вой слышался со всех сторон вблизи и вдали. Унылый торжественный звук, так непохожий на задорный лающий фальцет койотов.

Скунс все скакал, подгоняя лошадь и не оглядываясь. Я держался рядом и ничего не говорил, хотя считал, что опасно ехать слишком быстро по прерии, изрешеченной норами барсуков и мелких грызунов. Когда наконец начало светать, мы оказались среди высоких, поросших соснами холмов и гребней в двух-трех милях от долины реки Джудит. Скунс остановился и осмотрелся, пытаясь разглядеть дали, еще окутанные предрассветной полутьмой.

– Как видно, – сказал он, – опасаться пока нечего. Бизоны и бегуны прерий (антилопы) спокойно пасутся. Но это не бесспорный признак отсутствия поблизости неприятеля. Может быть, прямо сейчас кто‐нибудь сидит на соснах вот тех холмов и смотрит на нас. Едем скорее к реке – надо напоить лошадей. А потом спрячемся в лесу, в долине.

Мы расседлали лошадей в роще ив и тополей и повели поить. На мокрой песчаной отмели, там, где мы подошли к реке, виднелись многочисленные человеческие следы; они казались такими же свежими, как наши. Вид следов заставил меня насторожиться; мы огляделись с беспокойством, держа ружья наготове, чтобы сразу прицелиться. На той стороне реки не было леса, а через рощу на нашем берегу мы только что прошли: ясно, что те, кто оставил эти следы, уже достаточно далеко от нас.

– Кри или люди из-за гор, – заявил Скунс, осмотрев следы. – Неважно, кто именно, все они наши враги. Нам надо сохранять осторожность и все время следить за тем, что делается вокруг; они могут быть близко.

Мы напились вволю и ушли назад в рощу, где привязали наших лошадей так, чтобы они могли понемногу объедать траву и дикий горох, пышно разросшийся под деревьями.

– Откуда ты знаешь, – спросил я, – что следы, которые мы видели, оставлены не кроу, или сиу, или людьми какого‐нибудь другого племени прерий?

– Ты ведь заметил, – ответил мне Скунс, – что следы широкие, закругленные; можно даже различить отпечатки пальцев ног. Это оттого, что люди были в мокасинах с мягкими подошвами: низ, как и верх, сделан из выделанной оленьей или бизоньей шкуры. Такую обувь носят только эти племена; все жители прерий ходят в мокасинах с твердой подметкой из сыромятной кожи.

До того, как мы увидели следы на песке, я чувствовал сильный голод, но теперь так усердно всматривался в окружающее и прислушивался, не приближается ли враг, что ни о чем другом не думал. Как я жалел, что не остался в лагере, предоставив молодому индейцу самому выкрадывать свою девушку!

– Обойду рощу и осмотрю местность, – решил Скунс, – а потом мы поедим.

Что же мы будем есть, думал я, отлично зная, что мы не смеем ни убить дичь, ни развести огонь, если бы даже у нас было мясо. Но я промолчал и в отсутствие спутника вновь оседлал лошадь, помня совет моего друга – держаться к ней поближе. Скунс скоро возвратился.

– Военный отряд прошел через эту рощу, – сказал он, – и спустился по долине. Дня через два они попытаются украсть лошадей у гровантров. Ну, давай есть.

Он развязал узел, спрятанный в шкуре бизона, и разложил множество вещей: красное и синее сукно на два платья (материал был английский и продавался примерно по 10 долларов за ярд); тут имелись еще бусы, медные кольца, шелковые платки, красно-оранжевая краска, иголки, нитки, серьги – набор вещей, интересующих индианок.

– Для нее, – повторял Скунс, аккуратно откладывая в сторону подарки и доставая еду: черствый хлеб, сахар, вяленое мясо и нанизанные на нитку сушеные яблоки. – Украл у сестры, – сказал он, – предвидел, что нам, может быть, нельзя будет стрелять дичь или разводить огонь.

День тянулся долго. Мы спали поочередно, вернее спал Скунс. Я же почти и не задремал, так как все время ждал, что на нас налетит военный отряд. Ведь я был в то время новичком в этом деле, да и молодой индеец тоже. После того как мы утолили голод, нам следовало отправиться на вершину какого‐нибудь холма и оставаться там целый день. Оттуда мы могли бы издалека увидеть приближение неприятеля, и быстроногие лошади легко унесли бы нас за пределы досягаемости. Лишь по счастливой случайности нас не заметили, когда мы въезжали в долину и тополевую рощу, где военный отряд мог бы окружить нас; отсюда нам было бы трудно или даже невозможно ускользнуть.

