Kitabı oku: «Вдыхая тень зверя», sayfa 3

Глава 3

Женщина была красива. Очень красива! От её красоты сладостно щемило сердце, а на ум приходили мысли о нераспустившемся заиндевелом бутоне на облетевшем розовом кусте в замирающем ноябрьском парке. О последнем одиноком бутоне, испуганном, хрупком, болезненно притягательном.

Он на мгновенье прикрыл глаза и увидел себя среди выверенных аллей и сонных статуй. Под ногами лежал глянцевый ковер из потемневшей, подёрнутой белым инеем листвы, черные стволы лип тянулись вверх и, растекаясь ручейками ветвей, размывали свой мрак в сером киселе низкого северного неба. Белый. Черный. Серый. Чем меньше цвета, тем больше покоя. Он так считал. Он был в этом уверен. И вдруг этот розовый куст. Бутон. Неуместный. Приглушённо-терракотовый, но всё равно нестерпимо яркий и манящий.

Он наклонился к нему, чтобы понюхать, но цветок, не успев ожить, уже был мёртв, а потому в нём не было его цветочной души – аромата. В нём было только волнение и обманутое ожидание. Он коснулся холодных лепестков губами, и они осыпались.

– Через полчаса подъезжаем, граждане! – глуховато-гортанный голос проводника развеял пропитанный декадентством мираж. – Кипяток ещё пока есть, а дальше уже всё, так что ежели надо, поторопитесь.

– Не нужно, милейший, – чопорно и слегка раздражённо ответствовал сидящий напротив него одетый в добротный старорежимный костюм мужчина средних лет, всю дорогу не выпускающий из рук туго набитый бумагами жёлтый кожаный портфель.

Этот тип сильно нервничал. Видимо, вёз что-то важное, а может, и ценное. Он то и дело вытирал пот с высокой залысины и облизывал пухлые лиловые губы.

Очень неприятный человек. В нём всё было мерзко: и влажная лысина с налипшими длинными редкими прядями, и сластолюбивые губы, а главное его взгляд – холодный неподвижный взгляд безразличных, как у рептилии, глаз. Он даже на неё так смотрел. На эту мучительно красивую женщину – его жену или сожительницу. И под этим взглядом она теряла душу, как бутон розы теряет аромат от первых заморозков…

– Принесите мне чая, – сказал он в спину уже выходившего из купе проводника.

Спина подобострастно ссутулилась. Проводник потеряно обернулся, словно его окликнули из пустоты.

– Слушаюсь, – пролопотал он, позабыв, что теперь не должен раболепствовать, и исчез за дверью.

Красивая женщина тоже испугалась. Её бархатные тёмные глаза расширились и смотрели на него не мигая. Она не понимала, как могла позабыть, что они с мужем в купе не одни, как могла всю дорогу от границы сидеть напротив человека и не видеть его, не замечать, не чувствовать.

Он улыбнулся ей, и её тревога растаяла. Она уже больше не смотрела на него, не думала о нём, только тонкие пальцы изящной руки, слегка подрагивая, ощупывали потёртый зелёный бархат дивана, будто пытались найти что-то потерянное, и губы слегка шевелились, что-то беззвучно шепча. Ах, до чего же красивые губы! Нежные, приглушённо-терракотовые, как тот бутон из его фантазии… Вот если бы припасть к ним губами…

Он представил себе эту сцену: он встаёт, наклоняется к красивым губам, целует их, женщина цепенеет, а муж-рептилия наоборот пробуждается: «Что вы себе позволяете, товарищ!». Интермедия выходила комическая и пошлая, а он не любил пошлость.

Проводник принёс чай и опасливо сгрёб со столика ассигнацию.

