Kitabı oku: «Вдыхая тень зверя», sayfa 7

Глава 8

На следующее утро, уже собираясь покинуть флигель и идти на Лубянку, Руднев услышал женский плач, доносившийся с кухни. Настасья Варфоломеевна к тому времени ушла на рынок, так что плакать могла только Клавдия.

Дмитрий Николаевич отложил шляпу, которую держал в руке, вернулся и прошёл на кухню.

Там действительно безутешно лила слёзы юная горничная.

– Что случилось? – спросил он, присев рядом с ней.

Клавдия за своими рыданиями шагов барина не услышала, поэтому от его вопроса подскочила и даже на несколько секунд прекратила реветь, а потом расплакалась с новой силой.

Дмитрий Николаевич обнял девушку и принялся гладит её по волосам, словно малого ребёнка.

– Клавдия, полно! Что тебя так расстроило? Расскажи мне, и мы всё поправим!

От проявленных барином участливости и теплоты горничная и вовсе завыла белугой, но постепенно рыдания поутихли, превратившись в жалобные всхлипывания и шмыганье носом.

– Простите, Дмитрий Николаевич, – заикаясь, выговорила наконец девушка и отстранилась от своего утешителя. – У вас от моих слёз теперь вон пиджак мокрый.

– Ничего, высохнет, – успокоил её Руднев. – Ты всё-таки расскажи, что у тебя стряслось?

Клавдия зашмыгала носом чаще, но от рёва на этот раз удержалась.

– Андрюшу под арест посади-или-и… – жалобно провыла она.

– Какого Андрюшу?

– Муромова…

– А! – догадался Дмитрий Николаевич. – Это тот, который матрос?

– Да-а…

– За что же его?

– За драку…

– За драку? Он же у тебя вроде тихий? По пьянке что ли угораздило?

Глаза девушки вспыхнули праведным гневом.

– Он не пьёт! – воскликнула она с обидой за своего избранника. – Совсем! Зарок дал, что ни капли в рот не возьмёт, пока интернационал не победит! Он вообще во всех смыслах положительный!

– Да я знаю, знаю! – поспешил согласиться Руднев. – Он ещё и книжки читает про приключения… Так как же с дракой-то вышло?

По щекам Клавдии опять побежали слёзы.

– Это всё из-за меня! – всхлипнула девушка. – Он за меня заступился.

– На тебя бандиты напали?

– Нет! Всё хуже! Он своего товарища побил.

– Этот товарищ что же, приставал к тебе?

– Он грозился на меня донос написать!

– Донос?!

– Да! Андрюша рассказал, что третьего дня к ним какой-то человек приходил и про вас, барин, всякое разное спрашивал: слышал ли кто, чтобы вы советскую власть ругали, кто к вам приходит и прочее в таком же духе. Этот гад… Ой, простите, барин!.. тот товарищ, с которым Андрей подрался, вцепился в этого человека, будто клещ, увёл в сторонку, и там они долго разговаривали. А потом пришлый бумагу какую-то вынул, а товарищ крестик на ней поставил вместо подписи, он неграмотный. Андрей это увидел и заподозрил неладное. Я же ему про ваш арест-то рассказала. Подошёл он к этой парочке и потребовал объяснить, что они затевают. Тот, что с бумагой, сразу ушёл, а товарищ давай бахвалиться, что он, дескать, разоблачил контрреволюционную гидру, которая свила себе гнездо во флигеле, и что на этом он не остановится, а сообщит куда надо обо всех графских прихлебателях, а начнёт с меня… Ну, Андрюша ему и двинул, так что того в лазарет снесли… И теперь Андрею грозит товарищеский суд, – Клавдия снова разрыдалась в голос. – Дмитрий Николаевич, что же теперь будет?! А вдруг Андрея расстреляют?

– Не расстреляют! Слышишь?! – Руднев встряхнул девушку и заглянул ей в глаза. – Думаю, я смогу ему помочь. А не я, так Арсений Акимович, что вчера к нам приходил. Он адвокат.

Уверенность барина, а пуще того мудрёное слово «адвокат» враз успокоили Клавдию.

