Kitabı oku: «Моя жизнь среди индейцев», sayfa 6

Глава VIII
Зима на реке Марайас

В Северной Монтане есть городок, жизнь в котором в то время текла иногда так же гладко и однообразно, как в деревне на нашем изнеженном Востоке. Но бывали такие дни, что, войдя в город, вы бы увидели всеобщий разгул. Это походило на эпидемию: если кто‐нибудь принимался накачиваться, то все быстро включались в это занятие: доктора, адвокаты, торговцы, скотоводы, овцеводы – все решительно. Хорошо помню последнее подобное событие, свидетелем которого я стал. Около двух часов дня гуляки добрались до шампанского – на самом деле это был шипучий сидр или что‐то в этом роде, по пять долларов бутылка, – и с полсотни людей переходили из салуна в лавку, из лавки в гостиницу, по очереди угощая всю компанию и тратя по шестьдесят долларов за раз. Я упоминаю об этом, так как собираюсь рассказать о пьянстве в Монтане в старое время.

В течение многих дней в индейском лагере царили тишина и порядок, и вдруг все мужчины затевали пьяную гулянку. Право, я считаю, что в такие периоды индейцы, хоть и были свободны от всякого сдерживающего начала и не знали слова «закон», вели себя куда лучше, чем ведет себя в таком состоянии подобная же компания наших рабочих. Правда, спьяну краснокожие часто ссорились, и ссора разрешалась только кровью. Но если тысяча белых напьются вместе – разве не последуют ужасные сцены?

Бытует мнение о свирепости индейцев в пьяном виде, но мой личный опыт показывает, что в целом в таком состоянии они чрезвычайно добродушны и веселы, а зачастую и бесконечно забавны. Однажды вечером во время той зимовки на Марайас я возвращался домой от Гнедого Коня, когда из лавки, шатаясь, вышли мужчина и женщина. Индейца сильно качало, а спутница его поддерживала, одновременно безжалостно отчитывая. Я слышал ее слова: «…Ты ни капельки обо мне не заботился, а только пил то с одним, то с другим, и даже ни разу не посмотрел, как у меня дела. Тебе совсем наплевать, иначе ты не позволил бы мне оставаться там, где меня оскорбляют». Мужчина внезапно резко остановился и, покачиваясь, взревел, как раненый гризли: «Не забочусь? Наплевать? Тебя оскорбили? – Он пылал гневом. – Кто тебя обидел? Кто, говори сейчас же! Уж я до него доберусь! Пусти меня к нему, я научу его уму-разуму!» Рядом с тропой валялся длинный замшелый ствол тополя, который весил не меньше тонны. Индеец наклонился над ним и попытался поднять, повторяя: «Я о тебе позабочусь! Тебя оскорбили? Кто это сделал? Где он? Погоди, вот сейчас я подниму это бревно и проучу мерзавца!» Но бревно не поддавалось, и бедолага совершенно обезумел в попытках поднять его и удержать в руках. Кое‐как взгромоздив ствол на плечо, индеец заплясал туда-сюда, пока наконец не свалился в изнеможении, и тогда терпеливая спутница подхватила его – парень был невысокий и субтильный – и потащила домой.

Я знавал одного молодого индейца, который в подпитии любил пошалить. В такие моменты он имел привычку таскать у трех своих жен их скромные запасы превосходного пеммикана, изделия из бисера, иголки и шила, которые тут же раздавал другим женщинам. Однажды с утра, когда я проходил мимо, парень как раз устроил очередное озорство, и жены решили поймать и связать его, пока не протрезвеет. Однако ничего не вышло: женщины гонялись за ним через весь лагерь, к холмам, к реке, назад в лагерь, и наконец парень по волокушам, прислоненным к палатке, взобрался на самую ее верхушку, уселся на перекрестье жердей и принялся высмеивать своих жен, ругая их за неумение быстро бегать и перечисляя все предметы, которые он у них стащил. При этом он очень веселился. Жены принялись вполголоса советоваться, а потом одна из них вошла в палатку. Тем временем их мучитель прекратил издевательства и затянул застольную песню:

 
   Медвежий Вождь дал мне выпить,
   Медвежий Вождь меня…
 

Но тут ему пришлось прерваться: жена, вошедшая в палатку, схватила огромную охапку сена с лежанки и бросила ее в тлеющий очаг. Сухая трава вспыхнула факелом, и пламя добралось до самой нежной части тела распоясавшегося пьяницы. Он взвыл от удивления и боли и свалился со своего насеста. Едва он скатился на землю, жены набросились на него. Уж не знаю, сколько им понадобилось веревок, чтобы в конце концов скрутить мужа и затащить его на ложе под шуточки и улюлюканье хохочущих зрителей.

Однако пьянство имело и очень неприятные стороны. Однажды вечером, когда индейцев вокруг торгового пункта жило мало, Ягода, один торговец по фамилии Т. и я сидели, беседуя, у очага в лавке. В начале вечера в ней было много народу, а сейчас двое еще отсыпались после попойки в углу против нас. Вдруг Ягода крикнул: «Берегись, Т.!» – и в то же мгновение резко толкнул его на меня с такой силой, что мы оба полетели на пол. Вмешался мой друг как раз вовремя: стрела все же оцарапала кожу на правом боку Т. Как оказалось, один из пьяных индейцев проснулся, хладнокровно вложил стрелу в лук и собирался уже выпустить ее в Т., когда Ягода заметил это. Не успел индеец вытащить из колчана другую стрелу, мы накинулись на него и выбросили за дверь. Почему он выпустил стрелу в Т. – из-за воображаемой обиды или потому что ему что‐то приснилось, – мы так и не узнали. Но краснокожий был из бладов – племени весьма злокозненного.

В другой раз Ягода отодвинул засов, собираясь выйти наружу, но тут дверь внезапно распахнулась и в лавку ввалился застывший труп индейца с торчащей в груди стрелой. Видимо, некто с очень мрачным чувством юмора прислонил окоченелый труп к двери с намерением преподнести нам сюрприз. Мертвец тоже был из бладов, и впоследствии так и не выяснилось, кто его убил.

Однажды, охотясь на берегах Миссури, я убил бизона с «бобровой шкурой», как ее называют торговцы за чрезвычайно тонкую, густую и шелковисто-глянцевитую шерсть. Такие шкуры – редкость, и я снял ее целиком с рогами и копытами. Мне хотелось, чтобы ее выделали особенно хорошо, так как я собирался сделать подарок своему приятелю в восточных штатах.

Женщина Кроу, милая старуха, заявила, что сама выполнит эту работу, и тут же натянула шкуру на раму. На следующее утро замерзшая шкура стала твердой, как доска, и Женщина Кроу, стоя на ней, принялась сдирать мездру, когда к палатке подошел полупьяный индеец кри. Я случайно был поблизости и, увидев, что незваный гость собирается стащить Женщину Кроу со шкуры, подбежал и изо всех сил ударил его кулаком прямо в лоб. Я не раз слышал, что сбить индейца с ног почти невозможно, и могу это подтвердить. Индеец кри поднял сломанный шест остова палатки – длинную и тяжелую жердь – и пошел на меня. Я был безоружен, поэтому пришлось повернуться и обратиться в позорное бегство. Но бежал я не так быстро, как преследователь. Трудно сказать, чем бы все кончилось, – вероятно, буян убил бы меня, если бы Ягода не увидел, что происходит, и не поспешил на помощь. Кри как раз собирался нанести мне удар по голове, когда Ягода выстрелил, и индеец упал с пробитым пулей плечом. Несколько человек из племени кри забрали его и унесли домой. Затем к нам явился вождь кри вместе с племенным советом, и у нас состоялось бурное разбирательство дела. Кончилось тем, что мы заплатили за нанесенный ущерб. Мы всегда старались по возможности жить с индейцами без трений.