Старик его боялся. Такие вот старые проводники самые чуткие на опасность люди. Он это точно знал, поэтому не любил проводников. А этот ещё и наверняка стучит в ЧК на пассажиров мягкого вагона. Впрочем, пусть докладывает. Его он сможет описать лишь в самых общих чертах: мужчина, две руки, две ноги, голова на плечах, какие-то черты лица, даже голос какой-то есть. А как же?! Ведь он просил чая! Значит, точно не немой. Но это всё не интересно. Даже для ЧК. А вот потный тип с портфелем и красивой дамой! Вот тут интрига! А чего это, товарищ, вы так нервничали? Если у вас такая красивая жена или содержанка, вы должны находиться в постоянной эйфории. А раз нервничаете, значит, совесть нечиста. Ай-яй-яй! Как нехорошо!

А вот у него с совестью всё было в порядке. Она была стерильна. Вернее, это он был стерилен. От рождения в нём не было этого глупого атавистического органа, или что это там такое? Поэтому он никогда не нервничал. А это, в свою очередь, делало его незаметным в этом мире. Он знал это наверняка, на опыте. А ещё у него была научная теория, которую подсказал ему старина Гюйгенс¹⁴, забавлявшийся со сферическими волнами и справедливо заметивший, что амплитуды их могут складываться и вычитаться. Человеческое внимание – это тоже волна, волна беспокойства. И если ты спокоен, словно воды мистического Стикса¹⁵, то натолкнувшаяся на тебя волна чужого внимания угасает. Тебя не видят. Не чувствуют. Не помнят. Ты человек-невидимка. Ты фантом.

Прошло более двух недель после отъезда Терентьева из Москвы. Вестей он о себе не давал, и друзьям лишь оставалось надеяться, что всё у бывшего коллежского советника сложилось благополучно. Эту надежду с ними разделял сотрудник уголовного розыска Савушкин, бывший ученик Анатолия Витальевича, ещё в московской сыскной полиции выросший под чутким, но не всегда гуманным руководством своего наставника из младшего делопроизводителя в сыскные надзиратели.

Привязанность Савелия Галактионовича к Терентьеву для его нынешних сослуживцев и начальников не была тайною, поэтому после исчезновения бывшего помощника начальника московского сыска, которое, к гадалке не ходи, было ничем иным, как перебежкой на сторону недобитой контрреволюционной гидры, Савушкина несколько раз приглашали для прояснительной беседы. Неизвестно, чем бы кончилось дело для бывшего губернского секретаря и отставного прапорщика из вольноопределяющихся, вернувшегося с империалистической войны с Георгиевским крестом и покалеченным коленом, да только за него вступился начальник Московского уголовного розыска революционный матрос-балтиец товарищ Трепалов¹⁶.

Александр Максимович Трепалов не мог похвастаться ни образованием, ни знанием сыскного дела или криминалистики, однако в людях он разбирался отлично и ценить в них умел не только пролетарское происхождение и твердую политическую платформу, но и опытность, мужество и честность. Отношение к Терентьеву у Трепалова было неоднозначным, чувствовал он, что никогда старорежимный сыскарь не примет идеалов мировой пролетарской революции, но Савелий Галактионович ему нравился, хоть и был тот сыном царского унтер-офицера, закончившим правоведческое училище в Костромской губернии. Намётанным глазом бывалого большевика товарищ Трепалов углядел в пока ещё несознательном товарище Савушкине высокий потенциал для идейно-политического развития, а ещё, что было для нового начальника московских сыщиков куда важнее, готовность бывшего губернского секретаря применять весь свой опыт и все свои знания в сыскном деле на благо молодой советской республики, вести твёрдую и решительную борьбу с потерявшими всякий страх и терроризирующими Москву криминальными элементами.

В общем, отбил Александр Максимович сотрудника Савушкина и разговоров о бывшем шефе с Савелием Галактионовичем не заводил. Но у самого Савушкина душа была не месте, и оттого он едва ли не каждый день забегал на Пречистенку, если и не надеясь на весточку от Анатолия Витальевича, то, по крайней мере, удовлетворяя свое желание разговора с теми, для кого его обожаемый учитель был так же дорог, как и для него. Руднев с Белецким визитам Савелия Галактионовича бывали неизменно рады, поскольку относились к бывшему сыскному надзирателю с теплотой и привязанностью, а, кроме того, у них появилась возможность передавать для Таисии Савушкиной, страдающей после родов малокровием, сухофрукты и мясные консервы. Сама Таисия Васильевна наотрез отказывалась от их помощи, говоря, что они и сами далеко не жируют, да и Савелий Галактионович сперва упирался, но друзьям удалось убедить его, что долг отца семейства превыше щепетильной гордости, и молодой человек стал брать продукты и приносить их жене под видом усиленного пайка.