– Значит, Андрюшу скоро выпустят? – светясь от радости, спросила девушка.

– Должны выпустить… Ты мне, Клавдия, вот что скажи, Андрей твой имени того товарища не называл?

– Называл, – Клавдия наморщила лобик, – да только я не запомнила… Простите, Дмитрий Николаевич!

– Может, Егор Афанасьев? – подсказал Руднев.

Девушка энергично закивала.

– Точно! Афанасьев³¹! Как тот писатель, что сказки народные переписывал. Вы мне, Дмитрий Николаевич, книжку такую давали читать и картинки к ней рисовали.

– Иллюстрации, – машинально поправил Руднев, что-то сосредоточенно обдумывая, а потом добавил, совершенно неожиданно для утешившейся горничной. – Спасибо, Клавдия! Ты даже не представляешь, как мне помогла…

Всю дорогу до Лубянки Дмитрий Николаевич пытался унять жгучую и досадливую злость. Оно и до революции Руднев не больно-то жаловал политическую полицию, брезгливо сторонясь её сомнительных методов. Нынешние же стражи государственной безопасности своих старорежимных предшественников переплюнули. Провокации, доносительство, пытки – всё то, что беззастенчиво использовали подчинённые Глобычёва, Мартынова, Джунковского и Татищева³², нынешние спецслужбы дополнили неограниченными правами в вопросах вынесения и исполнения приговоров, причём без всякой оглядки на закон, гуманность и здравый смысл. Впрочем, какие уж тут могут быть законы и гуманность, когда до победы мирового пролетариата рукой подать!

Убедившийся на собственной шкуре в радикальности и жестокости подхода чекистов к делу, Дмитрий Николаевич не видел для себя возможности отказаться от приглашения комиссара Горбылёва, не на шутку опасаясь, что за свою строптивость пострадает сам и подведёт под секиру пролетарского гнева своих близких. Ощущать же себя принуждаемым для Дмитрия Николаевича было невыносимо, поскольку бывший граф, лишённый имени, дома и состояния, так и не научился смирению и покорности.

Более всего Руднева бесило предположение, возникшее после разговора с Клавдией. Если девушка ничего не напутала, а революционный матрос сказал правду, выходило так, что бдительный красноармеец Егор Афанасьев подписал донос на Дмитрия Николаевича тогда, когда тот уже несколько дней мыкался в карцере, да и автором поклёпа, скорее всего, был вовсе не безграмотный боец. Если всё было так, то дело против Руднева скорее всего сфабриковали сами же чекисты и, вполне вероятно, только лишь для того, чтобы намаявшийся и напуганный до икоты бывший аристократ и в мыслях не смел манкировать добровольное посещение Лубянки.

Конечно, можно было послушать Белецкого и вместо того, чтобы идти в ЧК, уже подъезжать к Харькову, но Дмитрия Николаевича тревожила судьба Терентьева, о котором он так до сих пор ничего и не знал, но которого недобрым словом поминал таинственный предводитель интеллигентных костоломов, а также судьба Савушкина, которому, благодаря заступничеству Трепалова, сошла с рук дружба со сбежавшим бывшим помощником начальника Московской сыскной полиции, но точно бы уже не простилось якшанье с ещё двумя недобитками, рванувшими вслед за коллежским советником на белогвардейский юг.

Подогреваемый всеми этими мыслями, Дмитрий Николаевич входил в здание на Лубянке, играя желваками и думая лишь о том, как ему избежать любых дел с чекистами.

Встретили его с неожиданной вежливостью, сдержанной, но безукоризненной. Дежурный проверил у Руднева документы и, называя по имени и отчеству, проводил в кабинет, на двери которого красовалась табличка: «Нач. особ. секр. отд. тов. Горбылёв А.Ф.».

Александр Фёдорович Горбылёв оказался подтянутым человек с волевым, но озабоченным и усталым лицом, и, хотя был он одет в комиссарскую кожанку, имел старорежимную офицерскую осанку и выправку.