Несколько сезонов мы вели торговлю с индейцами кри и северными черноногими на Миссури, так как эти племена потянулись за последними стадами бизонов с реки Саскачеван на юг, в Монтану. Я очень дружил с одним молодым черноногим, но однажды он пришел совсем пьяный, и я отказался дать ему спиртное. Он очень рассердился и ушел с угрозами. Я совершенно забыл об этом происшествии, как вдруг несколько часов спустя вбежала его жена и сказала, что Несущий Ружье под Водой (Ит-су-йи-на-мак-ан) идет сюда, чтобы убить меня. Женщина была страшно напугана и умоляла меня сжалиться и не убивать ее мужа, которого она горячо любит; он сам, когда протрезвится, будет страшно стыдиться попытки причинить мне вред. Я подошел к двери и увидел приближающегося бывшего друга. На нем не было никакой одежды, кроме мокасин. Лицо, туловище, руки и ноги были фантастически раскрашены зелеными, желтыми и красными полосами. Индеец потрясал винчестером калибра 0.44 и призывал Солнце в свидетели моего грядущего убийства, уничтожения его худшего врага. Разумеется, я столь же мало хотел убить черноногого, как его жена – видеть мужа убитым. Пораженная ужасом, она убежала и спряталась в куче бизоньих шкур, а я стал за открытой дверью с винчестером. Индеец с длинным именем приближался, во все горло распевая военную песню и повторяя много раз: «Где этот негодный белый? Покажите мне его, чтобы я мог всадить в него пулю, всего одну маленькую пулю!»

Он вошел большими шагами, держа ружье с курком на взводе, высматривая меня впереди, и в тот момент, когда черноногий миновал меня, я стукнул его по голове стволом своего ружья. Индеец свалился без чувств на пол; ружье его выстрелило, и предназначавшаяся мне пуля пробила ящик консервированных томатов, стоявший на полке. При звуке выстрела женщина выбежала из своего укрытия, думая, что я, конечно, убил противника, и очень обрадовалась, убедившись в своей ошибке. Вдвоем мы крепко связали пьяницу и доставили в его палатку.

Часто приходится читать, что индеец никогда не прощает нанесенного ему удара и вообще никакой обиды, как бы он сам ни был виноват. Все это неправда. На следующее утро Несущий Ружье под Водой прислал мне отличную бизонью шкуру, а в сумерки пришел просить у меня прощения. И после того мы стали большими друзьями. Всякий раз, когда у меня находилось время для короткой охоты в оврагах позади лагеря или в прерии, я брал черноногого с собой, и никогда у меня не было более верного и внимательного спутника.

Не могу сказать, что у всех белых были такие же хорошие отношения с индейцами, как у нас с Ягодой. Встречались среди торговцев нехорошие люди, которым нравилось причинять боль, видеть кровь. Я знаю случаи, когда такие люди убивали индейцев просто ради забавы, но никогда в честном открытом бою. Люди эти были отчаянные трусы, совершенно лишенные принципов. Они продавали «виски», состоявшее из табачного настоя, кайенского перца и прочей гадости. Правда, мы с Ягодой тоже продавали слабые напитки, но их малая крепость объяснялась только добавлением чистой воды. Я не оправдываю торговлю виски. Спаивание индейцев – зло, чистое зло, и никто лучше нас не понимал этого, когда мы разливали зелье краснокожим. Виски причиняло неисчислимые страдания, вызвало множество смертей, страшно деморализовало племена прерии. Во всем этом деле была лишь одна смягчающая ущерб черта: в то время наша торговля виски не лишала индейцев необходимых средств существования; они всегда могли добыть еще мяса и шкур, стоило только убить дичь. По сравнению с различными правительственными чиновниками и группами политиканов, грабившими индейцев и вынуждавшими их умирать от голода в резервациях после исчезновения бизонов, мы были просто святыми.

В целом зима, проведенная на реке Марайас, прошла приятно. Дни летели незаметно, занятые охотой с индейцами, беседами по вечерам у очага в палатке, в нашем доме или в доме Гнедого Коня. Иногда я ходил с Гнедым Конем осматривать его «приманки». Громадные волки, окоченелые трупы которых валялись вокруг, а то и прямо на «приманках», представляли собой невероятное зрелище.