В тот день Савушкин заявился в Пречистенский флигель совсем поздно, когда его уж и не ждали.

– Простите, господа, что я на ночь глядя! – с порога принялся извиняться он. – Но мне нужен ваш совет.

С этим словами Савелий Галактионовчи выложил на стол папку с пометкой: «Дело №…», далее стояла текущая дата.

– Что это? – поинтересовался Руднев.

– Материалы сегодняшнего происшествия.

– Савелий Галактионович, вы же знаете, что сыском я больше не занимаюсь.

– Знаю, Дмитрий Николаевич! – Савушкин упрямо набычился. – Но это что-то совсем невероятное! А посоветоваться мне кроме вас не с кем… Посмотрите, прошу вас!

Руднев нахмурил брови, недовольно хмыкнул, но папку всё-таки взял и принялся рассматривать вложенные в неё фотографии. Белецкий заглянул ему через плечо и изумлённо поднял брови.

Местом преступления являлся кабинет какого-то учреждения с большим, покрытым зелёным сукном столом и выставленными вокруг него казёнными стульями. В одном углу кабинета громоздился огромный несгораемый шкаф, в другом – секретарское место с телефоном и печатной машинкой. На стене была прикреплена карта России, а рядом плакат: «Антанта готовит новый удар! Товарищ, смотри в оба!» В кабинете имелись два больших сводчатых окна с широкими подоконниками, заваленными стопками папок и печатных листов. В целом помещение было пустоватым, бездушным и казённым, а вот сцену разыгравшейся в нём трагедии никак нельзя было счесть шаблонной.

Убитых было пятеро. Четверых мужчин, видимо, прикончили, когда они заседали за столом: один на председательском месте, двое по правую руку от него, и один по левую, но почти на противоположной стороне стола. Пятой жертвой была молоденькая секретарша, которую смерть настигла на её рабочем месте. Лишь одно из тел, принадлежащее тому, кто сидел ближе всех к председательствующему, лежало на полу, остальные продолжали сидеть на стульях либо откинувшись на спинку, либо повалившись на стол. У всех пятерых были простреляны головы. Аккуратные отверстия от малокалиберной пули зияли на лбу или на виске.

– Дикий Запад, а не большевицкая республика, – пробормотал Белецкий.

– Где это произошло? – спросил Руднев.

– В доме номер два по Большому Кисловскому переулку в помещении управления московского комитета соцобеспечения, – пояснил Савелий Галкатионович. – Убиты начальник управления, его заместитель, казначей, партийный ревизор и секретарша.

– И каковы обстоятельства? – судя по тону, Дмитрий Николаевич был не то чтобы сильно заинтригован.

– А вот с обстоятельствами всё совершенно непонятно, – со вздохом ответил Савушкин. – Ей-богу, мистика какая-то! Всё случилось буквально средь бела дня в комитете, полном народу. Эти четверо, по словам свидетелей, собрались в кабинете начальника для того, чтобы обсудить отчёт партийного ревизора, который регулярно проверяет у них счета, бухгалтерию и ещё какие-то там бумаги. На заседании присутствовала секретарша, которая должна была стенографировать и вести протокол. Под это мероприятие у начальника комитета было отведено полтора часа времени, а после этого он должен был ехать в Кремль к наркому финансов Гуковскому. Однако в назначенное время начальник из кабинета не вышел и никаких распоряжений шофёру не дал. Шофёр подождал ещё полчаса и решился позвонить по внутреннему телефону. Ему не ответили. Тогда шофёр и ещё один сотрудник комитета вошли в кабинет, где и обнаружили трупы. По заключению врача, смерть всех пятерых произошла приблизительно в одно и тоже время, где-то за час до обнаружения. Из кабинета ничего не пропало. На месте преступления не оказалось никаких следов сопротивления. Оружия ни у кого из убитых не было. Войти в кабинет можно только через приемную, в которой в это время находилось с полдюжины сотрудников и множество просителей. Там такой сыр-бор постоянно, что твоя базарная толкучка! Иной раз просители скандалы затевают или вой поднимают и рвутся к начальству, поэтому во избежание инцидентов в приёмной всегда милиционер дежурит. В общем, все сотрудники и постовой в один голос клянутся, что в кабинет никто не заходил.