Вместе с начальником особо секретного отдела в кабинете находились ещё четверо, двоих из которых Дмитрий Николаевич знал: первым был начальник Московского уголовного розыска Александр Максимович Трепалов, а вторым – бритоголовый усач во френче, допрашивавший Руднева в помпезном кабинете адвоката Косторецкого. Кроме этих двоих компанию начальнику особо секретного отдела составлял одетый в старорежимную тройку низкорослый толстяк лет шестидесяти с испуганным красным потным лицом, которое он беспрестанно вытирал комканным сероватым платком, и странный тип неопределённого возраста, лицом и причёской напоминающий испанских грандов с полотен Бартоломе Гонсалес-и-Серрано³³. Одет идальго был с каким-то неуместным театральным шиком: в тёмно-бордовый визитный костюм с искрой, на лацкане которого был приколот грифон из блестящего золотистого металла. Геральдическая зверюга держала в лапах не то связку змей, не то пучок молний. На безымянном пальце правой руки у неизвестного сверкал перстень с бриллиантом такой величины, что не возникало ни малейшего сомнения в том, что это фальшивка.

– Здравствуйте, Дмитрий Николаевич, спасибо, что не заставили приглашать вас дважды, – не очень-то учтиво поприветствовал Руднева начальник особо секретного отдела и указал на свободный стул. – Присаживайтесь. Чаю хотите?

Дмитрий Николаевич сел, но от чая отказался. Хотя собрание в кабинете Горбылёва было неожиданным и распаляющим его любопытство, Руднев по-прежнему более всего желал прямо сейчас откланяться и уйти. Особенно его на это подталкивало присутствие человека во френче, который всячески старался делать вид, что они незнакомы, и при этом то и дело украдкой бросал на Дмитрия Николаевича угрюмый мстительный взгляд.

Александр Фёдорович поднял трубку телефона, приказал ни с кем его не соединять и без всяких предисловий обратился к Рудневу с неожиданным вопросом:

– Дмитрий Николаевич, вы когда-нибудь слышали про венец Фридриха Барбаросса³⁴?

– Нет, – сухо, не проявляя и тени заинтересованности, ответил Руднев.

– Тогда я вам расскажу…

– Сперва представьте мне участников синклита, – перебил Дмитрий Николаевич, с трудом выталкивая из себя слова, будто бы они были шершавыми и застревали на языке, – и объясните, зачем я вам понадобился.

По выражению лица начальника особо секретного отдела было очевидно, что он не привык, чтобы ему указывали. Однако он не осадил Дмитрия Николаевича, а лишь насмешливо хмыкнул и произнёс с нарочитой вежливостью:

– Прошу вас набраться терпения, Дмитрий Николаевич, и позволить мне изложить дело так, как я считаю нужным. По ходу я вам всех представлю и всё объясню. Так будет быстрее и понятнее.

Руднев промолчал, и Горбылёв принялся рассказывать.

– Венец Фридриха Барбаросса – древняя реликвия, много веков хранившаяся в сокровищницах германских королей. В 1806 году она пропала. Считается, что Франц II³⁵ спрятал венец от Наполеона Бонапарта. Реликвия снова объявилась лишь через семьдесят лет, когда Карл Гессенский³⁶, дедушка последней российской императрицы, передал её на смертном одре своему сыну Людвигу IV, а тот, в свою очередь, опасаясь за сохранность раритета, вручил его русскому царю Александру III в качестве приданого своей дочери Эллы, вышедшей замуж за великого князя Сергея Александровича³⁷. С тех пор венец Фридриха Барбаросса хранился среди сокровищ дома Романовых.

Александр Фёдорович выложил на стол фотографию усыпанного каменьями восьмиконечного венца с массивным крестом на пресечении двух гребней, и не дождавшись никакой реакции со стороны Руднева, терпеливо продолжил:

– Венец Фридриха Барбаросса не просто драгоценный старинный артефакт, хотя, к слову сказать, это корона из золота, весящая без малого пять фунтов и украшенная десятком драгоценных камней, среди которых рубин в 40 карат и два изумруда по 15 карат каждый. Всё верно, Ипполит Эдуардович? – Горбылёв обратился к краснолицему толстяку.

Тот прерывисто вздохнул и скорбно закивал.