Чтобы изготовить хорошую приманку, разрезали спину убитого бизона и вливали в мышцы, кровь и внутренности три флакона стрихнина – три восьмых унции. Видимо, одного глотка этой смертельной смеси было достаточно, чтобы убить волка; редко жертва успевала отойти больше чем на двести ярдов, прежде чем ее настигала смерть. Конечно, травилось множество койотов и американских лисиц, но они не шли в счет. На большие волчьи шкуры с густым мехом был хороший спрос на Востоке; они шли на полости для саней и карет и продавались уже в форте Бентон по цене от трех до пяти долларов за штуку. Однажды мне пришла в голову фантазия прихватить несколько закоченевших на морозе волков и расставить их вокруг дома Гнедого Коня. Странное и любопытное это было зрелище: волки, стоявшие кругом с поднятыми головами и хвостами, как будто они охраняют дом. Но задул чинук, и скоро волки повалились, после чего с них сняли шкуры.

Так проходили дни, и наступила весна. Река очистилась ото льда, разом прошла масса с треском сталкивающихся больших льдин. Склоны долин потемнели от зазеленевшей травы. В каждом болотце трубили гуси и крякали утки. Мы все, индейцы и белые, ничего не хотели делать – только валялись на земле, греясь на солнце, курили и мечтали, спокойные и довольные.

Глава IX
Я ставлю свою палатку

– Почему ты не возьмешь себе жену? – спросил меня вдруг Хорьковый Хвост как‐то вечером, когда Говорящий с Бизоном и я сидели и курили у него в палатке.

– Да, – поддержал его мой второй друг, – почему? Ты имеешь на это право, так как на твоем счету есть победа, даже две. Ты убил индейца кри и захватил у племени лошадь в сражении близ Хэри-Кэп.

– Лошадь я захватил, – согласился я, – и очень хорошую. Но ты ошибаешься насчет индейца кри. Ты ведь помнишь, что он скрылся, убежал в сосны на Хэри-Кэп.

– Да я не о нем говорю, – сказал Говорящий с Бизоном. – Мы все знаем, что тот воин ускользнул; я говорю об одном из тех, кто упал вначале, когда мы все стали стрелять: высокий такой, в шапке из барсучьей шкуры, вот его ты убил. Я видел пулевую рану у него на теле. Ни одна пуля из наших ружей не оставила бы такое маленькое отверстие.

Это было для меня ново. Я хорошо помнил, что несколько раз стрелял именно в того воина, но и думать не думал, что моя пуля его настигла. Я не знал, радоваться или огорчаться по этому поводу, но наконец решил, что лучше радоваться, ведь противник убил бы меня, если бы только смог. Я обдумывал этот вопрос, вспоминая мельчайшие события того памятного дня, но хозяин палатки нарушил мою задумчивость:

– Я спрашиваю, почему ты не возьмешь себе жену! Ответь.

– Да за меня никто не пойдет, – ответил я. – Разве этого недостаточно?

– Кьяй-йо! – воскликнула жена Хорькового Хвоста, прикрыв рот ладонью: так черноногие выражают удивление или изумление. – Кьяй-йо! Что за довод! Я хорошо знаю, что нет девушки в лагере, которая не хотела бы стать твоей женой. Да не будь этого лентяя, – тут она ласково стиснула руку Хорькового Хвоста, – если бы он куда‐нибудь уехал и больше не вернулся, я бы уговорила тебя жениться на мне. Ходила бы за тобой следом, пока ты не согласился бы.

– Ма-ка-кан-ис-ци! – воскликнул я. Это легкомысленное разговорное словцо выражает сомнение в правдивости собеседника.