Руднев ещё раз просмотрел фотографии и с равнодушным видом вернул их в папку.

– Дмитрий Николаевич, вам совсем неинтересно? – разочаровано спросил Савушкин.

Руднев пожал плечами.

– Савелий Галактионович, в этом деле интерес может представлять разве что мотив. Я, откровенно говоря, затрудняюсь вот так с ходу предположить причину, по которой убили трёх руководящих работников собеса и одного партийного ревизора… Секретарша, скорее всего, оказалась случайной жертвой… В остальном всё очевидно.

– Хотите сказать, что знаете, как было совершенно убийство? – недоверчиво осведомился Белецкий, Савушкин же смотрел на Дмитрия Николаевича как на библейского пророка.

Руднев вздохнул и терпеливо объяснил.

– Господа, если мы не берём в рассмотрение вариант убийцы-невидимки, а я все-таки склонен его исключить, то объяснений может быть только два. Первый вариант, убийцей является кто-то из тех, для кого войти в кабинет начальника дело настолько обычное и непримечательное, что свидетели не обратили на него внимание. Другой вариант, все свидетели врут, то есть имеет место сговор, и это тоже означает, что убийцу стоит искать в рядах сотрудников собеса. Если бы дознание вёл я, то в первую очередь заподозрил бы шофёра и того второго, кто вместе с ним якобы обнаружил тела. Они могли войти, перестрелять всех из пистолета с глушителем, а после поднять шум. Заключению врача такая версия, конечно, противоречит, но в кабинете наверняка было холодно – вон все они в кожанках, а на барышне пуховый платок – значит, тела остывали быстрее, и, возможно, время смерти установлено неточно.

Дмитрий Николаевич отдал папку Савушкину.

– Расскажете мне потом, в чём там дело было, – попросил он Савелия Галактионовича, но явно не потому, что ему и вправду было это интересно, а лишь из желания подбодрить молодого человека, выглядевшего так же разочаровано, как выглядит ребёнок, узнавший, что большая конфета на елке содержит в себе лишь блестящие бумажки, а вовсе не гигантскую карамель.

– Обязательно расскажу, – упавшим голосом пообещал Савушкин и откланялся.

Утром на следующий день Белецкий обнаружил Дмитрия Николаевича в его мастерской, но не работающим над очередной афишей или декорациями, а сидящим на полу и раскладывающим перед собой листы с записями и зарисовками. =

– Вы ломаете голову над тем убийством, про которое вчера Савушкин рассказал? – спросил Белецкий, зная, что Руднев имел привычку именно так думать над расследованиями. – Вы же уже всё разгадали: убийца кто-то из своих, а то и вовсе имеет место заговор группы товарищей. Хотя, конечно, остаётся открытым вопрос, о мотиве преступления.

– Подожди с мотивом, Белецкий, – Дмитрий Николаевич подал другу знак сеть рядом и пододвинул к нему рисунки, на которых с фотографической точностью – Руднев обладал феноменальной зрительной памятью – были воспроизведены разные ракурсы места преступления и жертвы. – Тебе ничего странным не кажется?

– Убийца выстрелил пять раз, – начал рассуждать Белецкий, – но никто из свидетелей не слышал выстрелов. Даже если стреляют с глушителем, хлопок довольно звонкий. Его нельзя не услышать из-за двери. А тут целых пять хлопков. Что они там оглохли все разом? Или все действительно сговорились?

– В конторе могло быть шумно, – пожал плечами Руднев. – Посетители галдели. Кто-то орал в телефон. Машинки печатные лязгали. В принципе, могли и не обратить внимание на хлопки. Тем паче, что дверь обитая и гасит звук. Хотя ход твоей мысли верный. Продолжай.

