Kitabı oku: «Фамильный оберег. Закат цвета фламинго», sayfa 4

– Может, и ошибся, – пожал плечами Киркей. – Старый совсем стал. Боюсь, до зимы не доживет.

– Всему свое время, а упустишь время, пользы никакой! Всему своя мера, а не выдержишь меры, толку никакого! – нараспев произнесла Айдына и, прищурившись, посмотрела на Киркея: – Так мы едем на озеро? Или ты передумал?

Громко гавкнул Адай, напоминая о себе. Опять переступил ногами Чильдей и сердито фыркнул. И вновь закричала ночная птица. На этот раз тоже сердито. Айдына невольно вздрогнула и поежилась.

Киркей обнял ее за плечи, привлек к себе.

– Это филин, – сказал он тихо. – Предупреждает, что злые духи вышли на охоту.

Айдына выскользнула из его объятий. Она и без Киркея знала, что не к добру кричит филин в новолуние. Быть беде! Но продолжала настаивать на своем:

– Я хочу на озеро. Поехали, раз обещал.

Киркей покачал головой и, вскочив на коня, подал ей руку. Мгновение – и Айдына вновь сидела в седле, только Киркей уже не обнимал ее за талию. И она тоже старалась не слишком прижиматься к нему. Чильдей шел ходко, словно и не нес на себе двух всадников. Адай рыскал в кустах, вспугивал мелкую лесную живность, иногда смачно чем-то хрустел, чавкал и довольно порыкивал.

Низкий туман затянул еле заметную тропинку, которая вела сквозь неглубокое ущелье к озеру, что разлеглось у подножья горы Унастах – высокой сопки, поросшей корявым лесом. Киркей управлял конем осторожно, излишне поводья не натягивал. Он был сосредоточен и строг. Видно, боялся, что Чильдей переломает ноги на камнях, усеявших дно ущелья. Камни были мокрыми и скользкими, покрыты зеленым мхом и слизью. И чтобы жеребец не нервничал, Киркей повторял раз за разом:

– Спокойно, Чильдей! Тихо! – и похлопывал его по шее.

Тропа то и дело пересекала ручей. Из-под копыт жеребца веером летели брызги, штаны и подол рубахи намокли, но Айдына держалась стойко. До озера совсем близко. Там хороший берег и много хвороста. Можно развести костер и согреться.

В ущелье пахло сыростью и гнилым деревом. Дух ветра резвился в вершинах берез и лиственниц, трепал их лохматые кроны, ронял старые сучья на тропу. В небе одна за другой вспыхивали звезды и сразу начинали перемигиваться, точь-в-точь как старые сплетницы Чобых и Сасхан – подружки Ончас.

Тонкий, не толще орлиного пера, месяц, словно легкий каяк, мчался по небу, то теряясь среди облачных бурунов, то появляясь, но не отставал от Чильдея ни на шаг. Каменистые склоны, кусты, валуны постепенно затягивал серый морок – зыбкий, мутный, как брага. В нем плавились, таяли тени, и все вокруг менялось: знакомые прежде коряги тянули из темноты когтистые лапы; нагромождения камней смахивали на готовых к прыжку уродливых чудовищ. И даже эхо не звенело, не дробилось в ответ на цокот копыт по камням, а глухо ухало, словно там, в темноте ночи, просыпался кто-то огромный и, зевая, кряхтел, разминая большое тело.

Айдына бросала быстрые взгляды по сторонам, страшась увидеть то чудное, непонятное, что в детстве сверкало из мрака огненным глазом или молча разевало клыкастую пасть. Айдына тогда кричала не своим голосом и засыпала, только схватившись за руку Ончас. Она совсем не помнила мать. Арачин погибла вместе с пятилетним сыном Кочебаем одиннадцать лет назад по весне, переправляясь через бурный поток. Тогда все речки словно сошли с ума. Люди тонули, много людей… А Суг-ээзи, наверно, потирала руки, радуясь богатой добыче.

С тех пор за Айдыной присматривала Ончас – старшая сестра Теркен-бега. И все же где-то в дальних уголках памяти девочки нет-нет да всплывал голос: тихий, печальный, и кто-то принимался нежно гладить ее по голове и что-то приговаривать. Айдына знала: это не Ончас. Старуха была скупа на ласку и скорее надрала бы ей уши, чтобы не гладить по голове. Поэтому и не рассказывала ей племянница о своих страхах, боясь получить трепку.

Тетка не уставала твердить, что послушных детей злые духи обходят стороной, а вот проказливых сорванцов наказывают. Отчего те срываются с деревьев, падают в ямы, их жалит крапива и кусают осы, бьют рогами козы и лягают лошади. Синяки у Айдыны не сходили, тетка сердилась все сильнее. И все чаще, не надеясь на духов, таскала племянницу за отросшие косички.