У Скунса до сих пор не было определенного плана похищения девушки. Он говорил сначала, что прокрадется в лагерь к ее палатке ночью, но это, конечно, было рискованное предприятие. Если бы ему и удалось добраться до палатки своей девушки, не будучи принятым за врага-конокрада, то он мог разбудить другую женщину, и тогда поднялся бы страшный шум. Но и если бы Скунс смело явился в лагерь как гость, то, несомненно, старик Бычья Голова, отец Пикс-аки, разгадал бы истинную цель его посещения и тщательно следил бы за дочерью. Теперь сделанное нами открытие, что вниз по реке к лагерю гровантров продвигается военный отряд, давало Скунсу простой выход.

– Я знал, что мой дух-покровитель не оставит меня без помощи, – объявил он вдруг днем со счастливым смехом, – и вот видишь, путь, которым мы пойдем, теперь ясен. Мы смело въедем в лагерь и направимся к палатке великого вождя Три Медведя. Я скажу, что наш вождь послал меня, чтобы предупредить о движении к гровантрам военного отряда. Мол, мы сами видели следы на речных отмелях. Тогда гровантры станут стеречь своих лошадей, устроят неприятелю засаду. Будет большое сражение, сумятица. Все мужчины бросятся в бой, и тут‐то настанет мой час. Я позову Пикс-аки, мы сядем на лошадей и улизнем.

Всю ночь мы ехали быстро и на рассвете увидели широкий темный разрез, рассекающий равнину, – там текла Миссури. Накануне вечером мы перебрались через Джудит и теперь продвигались по широкой тропе, изборожденной глубокими следами волокуш и кольев для палаток многочисленных лагерей пикуни и гровантров, кочующих между великой рекой и горами к югу от нее.

Солнце стояло еще невысоко, когда мы наконец подъехали к окаймленной соснами долине реки и увидели внизу широкую и длинную низину в устье Джудит. Триста или даже больше белых палаток гровантров виднелись среди зелени тополевой рощи. Сотни лошадей паслись в долине, поросшей полынью и кустарниками. Тут и там галопом скакали всадники, перегоняя табуны на водопой или ловя лошадей для очередной охотничьей вылазки. Хотя мы были еще милях в двух от лагеря, до нас уже доносился его неясный шум: крики, детский смех, пение, треск барабанов.

– Ну, – воскликнул Скунс, – вот и лагерь! Сейчас начнется страшная ложь. – Затем добавил более серьезным тоном: – Смилостивись, великое Солнце! Смилостивись, подводное существо, мое видение! ¹⁰Помоги мне получить то, чего я здесь ищу.

Да, юноша был влюблен. Амур губит сердца краснокожих, так же как и белых. И – сказать ли? – любовь краснокожих, как правило, прочнее, вернее.

Мы въехали в лагерь, провожаемые изумленными взглядами. Нам показали палатку вождя. Мы слезли с лошадей у входа, какой‐то юноша взял их под уздцы, и мы вошли. В палатке было три-четыре гостя, с удовольствием закусывавших в этот ранний час и куривших. Вождь жестом пригласил нас сесть на почетное место, на его ложе в глубине палатки. Он был массивный, грузный мужчина, типичный представитель племени гровантров («больших животов»).

Трубку передавали по кругу, и мы в свой черед затянулись несколько раз. Один из гостей что‐то рассказывал. Когда он закончил, вождь обратился к нам и спросил на чистом языке черноногих, откуда мы. В то время почти все старшее поколение гровантров бегло говорило на языке черноногих, но черноногие совершенно не умели говорить на языке гровантров. Язык последних слишком труден, чтобы кто‐нибудь, кроме родившихся и выросших среди их племени, мог ему научиться.

– Мы приехали, – ответил Скунс, – с Желтой реки (Джудит), из местности выше устья Теплого родника (Уорм-Спринг). Мой вождь Большое Озеро посылает тебе этот подарок, – юноша вынул и передал длинную плетенку табака, – и просит тебя курить с ним, как с другом.

– Так, – сказал Три Медведя, улыбаясь и откладывая в сторону табак, – Большое Озеро – мой друг. Мы будем курить с ним.