– Сам ты ма-ка-кан-ис-ци, – возразила она. – Как ты думаешь, почему тебя приглашают на все эти ассинибойнские танцы, где девушки наряжаются и стараются накрыть тебя плащом? Почему, по-твоему, они надевают все самое лучшее и ходят на торговый пункт со своими матерями или родственницами по поводу и без? Не знаешь? Так я тебе скажу: каждая надеется, что ты обратишь на нее внимание и пошлешь к ее родителям своего друга сделать предложение от твоего имени.

– Это правда, – сказал Хорьковый Хвост.

– Да, чистая правда, – подтвердили Говорящий с Бизоном и его жена.

Я рассмеялся – пожалуй, немного делано – и переменил тему разговора, начав расспрашивать, куда направляется военный отряд, выход которого намечался на завтра. Тем не менее я серьезно призадумался. Всю долгую зиму я чувствовал некоторую зависть к моим добрым друзьям Ягоде и Гнедому Коню, которые были, по-видимому, совершенно счастливы со своими женами: ни одного сердитого слова, всегда добрая дружба и явная любовь друг к другу. Видя все это, я не раз говорил самому себе: «Не хорошо человеку быть одному» ¹⁵. Кажется, это цитата из Библии – или из Шекспира? Так или иначе, это правда. У черноногих есть почти такое же изречение: «Мат-а-кви тэм-эр-и-ни-по-ке-ми-о-син» – «Нет счастья без женщины».

После того вечера я стал внимательнее присматриваться к разным девушкам, которых встречал в лагере или на торговом пункте, и говорил себе: «Интересно, какая бы из нее вышла жена? Аккуратна ли она, хороший ли у нее нрав, добродетельна ли она?» Но я все время помнил, что не имею права взять себе жену из местных девушек. Я не собирался оставаться долго на Западе, да и моя семья никогда не простила бы мне брак с одной из них. Родные мои принадлежали к старому и гордому пуританскому роду; я представлял себе, как они в ужасе всплеснут руками при одном намеке на такой брак.

Читатель заметил, что до сих пор я в своем рассказе часто заменял слово «жена» словом «женщина». Белый житель прерии всегда говорит о своей половине «моя женщина». Так говорят и черноногие: «Нит-о-ке-ман» – «моя женщина». Никто из белых не вступал в законный брак, разве что считать законным браком индейский способ брать себе жену, давая за нее выкуп определенным количеством лошадей или товаров. Во-первых, во всей стране не нашлось бы того, кто мог бы совершить венчание, если не считать случайных бродячих священников-иезуитов. А во‐вторых, белым жителям прерии, почти всем без исключения, было наплевать на отношение закона к этому делу. Законы здесь не работали, да и веления церкви ничего не значили. Белые поселенцы брали себе индианок, и если женщина оказывалась хорошей и верной – то и славно; если нет – следовал разрыв. При этом никто ни на секунду не задумывался о возможных осложнениях и возлагаемых на него обязанностях. Кредо белых поселенцев было простым: «Ешь, пей и веселись – сегодня мы живы, а завтра помрем».

«Нет, – говорил я себе много раз, – нет, так не годится. Охоться, ходи на войну, делай что угодно, но не бери себе жены и осенью возвращайся к своим». Такую линию поведения я себе наметил и хотел ее держаться. Однако…

Как‐то утром мы с Женщиной Кроу сидели под тенью навеса, устроенного ею из двух волокуш и нескольких бизоньих шкур. Как обычно, пожилая индианка трудилась над украшением мокасин с помощью разноцветных игл дикобраза, а я занимался основательной чисткой своего ружья перед охотой на антилоп. Мимо нас прошли две женщины, направляясь в лавку с тремя или четырьмя бизоньими шкурами; одна из них девушка, лет шестнадцати или семнадцати, довольно высокая и хорошо сложенная, показалась мне не то чтобы красивой, но симпатичной. У нее были прекрасные большие, ласковые и выразительные глаза, превосходные белые ровные зубы и густые волосы, заплетенные в косы, спускавшиеся почти до земли. В ней было что‐то очень привлекательное.

– Кто это? – спросил я у Женщины Кроу. – Кто та девушка?