Айдына росла среди бескрайних ковыльных степей и каменистых сопок, затянутых лиственничными и березовыми лесами. Осенние схватки маралов, трубные крики сохатого, рев медведей и вой голодной волчьей стаи ее не пугали. От диких зверей можно отбиться, но яростные стихии: суховеи и ливни, гололеды и пурга, заносившая юрты до самого дымохода, голод и страшные болезни – против них человек бессилен, потому что их порождают духи – капризные и злопамятные.

Даже обильные жертвоприношения порой не могли побороть их желания наказать людей за причиненные обиды. Духи всегда отличались коварством и очень быстро из друзей превращались в недругов. Поэтому их постоянно кормили, задабривали подарками, посвящали им животных – ызыхов, развешивали ленточки-челомы на священных березах…

Впереди показался выход из ущелья. Огромная звездная отара растеклась по небу. Бесшумно скользили редкие облака. И молодой месяц, обогнав Чильдея, качался на них, как на волнах, словно набирался сил перед новым заплывом.

А под ним лежала степь – ночная, сонная, напоенная дурманными запахами полыни и ирбена, отдающая дымком очагов и конским потом. Выйдешь из юрты поутру и – вот она, степь, как на ладони! Серая еще, синяя по окоему, в полудреме она потягивалась, как живая, тянула зеленые руки к теплу, к солнцу. Откликаясь на ее зов, лазоревым маком разгоралась на востоке заря, а на круглый войлочный намет юрты ложился первый солнечный отблеск, теплый, как ячменная лепешка, только что испеченная Ончас.

Утром от степи веяло талканом и теплым молоком. Посвист ветра в дымоходе юрты, песня жаворонка в вышине, орлиный клекот над головой, тихое ржание табуна и вздохи проснувшихся в загоне овец – все это тоже было степью – дикой, свободной! Ее степью, Айдыны…

Хорошо светлый бог Тигир землю устроил… Да, хорошо! Только вот с духами бы разобрался. Особенно с теми, что подчинялись лишь зловредному Эрлику – владыке Нижнего мира.

Айдына вздохнула. Как ни старалась она отвлечься, страхи не отпускали. Она уже жалела, что настояла на своем. Но попросить Киркея, чтобы он повернул Чильдея обратно, не решалась. Боялась насмешек.

– Я позавчера видел, как месяц родился, – тихо сказал Киркей за ее спиной. – Небо вспыхнуло, я сразу упал. Под плечо попался камень. Я его схватил и успел загадать желание.

– Опять врешь, в первую ночь новолуния месяц только собаки видят, – засмеялась Айдына. И страх тотчас улетучился.

– Не веришь, не надо, – обиделся Киркей. – Но когда мое желание исполнится, ты очень сильно удивишься и, наверно, пожалеешь.

– Как я узнаю, что твое желание исполнилось, если ты не говоришь, что загадал? – Айдына пожала плечами. – Или опять соврешь?

Но Киркей не успел ответить. Яркая вспышка ударила по глазам. Айдына вскрикнула от неожиданности и чуть не вывалилась из седла. Из-под копыт Чильдея взметнулся столб света и ушел прямиком в небо – дрожащий и серебристый. Жеребец дико заржал, вскинулся на дыбы.

– Тихо! – заорал Киркей и натянул повод.

Айдына схватилась за луку седла. Но Чильдей так поддал крупом, что оба всадником кубарем покатились по траве. А жеребец победно заржал и, взбрыкивая, понесся в обратную сторону…

Айдына сильно ушибла руку и, не поднимаясь с земли, принялась ее растирать, морщась от боли.

– Чильдей! – несколько раз позвал коня Киркей, но жеребца и след простыл, видно, махнул в родной табун.

Киркей подошел и присел на корточки рядом с Айдыной.

– Что это было? – спросила она.

– Не знаю. – Киркей нахмурился. – Может, чья-то душа бродит, или шаман пролетел. Они ведь по ночам летают.

Из камышей выбежал Адай, набросился на хозяйку, норовя лизнуть в лицо. Айдына ругалась, отталкивала пса, от которого несло псиной и сыростью, а лапы были мокрыми и грязными.

– Вон озеро, – сказал Киркей, – недалеко! Пойдем, что ли, на Хыс Хылых смотреть?

Впереди тускло отсвечивало водное зеркало. Тихо шуршали камыши, шумели прибрежные ивы. Честно сказать, Айдыне расхотелось идти на озеро. Нужно было как-то возвращаться назад. Обычно этот путь занимал у нее много времени даже днем, а по темноте дорога была во сто крат труднее, скользкие камни опаснее, заросли непроходимее, а комары злее. В лучшем случае они вернутся в аал к рассвету. О худшем Айдына предпочитала не думать и ничего не сказала Киркею о своих тревогах.

– Пошли, – просто сказала она и, не выпуская камчу, первой направилась по тропинке, что вела к озеру.