– Мой вождь поручил мне также передать тебе, что ты должен как следует стеречь своих лошадей, потому что наши охотники обнаружили следы военного отряда, направляющегося в эту сторону. Мы сами – этот белый, мой друг, и я – тоже напали на их следы. Мы видели их вчера утром на реке выше по течению. Там двадцать или даже тридцать человек пеших. Может быть, сегодня ночью и, уж конечно, не позже следующей ночи они нападут на ваш табун.

Старый вождь задал много вопросов; он интересовался, какого племени может быть этот отряд, где именно мы видели следы и тому подобное. Скунс отвечал как мог. Затем нам подали вареное мясо, вяленое спинное сало бизона и пеммикан, и мы позавтракали. Пока мы ели, вождь разговаривал с другими гостями. Скоро они ушли – как я предположил, сообщить другим новость и подготовить внезапное нападение на участников предстоящего набега. Три Медведя объявил нам, что его палатка – наша палатка и что наших лошадей покормят. Внесли и сложили у входа наши седла и уздечки. Я забыл упомянуть, что Скунс спрятал свой драгоценный узел далеко от лагеря на нашей тропе.

После завтрака мы курили, а вождь задавал нам разные вопросы, касающиеся пикуни. Потом Скунс и я прошлись по лагерю и спустились на берег реки. По дороге юноша показал мне палатку своего будущего тестя. Старик Бычья Голова был знахарем, и жилище его снаружи покрывали символы особой силы, данной ему в видениях: изображены были черной краской два громадных медведя гризли, а под ними – круглые красные луны. Мы посидели у реки, поглядели на плавающих в ней мальчиков и юношей. Но я заметил, что мой спутник наблюдает за женщинами, которые все время подходили набирать воду. Очевидно, та, которую он так хотел увидеть, не появилась, и мы спустя некоторое время пошли обратно к палатке вождя. Позади палатки две женщины душили толстого четырехмесячного щенка.

– Зачем они убивают собаку? – спросил я.

– Тьфу, – ответил Скунс, скривившись, – это угощение для нас.

– Угощение для нас?! – повторил я в изумлении. – Ты хочешь сказать, что они собираются приготовить на обед собаку и думают, что мы будем ее есть?

– Да, гровантры едят собак. Они считают, что собачье мясо лучше бизоньего и вообще всякого другого. Да, они приготовят тушеное собачье мясо и подадут его нам в громадных мисках; нам придется есть его, иначе гровантры будут недовольны.

– Я к нему не притронусь! – воскликнул я. – Нет, ни за что не притронусь.

– Нет, придется его есть, если не хочешь превратить наших друзей во врагов. А то и, – добавил он грустно, – испортить мне возможность добыть то, зачем я приехал.

Пришло время, когда нам подали собачье мясо; оно казалось очень белым, и, право, запах не был неприятным. Но это было собачье мясо. Ни разу в жизни я не испытывал ни перед чем такого ужаса, как перед необходимостью отведать это блюдо, однако понимал, что должен это сделать. Я схватил ребрышко, решительно стиснул зубы, а потом проглотил бывшее на нем мясо, жмурясь и сглатывая раз за разом, чтобы оно не пошло обратно. И оно осталось у меня в желудке. Я заставил себя удержать его, хотя одно мгновение неясно было, что победит: тошнота или моя воля. Так я ухитрился съесть маленький кусок из поданного мне блюда, налегая на пеммикан с ягодами, служивший чем‐то вроде гарнира. Я был рад, когда обед кончился. Да, я был чрезвычайно рад; прошло много часов, пока желудок пришел в норму после такого угощения.

Предполагалось, что неприятель может появиться нынче ночью. Поэтому, как только стемнело, почти все мужчины лагеря взяли оружие и прокрались сквозь кустарники к подножию холмов, растянувшись цепью выше и ниже по реке и позади того места, где паслись их табуны. Мы со Скунсом приготовили и оседлали своих лошадей; он сказал вождю, что в случае если начнется сражение, он, Скунс, сядет на коня и присоединится к людям вождя. В начале вечера мой товарищ ушел; я посидел еще с час и, поскольку он не возвращался, лег на ложе, укрылся одеялом и, заснув скоро крепким сном, проспал до утра. Скунс как раз вставал. Позавтракав, мы вышли наружу и отправились побродить. Мой спутник рассказал мне, что ему удалось накануне вечером шепнуть несколько слов Пикс-аки, когда она вышла за дровами, и что она согласна бежать с ним, когда наступит время. Он был в превосходном настроении и во время нашей прогулки по берегу реки не мог удержаться от военных песен, которые черноногие распевают в минуты радости.