– У всех пяти жертв прострелена голова, – высказал следующее умозаключение Белецкий, – то есть стреляли наверняка и со знанием дела.

– Та-ак, – поддержал Дмитрий Николаевич. – А ещё?

Белецкий задумался, и Руднев подсказал:

– Обрати внимание на положение тел. Судя по тому, что почти все они остались на своих местах, никто из пяти человек не пытался сопротивляться, звать на помощь или бежать, вероятно, даже не вскочил никто.

– Действительно, это странно, – согласился и Белецкий и тут же высказал предположение. – Может, когда их убивали, они были без сознания? Попили чайку, а там снотворное. Нужно спросить у Савушкина, что покажет аутопсия…

– Есть другой вариант, Белецкий, – перебил Дмитрий Николаевич. – Возможно, всё произошло так быстро, что никто из жертв не успел опомниться.

– Тогда надо признать, что стрелял человек исключительного хладнокровия и исключительного же мастерства, – заметил Белецкий. – Я смею считать себя отличным стрелком и на слабые нервы не жалуюсь, но, чтобы сделать пять выстрелов, тем более по пяти разным мишеням, мне по самой оптимистичной оценке потребовалось бы секунд десять, а то и пятнадцать, если позиция для стрельбы была бы не самая удобная. За такое время кто-нибудь из жертв успел бы прийти в себя и начать действовать.

– Допускаю, что убийца стреляет быстрее тебя, Белецкий.

Белецкий скептически приподнял бровь, давая понять, что, как человек скромный и логический, он допускает такую возможность, но согласиться с тем, что виртуозы скорострельности толпами разгуливают по кабинетам управления московского комитета соцобеспечения, всё же не готов.

– Если вы правы в своих предположениях о стрелке, то поиск его мне видится делом несложным, – сказал он. – Достаточно копнуть биографию всех собесовцев и найти того, кто был чемпионом по стрельбе или что-то подобное.

– Нет, Белецкий, всё не так просто! – возразил Руднев. – Я начинаю думать, что ошибся, и выводы мои вчера были слишком скоропалительны. Убийцу следует искать не в собесе.

– А где же?

Дмитрий Николаевич протянул другу ученическую тетрадь, исписанную рукой Терентьева.

– Здесь, – сказал он. – Я нашёл его здесь, Белецкий.

– Хотите сказать, что этих пятерых расстрелял наемный убийца из записок Анатолия Витальевича?

– Очень похоже, что так. По крайней мере в нескольких случаях, которые ему приписываются, картина преступления была схожей. Убийца незамеченным проходил мимо свидетелей, убивал с одного выстрела в голову, при этом жертвы не успевали ничего предпринять. Есть предположение, что он был вооружён каким-то модифицированным оружием, которое обеспечивало скорострельность, а также было оснащено усовершенствованным глушителем.

– И кто же он?

– Этого никто не знает. Ни имени. Ни клички. Ни описания внешности. Только слухи в криминальной среде и коллекция нераскрытых убийств с характерным modus operandi¹⁷.

Белецкий пролистнул тетрадь, пробежал глазами несколько фрагментов.

– Дмитрий Николаевич, – сказал он наконец, – у этого типа редкостный послужной список: видные политики, высшая знать, миллионщики, властители дум, в крайнем случае, Иваны¹⁸. Четыре партийца средней руки – совсем не его калибр!

– Именно калибр, как ты выразился, меня и смущает, – вздохнул Руднев. – Подозреваю, что кто-то вызвал из преисподней этого ангела смерти для какой-то чрезвычайно серьёзной игры.

– Считаете нужным предупредить товарищей из уголовного розыска?

– По крайней мере, считаю нужным предупредить Савушкина.

Глава 4

Руднев с Белецким вышли из дома вместе. Дмитрий Николаевич направлялся в театр, расположенный на Тверском бульваре, где ему предстояло выдержать очередную творческую баталию, согласовывая с неуёмными соратниками-новаторами эскизы декораций к Горькому. Тетрадь Анатолия Витальевича он прихватил с собой, намереваясь по дороге зайти к Савушкину в Гнездниковский.