– Это Ипполит Эдуардович Фогт, – пояснил Александр Фёдорович. – По поручению совнаркома товарищ Фогт организовывает государственное хранилище ценностей Советской республики… Так вот, Дмитрий Николаевич, как я уже сказал, венец Фридриха Барбаросса имеет ценность не только материальную. Издревле этой регалии приписывается магическое свойство делать своего владельца непобедимым полководцем. Именно из-за этого её пытался заполучить Наполеон, а германский монарх её от него прятал. Также существует мнение, что, объявив себя Верховным главнокомандующим, Николай II увёз венец Фридриха Барбаросса с собою в ставку.

– Не очень-то он ему помог, – впервые за всё время повествования проронил Дмитрий Николаевич.

– Это все потому, что последний русский царь отошёл от Канона, – вмешался в разговор тот, кто был похож на испанского гранда.

Голос и манера говорить у этого типа были на редкость неприятными: гнусаво растягивая слова, он произносил их лениво и жеманно, при этом не смотрел ни на кого из собеседников, а с безразличным видом разглядывал свои ногти, не отличавшиеся ни ухоженностью, ни аккуратностью.

– Знакомитесь, Дмитрий Николаевич, это товарищ Аскольд, – представил гнусавого идальго Александр Фёдорович. – Он представляет Академию рационалистических психодуховных практик и материалистического эзотеризма.

– Какую академию? – переспросил Руднев, завязнувший в бессмысленном сочетании отвлечённых терминов.

– Это для посвящённых, – протянул товарищ Аскольд.

Он дыхнул на свой фальшивый бриллиант, потёр его о штанину и с видом бездарного актёра, пытающегося изобразить тонкость эстетического восприятия, принялся разглядывать несуществующую игру граней.

– Товарищ Аскольд консультирует нас по квазинаучным вопросам, – дополнил начальник особо секретного отдела. – Он известный специалист по различным артефактам, наделённым малоизученными физическими и психоэнергетическими свойствами. Очень известный эксперт в узком научном кругу.

Руднев не смог удержаться от мысли, что до октябрьского переворота господин Аскольд наверняка был также известен и в том кругу, который в архиве Анатолия Витальевича Терентьева значился под грифом «Мошенники и аферисты».

– Простите, Александр Фёдорович, – заговорил Дмитрий Николаевич, не пытаясь скрывать, что всё происходящее видится ему бессмысленной тратой времени в обществе не самых приятных для него людей, – не могли бы вы уже перейти к сути вопроса. Зачем вы меня пригласили?

– Сейчас дойдём и до сути, – заверил Горбылёв. – Мне необходимо, чтобы вы в полной мере понимали, о какой бесценной во всех отношениях реликвии идёт речь… Итак, венец Фридриха Барбаросса на момент свержения монархии хранился в царской сокровищнице. Он был национализирован в числе прочих ценностей и передан в государственное хранилище. Вспомнили о нём совершенно неожиданно, когда в декабре прошлого года наши дипломаты сели с Германией за стол переговоров, и в марте подписали мирный договор. Документ, как вам известно, включает в себя ряд экономических и политических условий, обнародованных и растиражированных газетами всего мира. Но есть ещё и, так сказать, закулисные договорённости, по которым Советская Россия должна вернуть Германии венец Фридриха Барбаросса в обмен на существенную денежную компенсацию. В том случае, если реликвия не будет возвращена, Германия оставляет за собой право возобновить военные действия против нашей страны. А мы, к сожалению, не можем её возвратить, поскольку венец Фридриха Барбаросса был похищен. Выяснилось это уже после того, как было заключено соглашение, исполнение которого назначено на середину мая этого года.

Естественно, было начато расследование, для проведения которого была сформирована специальная группа сотрудников ВЧК. С руководителем этой группы вы уже знакомы, – Александр Фёдорович кивнул на лысого усача, – им является товарищ Янсонс. Несмотря на то, что товарищ Янсонс имеет практически неограниченные полномочия в данном расследовании, ему пока не удаётся выйти на след утерянной реликвии. А найти её в срок критически необходимо. В связи с этим я обращаюсь к вам, Дмитрий Николаевич, как к мастеру сыска. Нам нужна ваша помощь, гражданин Руднев. И говоря «нам», я подразумеваю не большевиков, а страну. Россия нуждается в вас, Дмитрий Николаевич. Россия рассчитывает на вас…

– Кто вы такой, чтобы говорить за Россию?! – слова Руднева прозвучали, словно удар хлыста.