Ближе к полудню, когда мы вернулись в палатку, вместе с другими посетителями вошел высокий, крепко сложенный человек со злым лицом. Скунс толкнул меня локтем, когда вошедший сел напротив и мрачно уставился на нас. Я понял, что это Бычья Голова. Густые и длинные волосы знахаря были уложены в пирамидальную прическу. Некоторое время он разговаривал о чем‐то с Тремя Медведями и гостями, а затем, к моему удивлению, начал произносить речь на языке черноногих; говорил он, обращаясь к нам с неприкрытой ненавистью.

– Все эти россказни о приближении военного отряда, – заявил он, – сплошная ложь. Подумайте, Большое Озеро послал их сказать, что его люди видели следы отряда. Я, конечно, знаю, что пикуни трусы, но когда их много, они, наверное, все же пошли бы по следам и напали на врага. Нет, никаких следов пикуни не видели и никакого сообщения не передавали. Но я думаю, что враг проник к нам и находится в нашем лагере; он пришел не за нашими лошадьми, а за нашими женщинами. Прошлой ночью я повел себя как дурак: отправился подстерегать конокрадов. Ждал всю ночь, но никто не появился. Нынче ночью я останусь в своей палатке и буду подстерегать похитителей женщин, и ружье мое будет заряжено. Советую вам всем поступить так же.

Сказав свою речь, он встал и большими шагами вышел из палатки, что‐то бормоча – наверное, проклятия всем пикуни, в особенности одному их представителю. Старик Три Медведя с жесткой улыбкой проводил его взглядом и посоветовал Скунсу:

– Не обращай внимания на его слова. Он стар и не может забыть, что твои единоплеменники убили его сына и брата. Другие, – он глубоко вздохнул, – другие тоже потеряли братьев и сыновей в войне с вашим племенем, но мы все же заключили прочный мир. Что было, то прошло. Мертвых не вернуть, но живые будут жить дольше и счастливее теперь, после прекращения борьбы и взаимных грабежей.

– Ты говоришь правильно, – одобрил Скунс. – Мир между нашими племенами – хорошее дело. Я не хочу помнить сказанное стариком. Забудь об этом и ты и стереги своих лошадей, так как ночью, наверное, появится неприятель.

В сумерки мы снова оседлали лошадей и привязали их к колышкам около палатки. Скунс наложил свое седло на пегую лошадь и укоротил стремена. На своей лошади он намеревался ехать без седла. Он сказал мне, что Пикс-аки весь день просидела под охраной жен своего отца, женщин из племени гровантров. Старик, не доверяя ее матери из племени пикуни, не пустил Пикс-аки за дровами и водой для палатки. Я опять лег спать рано, а мой спутник, как обычно, ушел. Но на этот раз мне не пришлось спокойно спать до утра. Я проснулся от ружейной стрельбы в прерии и суматохи в лагере: люди с криком бежали к месту сражения, женщины перекликались и возбужденно переговаривались, дети плакали и визжали. Я выбежал к нашим лошадям, стоявшим на привязи, захватив ружья, свое и Скунсово. У него была отличная винтовка системы Хокена, подарок Гнедого Коня, заряжавшаяся большими пулями (32 на фунт). Впоследствии я узнал, что старик Бычья Голова один из первых выбежал спасать своих лошадей, когда началась стрельба. Как только он покинул палатку, Скунс, залегший неподалеку в кустарнике, подбежал к ней и окликнул свою любимую. Она вышла, за ней следовала ее мать, несшая несколько мешочков. Через минуту женщины подошли к тому месту, где я стоял. Обе они плакали. Мы со Скунсом отвязали лошадей.

– Скорее, – крикнул он, – скорее!

Потом нежно обхватил плачущую девушку, поднял ее, посадил на седло и передал ей поводья.

– Слушай, – рыдала мать беглянки, – ты будешь с ней ласков? Я призываю Солнце поступать с тобой так, как ты будешь поступать с ней.

– Я люблю ее и буду с ней ласков, – пообещал Скунс. Потом, оборотившись к нам, добавил: – За мной, скорее.

Мы помчались по прерии, направляясь к тропе, по которой въехали в долину реки, и прямо к месту сражения, разгоревшегося у подножия холма. Мы слышали выстрелы и крики, видели вспышки, вырывавшиеся из ружейных стволов. На такой оборот дела я не рассчитывал и снова пожалел, что принял участие в походе для похищения девушки. Мне не хотелось мчаться туда, где летали пули, я не был заинтересован в этом сражении. Но Скунс скакал впереди, его любимая девушка – вплотную позади него, и мне ничего не оставалось, кроме как следовать за ними.