Невзрачный трехэтажный особняк на пересечении Большого и Малого Гнездниковских переулков попал под горячую революционную руку и в феврале, и в октябре 1917, но не иначе как хранили его суровые и беспокойные духи Струкова, Муравьева и Эфенбаха¹⁹ и благословили оставаться неизменной и грозной цитаделью московских сыщиков.

Друзья дошли до Пречистенского бульвара и разделились. Дмитрий Николаевич остался дожидаться трамвая, а Белецкий пошёл в сторону Никитского бульвара, где подле согбенного муками творческого кризиса автора «Мёртвых душ»²⁰ должен был встретиться с дряхлым, но гениальным стариком-фельетонистом, писавшим для «Московского листка» ещё при Александре Миротворце. Фельетонист имел такой скверный и язвительный характер, что из всей редакции выносить его мог только бесстрастный Белецкий, да и то лишь потому, что прикидывался курьером и симулировал полное незнание русского языка, а на языке Шиллера желчная ехидность сатирика теряла половину своей ядовитости.

Ждать трамвай Рудневу пришлось долго. Такое, впрочем, случалось довольно часто, поскольку обязанность служащих соблюдать всякого рода расписания советская власть явно не ставила во главу угла. По крайней мере, пунктуальность не входила в число достоинств московских вагоновожатых, устраивавших иной раз среди дня митинги прямо в депо и считавших, видимо, что рабочий класс привычен ходить пешком, а недобитая контра вполне себе может подождать, пока трудящиеся обсуждают животрепещущий вопрос о неизбежной победе мировой революции.

Топчась на апрельском зябком ветру среди разномастного сборища, Руднев утешал себя стихами, принадлежавшими по иронии судьбы перу одного из борцов за народную свободу:

«С тех пор, едва замечу где

Нетерпеливое волненье, —

Твержу всегда, твержу везде:

«Терпенье, господа, терпенье!».²¹

Дмитрий Николаевич стал ездить на трамваях лишь с марта 1918 года, когда после выхода декрета: «Социалистическое отечество в опасности!» у московских извозчиков принялись повально реквизировать лошадей, и число лихачей да Ванек в первопрестольной сократилось до крайности.

Ещё раньше подверглось реквизиции транспортное средство самого графа Руднева-Салтыкова-Головкина – единственный в Москве Bugatti Type 18, сверкающий черным лаком и золотом латуни элегантный спортивный автомобиль, способный по уверению механика преодолеть за один час аж сто сорок верст, правда по дорогам немецким, а не российским. Руднев, который сам водил это чудо автомобильной мысли, не имел склонности к чрезмерно быстрой езде, да и не располагали к ней московские улицы, потому сказать наверняка, врал ли механик или нет, нельзя, но вот что сомнений не вызывало, так это полная непригодность элитного железного коня ни для каких военных целей.

Демократичная езда в битком набитом трамвае Дмитрию Николаевичу не нравилась, и даже не столько из-за отсутствия хотя бы отдалённого намёка на комфорт, сколько по той причине, что бывший граф, как ни старался держаться скромно и неприметно, не то аккуратностью в одежде, не то манерами, не то осанкой и породистым своим лицом разительно выделялся на фоне трудящихся. И иной раз острота классовой нетерпимости, усиленная остротой локтей и бранных словечек, вынуждала Дмитрия Николаевича от греха подальше сходить ещё до его остановки.

В этот раз трамвай так долго не приходил, что Руднев начал жалеть, что не пошёл пешком. По крайней мере, так бы он прогулялся с Белецким, и это было куда приятнее, чем стоять на заплёванном и закиданном окурками пятачке, слушая переругивание утомлённых ожиданием людей.

Наконец звенящий вагон подкатил, и Руднев оказался притиснутым в углу задней площадки у самого окна. Проезжая мимо памятника Гоголю, Дмитрий Николаевич заметил худую высокую фигуру друга. Тот, судя по всему, только-только распрощался со своим фельетонистом и теперь повернул обратно к Воздвиженке, держа путь в Староваганьковский переулок, где располагалась редакция «Московского листка».