– Ты не знаешь ее? Она часто здесь бывает: это двоюродная сестра жены Ягоды.

Я отправился на охоту, но вылазка оказалась не очень интересной. Мне постоянно вспоминалась та девушка. Вечером я поговорил о ней с Ягодой. Он сказал, что отец ее умер, а мать у нее знахарка и славится непреклонной честностью и добротой.

– Хочу взять к себе эту девушку, – признался я. – Что ты об этом думаешь?

– Посмотрим, – ответил Ягода, – я поговорю со своей старухой.

Прошло несколько дней, и никто из нас не упоминал об этом деле. Потом как‐то днем супруга Ягоды объявила мне, что я могу взять к себе эту девушку, если только обещаю всегда хорошо с ней обращаться и быть с ней ласковым. Я охотно согласился.

– Отлично, – сказала мне индианка, – пойди в лавку и выбери шаль, материал на платье, отрез белого муслина – постой, не надо, я сама выберу все что нужно и сошью ей несколько платьев, как у белых женщин, вроде моих.

– Подожди! – воскликнул я. – А каков выкуп? Сколько лошадей или что там требуется?

– Мать ее говорит, что никакого выкупа не нужно, только сдержи свое обещание хорошо обращаться с ее дочерью.

Ничего не требовать в качестве выкупа за дочь было совсем не в обычае индейцев. Как правило, родителям посылали много лошадей, иногда полсотни и даже больше. Иногда отец требовал конкретное количество; если оно не указывалось, жених давал сколько мог. Нередко также бывало, что отец девушки сам предлагал какому‐нибудь многообещающему юноше, хорошему охотнику и смелому участнику набегов, стать его зятем. В таком случае лошадей дарил отец невесты, а иногда давал в приданое даже палатку и домашнюю обстановку.

Итак, я получил девушку. Мы оба чувствовали себя неловко, когда однажды вечером во время ужина она пришла к нам в дом со спущенной на лицо шалью. Гнедой Конь с женой тогда были у нас и вместе с Ягодой и его супругой стали изводить нас дурацкими шутками, пока мать Ягоды не положила этому конец. Мы с будущей женой долгое время испытывали смущение друг перед другом, особенно она. «Да» и «нет» – вот почти все, чего я мог от нее добиться. Но спальня моя претерпела чудесное превращение. Теперь в ней царили чистота и порядок: одежда моя была хорошо выстирана, а мои «сокровища» каждый день аккуратно вынимались и развешивались на треножнике. Я купил себе перед этим военный головной убор, щит и разные другие предметы, почитаемые у черноногих священными, но никому не признавался, что не верю в их святость, и обращался с ними с должной торжественностью и полагающимися церемониями.

Дни проходили, а молодая женщина по-прежнему оставалась для меня тайной. Мне хотелось знать, что она думает обо мне и размышляет ли о том, как я к ней отношусь. Мне было не в чем ее упрекнуть: всегда аккуратна, всегда усердно занимается нашими мелкими домашними делами, заботливо следит за моими нуждами. Но этого было мало. Я мечтал по-настоящему узнать свою Нэтаки – ее мысли, ее взгляды. Мне хотелось, чтобы она разговаривала со мной и смеялась, рассказывала разные истории, как она часто делала в доме у жены Ягоды, я сам слышал. Но стоило мне войти, смех застывал у нее на губах, она как будто вся цепенела, уходила в себя. Перемена наступила в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Однажды днем в лагере пикуни я узнал, что составляется военный отряд для набега на кроу. Говорящий с Бизоном и Хорьковый Хвост отправлялись в этот поход и звали меня с собой. Я охотно согласился и вернулся на пункт, чтобы приготовиться к походу.

– Нэтаки, – сказал я, вбегая в комнату, – дай мне с собой все мои мокасины, несколько пар чистых носков и пеммикан. Где мой коричневый холщовый мешочек? Куда ты положила мой ружейный чехол? Где?..

– Куда ты собираешься?