Когда мы приблизились к месту боя, мой товарищ стал кричать:

– Где враги? Убьем их всех. Где они? Куда попрятались?

Я понимал, для чего он кричит. Он не хотел, чтобы гровантры приняли нас по ошибке за кого‐нибудь из участников набега. Но что, если мы наткнемся на одного из напавших на лагерь?

Стрельба и крики прекратились. Впереди стало тихо, но мы знали, что там, в освещенном луной кустарнике, лежат обе сражающиеся стороны: одни надеются потихоньку скрыться, другие – обнаружить врага, не подвергая себя слишком большому риску. Теперь от нас до подножия холма оставалось всего лишь ярдов сто, и я уже думал, что мы миновали опасное место, как вдруг прямо впереди Скунса сверкнула вспышка пороха на полке кремневого ружья и из дула вырвалось пламя выстрела. Лошадь Скунса упала вместе с ним. Наши с Пикс-аки лошади разом остановились. Девушка пронзительно закричала:

– Они его убили! На помощь, белый, они его убили!

Но не успели мы спешиться, как увидели, что Скунс высвободился, вскочил на ноги и выстрелил во что‐то скрытое от нас кустарником. Послышался глухой стон, затем шорох в зарослях. Скунс одним прыжком очутился рядом и нанес невидимому противнику три или четыре сильных удара стволом ружья. Нагнувшись, Скунс поднял оружие, из которого в него стреляли.

– Один есть! – крикнул он со смехом и, подбежав ко мне, привязал старое кремневое ружье к луке моего седла. – Пусть будет у тебя, – сказал юноша, – пока мы не выберемся из долины.

Я только собрался сказать ему, что глупо задерживаться из-за старого кремневого ружья, как рядом с нами вырос как из-под земли старик Бычья Голова. Извергая потоки брани, он схватил под уздцы лошадь Пикс-аки и стал стаскивать дочь с седла. Она кричала и крепко держалась за луку. Скунс бросился на старика, повалил его наземь, вырвал из рук ружье и отшвырнул далеко в сторону. Затем легко вспрыгнул позади Пикс-аки, стиснул пятками бока лошади, и мы снова помчались вперед. Разгневанный отец бежал за нами и кричал, наверное, призывая на помощь, чтобы поймать беглецов.

Мы видели, что к нему приблизилось несколько гровантров, но они, похоже, не спешили и не сделали никаких попыток задержать нас. Несомненно, возгласы рассерженного старика дали им ключ к пониманию обстановки, и вмешиваться в ссору из-за женщины явно было ниже достоинства индейцев. Мы неслись вовсю, поднимаясь по длинному крутому склону холма, и скоро перестали слышать гневные вопли старика.

Обратный путь в лагерь пикуни занял у нас четыре ночи. В дороге Скунс часть времени ехал у меня за спиной, а часть – за спиной возлюбленной. По пути мы подобрали драгоценный узел, спрятанный Скунсом. Приятно было наблюдать восторг девушки, когда она развязала узел и увидела подарки. В тот же день на отдыхе она сшила себе платье из красной шерсти, и я могу сказать без всякого преувеличения, что она была очень хороша, когда нарядилась в это платье и надела кольца и серьги. Пикс-аки вообще была очень недурна собой, а впоследствии я убедился в том, что и душевная красота ее не уступает внешней. Она стала Скунсу верной и любящей женой.

Опасаясь преследования, мы ехали домой кружным путем, выбирая по возможности самую глухую тропу. Прибыв в лагерь, мы узнали, что старик Бычья Голова опередил нас на два дня. Он был теперь совершенно не похож на высокомерного злобного старца, каким был у себя дома. Он просто пресмыкался перед Скунсом, разглагольствовал о красоте и добродетели своей дочери, жаловался на свою бедность. Скунс дал ему десять лошадей и кремневое ружье, отобранное у индейца, убитого в ночь нашего побега из лагеря гровантров. Бычья Голова рассказал нам, что совершивший набег отряд был из племени кри и что гровантры убили семерых; отряду противника не удалось украсть ни одной лошади, так неожиданно было для него нападение.

Больше я не участвовал в экспедициях для похищения девушек, но в дни своей юности, проведенной в прериях, совершил, мне думается, ряд других, ничуть не меньших глупостей.