В сквере вокруг памятника народа было совсем немного: кроме Белецкого Руднев увидел ковыляющего прочь старика, видимо, того самого ядовитого сатирика, няньку с капризничающим малышом и некого типа, сидящего на скамье и погруженного в чтение газеты. Когда Белецкий отошёл от сквера на десяток шагов, последний ловко сложил газету, сунул её за пазуху и мягкой походкой топтуна²² пристроился Белецкому вслед. Это было совершенно нелепо и необъяснимо, но какое-то шестое чувство, а может, просто многолетний опыт сыскного дела, подсказывали Дмитрию Николаевичу, что за его другом приставлен «хвост».

Расталкивая плотную толпу и слыша в свой адрес весь спектр нелицеприятных эпитетов от «Буржуя недорезанного!» до совсем уж площадных, Руднев пробрался к выходу и на ходу соскочил с подножки.

Белецкий и соглядатай были от Дмитрия Николаевича уже в полусотне шагов и, поскольку шли они не оглядываясь, очевидно, не подозревая о возможности слежки, никто из них его не заметил. Сохраняя дистанцию и стараясь держаться в тени, Руднев следовал за странной парочкой.

На перекрестке с Воздвиженкой Белецкий был вынужден остановиться, чтобы пропустить несколько гружённых подвод. Следовавший за ним читатель газеты тоже остановился, не доходя до перекрестка, и принялся возиться со шнурком на правом штиблете. В том, что этот тип шпионил за Белецким, Дмитрий Николаевич теперь уже не сомневался.

Подводы, которые и без того еле ползли, по какой-то причине вовсе застряли, перегородив улицу. Извозчики принялись орать друг на друга и огрызаться на негодующих прохожих. Белецкий, не дожидаясь окончания склоки, повернул вверх по Воздвиженке, решив, очевидно, перейти её ближе к Староваганьковскому переулку. По всему было видно, что Белецкий торопится. Он взглянул на часы и зашагал быстрее.

За эти часы Дмитрий Николаевич делал другу регулярные внушения, опасаясь, как бы совсем непролетарский золотой Брегет – личный подарок вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны²³ – не навлёк бы на Белецкого интерес грабителей или гнев рабочего класса. Но, несмотря на все увещевания, Белецкий с часами упрямо не расставался, утверждая, что это его талисман.

На перекрестке с Крестовоздвиженским переулком Белецкий перешёл улицу и свернул во внутренние дворы, намереваясь, видимо, таким образом сократить путь до редакции. Соглядатай шмыгнул за ним, и Дмитрий Николаевич прибавил шагу. Он начал опасаться, как бы шпион не оказался кем-то похуже топтуна, поэтому сократил расстояние до Белецкого настолько, чтобы, в случае чего, тот услышал его окрик, а сам Дмитрий Николаевич успел бы подоспеть и пресечь попытку нападения.

К счастью, подозрения Руднева оказались излишними. Соглядатай довёл Белецкого до двери редакции и пристроился напротив, в тени проходной арки. Дмитрий Николаевич занял наблюдательный пост во внутреннем дворе. Он решил во что бы то ни стало выяснить, кто шпионил за его другом и терпеливо ждал, когда к читателю газет придёт сменщик, и можно будет проследить, куда первый шпик направится с докладом.

Однако всё вышло иначе. Соглядатай выждал минут десять, наверное, желая убедиться, что объект его наблюдения пришёл в редакцию надолго, и, оставив свой пост, торопливо направился в сторону Знаменки. Выйдя на неё, топтун вошел в доходный дом Балихиной. Обождав несколько секунд, Дмитрий Николаевич тоже зашёл в просторный, украшенный лепниной подъезд и стал прислушиваться, отсчитывая по звуку шагов этаж, на который поднимался неизвестный. На пятом этаже шаги стихли. Потом в тишине подъезда раздался щелчок открываемого замка. Кто-то что-то сказал приглушенным голосом и всё затихло.