Дмитрий Николаевич поднялся и стремительно направился к двери.

– Товарищ Руднев, подождите! – раздался ему вслед голос Трепалова. – Я бывший балтийский матрос с тремя классами образования, который пришёл в разгромленную контору ваших друзей – московских сыщиков – и дал неравный бой потерявшим страх бандитам. Я ни рожна не смыслю в сыскном деле, но я готов сложить голову за то, чтобы всякий человек мог ходить по улицам Москвы без страха, чтобы горожане не баррикадировали на ночь двери своих домов, и чтобы никакая сволочь не жировала на складах, когда детишки и старики мрут c голода. Может, я, конечно, и ошибаюсь, но, думаю, такая позиция даёт мне право говорить от имени Советской России и от её имени просить вас о помощи. Нам нужен ваш опыт и ваши знания, Дмитрий Николаевич. Без них мы не найдём эту чёртову игрушку, за которую проклятые прусаки грозятся устроить нам Кузькину мать. Помогите нам!

Руднев замер, уже держась за ручку двери, постоял так немного, а потом вернулся.

– Я ничего вам не обещаю, Александр Максимович, – тихо произнёс он, обращаясь исключительно к руководителю московского уголовного розыска. – Ничего!

– Мы и не ожидаем от вас обещаний, – заверил нимало не задетый реакцией Руднева Горбылёв. – Мы прекрасно понимаем, что реликвия может оказаться вне досягаемости. Но на ваше старание мы всё-таки рассчитываем…

Дмитрий Николаевич метнул на начальника особо секретного отдела негодующий взгляд.

– Я не обещаю, что соглашусь помогать с розыском. Моё согласие будет зависеть от ряда условий, – отчеканил он.

– Что за условия? – деловито спросил Александр Фёдорович, по-прежнему сохраняя похвальную выдержку, невзирая на неприязнь, откровенно демонстрируемую Дмитрием Николаевичем.

– Во-первых, если я стану участвовать в расследовании, то лишь сотрудничая с уголовным розыском. Иметь дело с ВЧК я отказываюсь.

Горбылёв пожал плечами.

– Вам следует понимать, Дмитрий Николаевич, что за операцию в целом отвечает чрезвычайная комиссия, и все остальные привлечённые службы ей подотчётны. Я вовсе не настаиваю на вашем непосредственном общении с нами, но вам придётся мириться с обязательным участием в расследовании нашего человека, я назначил на это комиссара Балыбу.

Руднев взглянул на Трепалова и заметил, как у того по лицу пробежала едва заметная гримаса недовольства. Видимо, традиция соперничества спецслужб сохранялась и в советском государстве.

– Я буду мириться с присутствием вашего человека при условии его невмешательства в мои действия, – заявил Руднев и перешёл к следующему пункту. – Во-вторых, я желаю получить гарантии, что ни вы, Александр Фёдорович, ни ваши коллеги, – Дмитрий Николаевич уничижительно взглянул на товарища Янсонса, – не посмеют применять против меня и моих близких меры физического и морального принуждения. Ни арестов, ни слежки, ни допросов! Хотите получить от меня помощь – гарантируйте мне и моим друзьям безопасность!

Горбылёв досадливо скривил губы и поморщился.

– Вы, Дмитрий Николаевич, напрасно считаете нас сорвавшимися с цепи садистами, – проговорил он почти с укоризной. – Да, мы ведём классовую борьбу. Борьбу бескомпромиссную и жестокую. Вы же образованный человек, и знаете, что иного пути смены политической формации не существует. Новая власть беспощадно борется за гегемонию, старая – так же отчаянно сопротивляется. Это война, в которой неизбежны жертвы с обеих сторон. Однако, ведя борьбу за торжество пролетарского государства, мы не имеем намерения уничтожать представителей бывших правящих классов. И держать вас в страхе тоже не желаем. Более того, мы приветствуем принятие наших идеалов со стороны интеллигенции. Если желаете знать, так я, например, юнкерское училище закончил, но это не мешает мне служить революции. Советская власть готова принять всякого, кто станет ей помогать, и тех, кто помогать не желает, но и не вредит, она тоже не тронет. Пролетарская революция – дело суровое, но справедливое!