Это был первый ее вопрос, заданный мне.

– Куда? Я отправляюсь в военный поход. Мои друзья собирают отряд и позвали меня с собой…

Я замолчал, потому что Нэтаки внезапно встала и повернулась ко мне, сверкнув глазами.

– Ты отправляешься в военный поход?! – воскликнула она. – Ты, белый, отправляешься с шайкой индейцев красться ночью по прерии, чтобы воровать лошадей и, может быть, убивать несчастных обитателей прерий. И тебе не стыдно?!

– Ну вот, – пробормотал я довольно неуверенно, – а я думал, ты будешь рада. Разве индейцы кроу тебе не враги? Я обещал друзьям и должен отправиться.

– Это хорошее занятие для индейцев, – продолжала Нэтаки, – но не для белого. Ты богат, у тебя есть все что нужно; за бумажки и за желтую твердую породу (золото), которую ты носишь с собой, ты можешь купить любой товар. Тебе должно быть стыдно красться по прерии, как койот. Никто из твоих никогда этого не делал.

– Мне надо ехать, – повторял я. – Я обещал.

Тут Нэтаки начала плакать; она подошла ко мне и схватила за рукав.

– Не уезжай! – взмолилась она. – Если ты поедешь, тебя наверняка убьют, а я так люблю тебя.

Ни разу в жизни я не был так удивлен; я просто оторопел. Значит, все эти недели молчания объяснялись просто свойственной Нэтаки робостью, покровом, скрывавшим ее чувства. Я был счастлив и горд, узнав, что она любит меня, но под этой мыслью скрывалась другая: нехорошо я поступил, взяв к себе эту девушку и добившись ее любви, когда скоро должен буду вернуть ее матери и уехать на родину.

Я охотно пообещал не уезжать с военным отрядом; тут Нэтаки, добившись своего, внезапно почувствовала, что вела себя слишком смело и попыталась снова принять сдержанный вид. Но мне не хотелось такого оборота дела. Я схватил ее за руку, усадил рядом с собой и стал доказывать, что она неправа; что смеяться, шутить, быть друзьями и товарищами лучше, чем проводить дни в молчании, подавляя естественное чувство.

С этого времени всегда светило солнце.

Не знаю, правильно ли я поступаю, занеся все это на бумагу, но, думаю, если бы Нэтаки знала, что здесь написано, она сказала бы с улыбкой: «Да, расскажи все. Расскажи как было». Потому что, как вы увидите, все кончилось хорошо – кроме самого последнего, настоящего конца.

Те, кто читал книгу «Рассказы из палаток черноногих», знают, что черноногий не смеет встречаться со своей тещей. Мне кажется, найдется немало белых, которые порадовались бы такому обычаю в цивилизованном обществе. У черноногих мужчина никогда не должен заходить в палатку своей тещи, а она не должна входить к нему, когда он дома. И теще, и зятю приходится всячески исхитряться, терпеть всякие неудобства, чтобы избежать встречи. Этот странный обычай часто ведет к смешным положениям. Однажды я видел, как высокий важный вождь упал навзничь за прилавком, заметив, что в дверях показалась его теща. Другой человек бросился на землю у тропинки и накрылся плащом; а один раз мне пришлось наблюдать, как мужчина спрыгнул с обрыва в глубокую воду, одетый, в плаще, когда неожиданно неподалеку показалась его теща. Однако, когда дело касалось белого, обычай этот несколько видоизменялся. Зная, что зять не обращает внимания на условности, теща появлялась в комнате или палатке, где он находился, но не разговаривала с ним. Мне нравилась моя теща, и я был рад, когда она заходила. Спустя некоторое время мне даже удалось добиться, чтобы она со мной разговаривала. Моя теща была славная женщина с твердым характером, очень прямая, и дочь свою она воспитала в таком же духе. Обе друг в друге души не чаяли; Нэтаки никогда не надоедало рассказывать мне, сколько ее добрая мать для нее сделала, какие советы ей давала, сколько жертв принесла ради своего ребенка.