Ступая неслышно, Руднев поднялся на пятый этаж, где располагались всего две квартиры. Надеясь на своё умение импровизировать, Дмитрий Николаевич не стал размышлять, что скажет в том случае, если ему откроют, и сразу позвонил в обе квартиры. Ни там ни там ответа не было. Тогда он подергал ручки. Вторая дверь оказалась незапертой.

– Простите! – крикнул он, толкая дверь. – Здесь проживает гражданка Эпельгольц?

Ему никто не ответил, но лишь только дверь открылась на ту ширину, что позволяла в неё пройти, на Дмитрия Николаевича из тёмной прихожей что-то опрокинулось. В первый момент ему показалось, что на него бросился человек, но практически сразу он сообразил, что это всего лишь вешалка, на которой висит мужское пальто. Не желая лишнего шума, Руднев подставил руки, схватил в охапку заваливающуюся стойку и тут же почувствовал, что ладонь и пальцы левой, свободной от перчатки, руки оказались в чем-то влажном и липком. Сердце Дмитрия Николаевича неприятно замерло, а после стало биться тяжелыми, теснящими грудь ударами. Ему уже приходилось испытывать подобные тактильные ощущения, и он точно знал, что такой на ощупь бывает только кровь.

Руднев шагнул из прихожей в комнату и оцепенел. Посреди аккуратной гостиной на узорчатом персидском ковре в луже крови, скорчившись, лежал давешний соглядатай с рассечённым от уха до уха горлом. Рядом с телом валялся открытый нож с узким обоюдоострым лезвием длиной в полторы ладони.

Из ступора Дмитрия Николаевича вывел пронзительный женский крик, раздавшийся у него за спиной. Он обернулся. В дверях стояла и отчаянно верещала толстенная девица, одетая горничной.

– Замолчи! – выдохнул Руднев.

Крик оборвался, а потом возобновился с новой силой.

– Не ори ты! Милицию вызывай!

Он шагнул к дородной горничной, та шарахнулась от него, как от прокажённого.

– Уби-или-и! – завыла она, выскакивая на лестничную площадку.

На ватных ногах Дмитрий Николаевич с трудом вышел вслед за горничной. Напуганная девушка бежала вниз, продолжая голосить. Руднев тяжело опустился на ступени и привалился спиной к кованным перилам, до него наконец дошло, почему девица смотрела на него с таким ужасом: его руки и одежда все были перепачканы свежей кровью.

Задержанный по подозрению в совершении убийства гражданин Руднев Дмитрий Николаевич сидел на шатком стуле, выставленном посреди кабинета сотрудника уголовного розыска Велизара Евграфовича Маркизова, в прошлом чиновника особых поручений Московской сыскной полиции в чине титулярного советника. Сам товарищ Маркизов, как-то болезненно скрючившись за своим столом, вёл допрос задержанного и собственноручно записывал его показания аккуратным почерком опытного канцеляриста. Помимо хозяина кабинета тут же находились двое его коллег: бывший рабочий Рябушинского Автомобильного московского общества²⁴ большевик товарищ Котов Семён Гаврилович и ещё один сыщик «из бывших» Савелий Галактионович Савушкин.

Настроение всех трёх сыщиков никак не соответствовало профессиональной норме, требующей от дознавателей невозмутимости и бесстрастности. Маркизов был смущён и даже немного напуган, Савушкин – не на шутку встревожен и растерян, а Котов – зол и обижен.

Эмоции последнего объяснялись тем, что, хотя дело об убийстве в Балихинском доме было поручено ему, Семёну, вести допрос подозреваемого товарищ Трепалов доверил старорежимцу Маркизову, да ещё и велел потомственному пролетарию Котову слушать и набираться опыта. Более всего Семёна возмущало даже не это унизительное «набираться опыта», а то, что Маркизов непременно разведёт канитель, хотя и ежу понятно, что контрик этот никакой не подозреваемый, а самый что ни на есть душегуб и убийца. И нечего тут сопли по протоколу размазывать! К стенке его гада, и вся недолга!