– Ваша справедливая революция в лице гражданина Янсонса и его подручных без всяких на то оснований избила меня и засунула в карцер, – отрывисто произнёс Руднев.

– В отношении вас, гражданин Руднев, была получена соответствующая информация, – зло пролаял Янсонс, но от чуткого слуха Дмитрия Николаевича не ускользнула скрытая за злостью тревога, а то и страх. – Были все основания считать, что вы причастны к контрреволюционному заговору!

Горбылёв жестом пресёк дальнейшие оправдания комиссара Янсонса.

– Лес рубят, щепки летят! – заявил он. – Мне жаль, что вы, Дмитрий Николаевич, пострадали от чрезмерной бдительности наших сотрудников, но, согласитесь, как только ошибка в отношении вас выяснилась, никто не стал вас задерживать.

– Не соглашусь, – возразил Руднев. – У меня есть все основании считать, что дело было не в ошибке, а в преднамеренно сфабрикованном обвинении. Вы нарочно сперва меня без всяких объяснений арестовали, а после столь же внезапно и беспричинно освободили.

Глаза Горбылёва недобро сузились, жёсткий испытующий взгляд впился в закаменевшего лицом усатого комиссара.

– Наше препирательство не имеет смысла, – с расстановкой произнёс Александр Фёдорович, продолжая буравить взглядом товарища Янсонса. – Что произошло, то уже произошло. Поменять это нельзя. Давайте вернёмся к вопросу о вашем содействии в расследовании. Вы, Дмитрий Николаевич, желали получить гарантии безопасности для себя и близкого вам круга лиц. Я даю вам эти гарантии. Убедиться в моих полномочиях вы можете через товарища Бермана, который хлопотал за вас перед самим Дзержинским… Есть у вас ещё условия?

Руднев задумался.

– Моё последнее условие – полный доступ к любым сведениям, которые потребуются мне для расследования.

– Вы будете знать ровно столько, сколько вам положено! – рявкнул Янсонс.

Дмитрий Николаевич сделал вид, что слов этих не услышал, и выжидательно воззрился на Горбылёва. Тот усмехнулся:

– Во многом знании многие печали, а кто умножает знания, умножает скорбь³⁸, – слегка перевирая суть, процитировал бывший юнкер. – Впрочем, думаю, что человека с вашим опытом предостережения царя Соломона навряд ли смущают… Хорошо, Дмитрий Николаевич, это ваше условие я тоже обещаю выполнить. Но, разумеется, в рамках своих полномочий, они у меня тоже не безграничные.

От здания ВЧК отъехал старенький, но ухоженный Фиат, подаренный ещё в 1913 году московской сыскной полиции благодарным купечеством, не поскупившимся после того, как Кошко³⁹ и его орлы избавили город от банды, громившей склады и обозы. Впрочем, щедрость торговых людей объяснялась не столько благодарностью за избавление от напасти, сколько готовностью сыщиков сохранить в тайне от общественности тот позорный для коммерсантов факт, что организатором банды оказался представитель их же благородного негоциантского сообщества.

Каким-то чудом автомобиль пережил и февральскую революцию, и октябрьский переворот и теперь числился уже за пролетарскими сыщиками. Впрочем, практической пользы от купеческого подарка как при Кошко, так и при Трепалове было немного. Мощный мотор рычал так, что слышно было за квартал, хрупкие рессоры ломались, едва автомобиль съезжал с мощёных или асфальтированных улиц на колдобины пригородных проулков, да и помещалось в нём, помимо водителя, всего три человека. В общем, использовать Фиат для оперативных выездов, а тем более для облав, никакой возможности не было, так что ездило на нём преимущественно начальство, да и то лишь тогда, когда нужно было пофасонить перед начальством ещё большим.

Вот и на этот раз с автомобилем вышла заминка. Привёз он на Лубянку одного Трепалова, а возвращаться в Гнездниковский тому предстояло в обществе четырёх человек: организатора государственного хранилища ценностей товарища Фогта, специалиста по квазинаучным вопросам товарища Аскольда, прикомандированного к сыщикам комиссара ВЧК Балыбы и Дмитрия Николаевича Руднева.

– Давайте, Александр Максимович, мы с вами пешком до конторы пройдём, а остальные пусть едут, – предложил Дмитрий Николаевич.

Трепалов понимающе кивнул.

– Давайте. Заодно и поговорим.

Однако разговор между ними как-то не клеился, вернее, даже и начаться никак не мог. Наконец Трепалов сказал:

– Не ожидал я, что вы согласитесь эту клятую корону искать.

– Почему? – удивился Руднев.

– Не в ваших интересах.

– Какой же у меня тут может быть интерес?

Александр Максимович покосился на спутника.

– Вы уж не обижайтесь, товарищ Руднев, я человек прямой, финтить не умею… В общем, имею я такую мысль, что для вас только сплошная выгода, если немцы снова на нас в полную мощь попрут. На юге – беляки, на востоке – япошки, с запада – Антанта. Тяжело Советской России. А коли мы не устоим, так снова ваша власть. Стало быть, нет вам резона, товарищ Руднев, войну останавливать.

Дмитрий Николаевич, прежде чем ответить, долго молчал.

– Наверное, Александр Максимович, в чём-то вы правы. Победы большевикам я и впрямь не желаю, потому как ваш социальный эксперимент видится мне полнейшей катастрофой. Но я не настолько наивен, чтобы верить в благие намерения немцев. Войну против России они ещё до вас начали и цели свои с тех пор не поменяли. Им земли наши нужны, да что бы мы не мешали немецкому владычеству в Европе. За тем они сюда и рвутся, а вовсе не для того, чтобы порядок в России помочь навести. Им Россия нужна слабая, обескровленная, а кто уж там в ней у власти, Николай Романов, Александр Керенский или Владимир Ульянов, им, поверьте, без разницы. Все мы им тут одним миром мазаны: и буржуи, и пролетарии. Так что нет мне никакого смысла на немцев рассчитывать. А от войны я устал не меньше вашего…

Трепалов выслушал Дмитрия Николаевича очень внимательно и под конец его речи удовлетворённо крякнул.

– Хорошо, что вы, товарищ Руднев, не пытаетесь меня убеждать в своём расположении к советской власти. Если бы вы чего-нибудь такое сказанули, я бы доверять вам дальше не смог.

Руднев усмехнулся.

– Значит, пока доверяете?

– Доверяю, и надеюсь, что и вы мне доверять будете. Большего мне от вас не надобно, но без доверия между нами никак! Одна маета выйдет!

– Это вы верно сказали. Что ж, давайте попробуем доверять, – согласился Дмитрий Николаевич и попросил. – Расскажите мне, Александр Максимович, все подробности дела.

– Их немного, к сожалению, – пожал плечами Александр Максимович. – Реликвия вместе с другими царскими цацками хранилась в московском губернском банке. Пропажа обнаружилась почти месяц назад, когда в банк приехала комиссия, которая должна была подтвердить подлинность венца и отсутствие на нём повреждений. Открыли сейф, это там такая цельная комната в подвале, без окон и с дверью, как в трюме крейсера… Случалось вам на крейсерах бывать?

– Не случалось.

– А я гальванёром на «Рюрике» служил… Там бронированные трюмные двери с кремальерным замком. Если пробоина, их задраивают, чтобы вода другие отсеки не заполняла. Не проломить, короче говоря… В общем, открыли дверь, вынули ларец, в котором корона хранилась, отперли, а её и нету! Ясное дело, всех арестовали – и пришлых, и охрану, и гражданских, что при хранилище числятся. Всего девятнадцать человек: двенадцать караульных, они посменно по четыре человека дежурили, один архивариус и его помощница, два прикомандированных к хранилищу ювелира, ну, и комиссия из трёх человек: один профессор какой-то там по немецким древностям, второй – специалист из Исторического музея и ещё один ювелир, большой дока по драгоценным камням. Кроме этих трёх в комиссию ещё два товарища из ЧК входили: Балыба и Янсонс.

– Их тоже арестовали?

Трепалов изумлённо уставился на Руднева.

– Нет, конечно! Они начали расследование. Позвали нас. Чтобы мы сняли отпечатки…

– Подождите! – перебил Дмитрий Николаевич. – А когда пропал венец, удалось выяснить?

– По записям в журнале, последний раз его наличие проверяли за неделю до этих событий. Там всё в точности по процедуре: вынимали, осматривали, взвешивали. Это регулярная проверка. Её проводят один из ювелиров, архивариус и двое охранников. Подписи всех четырёх в журнале имеются, и сами они подтверждают, что реликвия на тот момент была в целости и сохранности. Но про это вам лучше товарищ Фогт всё расскажет.

– Месяц и ещё неделя, – задумчиво проговорил Руднев, – срок немалый…

– Неделя, это если те четверо не врут, – заметил Трепалов. – А то может, и раньше свистнули.

– Вряд ли врут. Им для этого в сговоре нужно быть, каждую деталь согласовать в своих показаниях. Это сложно для четырёх человек. Да и вероятность того, что кто-то проболтается, тем выше, чем посвящённых больше. Когда участников преступления много, правда наружу быстрее вылезает… Что удалось выяснить сразу после обнаружения пропажи?

– Да, собственно, ничего. Отпечатки там всякие, слепки с замка и прочее, что полагается, никаких зацепок не дали: дверь и шкатулку не взламывали, никаких посторонних пальцев в хранилище мы не нашли. Обыск в банке, в казармах охраны и в квартирах остальных подозреваемых тоже ничего не дал… Оно и не мудрено! Не стал бы вор при себе сокровище хранить, тем более у него неделя была на то, чтобы его куда-нибудь сплавить.

– Что показали подозреваемые и свидетели?

Трепалов поморщился.

– Тут не скажу, не знаю. Их ВЧК допрашивала. Нам они не докладывают. Но судя по тому, что к вам обратились, похвастаться им нечем.

– Выходит, чекисты своё расследование ведут отдельно от вас?

– Правильнее будет сказать, что расследование только они и ведут, а мы у них на побегушках. Подробности дела мне стали известны лишь вчера от Горбылёва. Янсонс с Балыбой нам даже не сообщали, что пропало и когда. Просто велели провести… как это правильно?.. криминалистическую экспертизу. Полученные материалы у нас сразу забрали. Подозреваемых мы видели только тогда, когда брали у них отпечатки. Нам даже личные дела не показали.

Дмитрий Николаевич на несколько секунд задумался, а потом спросил:

– Скажите, Александр Максимович, архив, который Терентьев собрал, изъяли тогда же, когда венец искать начали?

– По времени тогда же, но я не знаю, связано ли одно с другим. Нам просто предъявили распоряжение с подписью Дзержинского и ничего объяснять не стали.

Руднев невесело усмехнулся:

– Товарищеские у вас отношения, я смотрю.

Трепалов насупился.

– А я бы, товарищ Руднев, на месте товарищей из ЧК тоже бы не особо УГРО доверял. В наших рядах не все твёрдую платформу имеют, а некоторые и вовсе перебежчиками оказались.

Дмитрий Николаевич хотел было ответить, что твёрдая платформа ещё никому не заменяла ни профессионализм, ни совесть, но вовремя прикусил язык. Входить в конфронтацию с человеком, с которым взялся вести расследование, глупо и недальновидно, тем более, если у тебя есть причина симпатизировать этому человеку и даже быть ему благодарным.

– Александр Максимович, я до сих пор не успел сказать вам спасибо за то, что вы позволили снять с меня обвинение в убийстве и за то, что потом пытались меня разыскать. Я вам очень благодарен за всё это, – сказал Руднев, пресекая опасную пикировку и переводя разговор в русло взаимной терпимости. – Вам удалось выяснить, почему тот человек – Капитон Федульевич Зябликов, если не ошибаюсь – следил за Белецким, кто его зарезал?