Ей очень хотелось взять Киркея за руку, но она не позволила себе даже малую слабость. И хотя душа уходила в пятки, по тропе она шла первой, а Киркей покорно следовал за ней.

Волны лениво плескались о берег. Воды озера отливали серебром, и все же было очень темно. Множество звезд на небе едва пробивали черноту ночи.

– Нет тут никакой Хыс Хылых, – проворчал за ее спиной Киркей. – Надо костер развести…

– Тсс! – дернула его за руку Айдына. – Смотри, лебеди хуу!

– Лебеди? – поразился Киркей. – Откуда!

Айдына больно ткнула его рукояткой камчи в бок. И он замер как вкопанный.

Два крупных лебедя плавно скользили по воде в их сторону. Их белое оперенье не потускнело в сумраке ночи, а казалось еще ярче на фоне темных камышей. Айдына оцепенела в странном предчувствии. Никогда она не видела, чтобы лебеди плавали ночью.

А птицы, не доплыв до берега на длину камчи, принялись вдруг описывать круги по воде, пронзительно крича и взмахивая крыльями.

– Они прогоняют нас, – выдохнул Киркей, сам еле живой от страха. – Смотри, они сердятся. Пошли, как бы чего не вышло…

Он оглянулся, услышав странный звук: то ли рык, то ли хрип. Адай припал на передние лапы. Шерсть на холке стала дыбом. Оскалившись, пес рычал и крутил головой. Изо рта у него текла слюна.

– Адай! – крикнул Киркей и хлопнул себя по бедру. – Сюда иди!

Но пес завизжал и пополз в камыши.

– Надо же! – рассердился Киркей. – Собака и та испугалась.

Но Айдына продолжала завороженно смотреть на неистово бивших крыльями лебедей. Брызги веером разлетались в разные стороны. Ее рубаха промокла насквозь. Но она протянула руки к возбужденно клекочущим птицам и что-то шептала. Киркей увидел, что глаза у нее закрыты.

– Айдына, – Киркей схватил ее за руку, холодную, как лед. – Айдына, – произнес он тише, – пошли отсюда! Лебеди ночью спят…

И тут снова прямо из воды взметнулся вверх столб света. Он мерцал и переливался. Стало светло, как днем, только свет этот был странным: лицо Айдыны в нем отсвечивало голубым, и все стало голубым: и лебеди, и вода, и камыши, и песок, и даже руки Киркея.

Свет струился, дрожал, будто рябь на воде. И все вокруг тоже дрожало, двоилось, сверкало, растекалось, как круги по озеру от брошенного в воду камня.

Киркей почувствовал, что его покачивает, точно на волнах. Очень хотелось закрыть глаза. Но Айдына… Что с ней? С усилием он приподнял тяжелые, как камень, веки и увидел, что Айдына бредет по берегу навстречу женщине в серебристом струящемся платье, с желтыми, будто песок, косами и удивительными глазами: большими-большими, как чайная пиала. В них словно плескалась вода, так быстро они меняли свой цвет: только что были голубыми, а следом уже серыми, или темными, как омут…

– Вот мои косы, длинные косы, тысячи змей… – бормотала женщина, – вот мои руки, тысячи рук, они мела белей… – и протягивала руки навстречу девочке.

– Айдына, стой! Это Суг-ээзи! – закричал Киркей. – Дух Воды!

Он схватил девочку за рукав. Но она неожиданно резко и сильно толкнула его в грудь. Киркей едва устоял на ногах. И быстро огляделся по сторонам. Огонь! Надо разжечь костер. Духи Воды и Огня не любят друг друга. Они будут ссориться, шипеть друг на друга, и тогда он и Айдына смогут убежать, спрятаться, спастись…

Но, как назло, ничего, кроме мокрого камыша, на глаза не попадалось. Ни тебе хвороста, ни сухого плавника на берегу. А Дух Огня без хорошего корма вряд ли одолеет Суг-ээзи.

Киркей с отчаяньем посмотрел на Айдыну. Ей оставалось шагов пять до воды. Он снова бросился к подружке, в грудь ударила волна, сбила с ног, и Киркей, скуля от боли, покатился по песку. Но вскочил опять и устремился к берегу, лихорадочно шепча:

– Над верхом скал поднимитесь. Духи ночи, смотрите. Духи дня, смотрите на свое Небо, на свое Солнце, на своего Отца. Смотрите на холмы. Hа степь смотрите. Хорошо смотрите за мной, на все смотрите и вы, мои кони. Мои лучшие табуны. Идите сюда, топчите воду, мутите воду, мои кони…

Откуда пришли эти слова, он не знал. Может, из тех былин, что пел ночами Салагай? Об этом Киркей не задумывался. Они возникли в его голове, и он повторял их раз за разом. И, почти падая, брел по берегу вслед за Айдыной, бормоча это странное заклинание.

Громкий крик пронесся над озером. Умноженный эхом, он долго еще бился о скальные стены ущелья, и ныл, и стонал, словно натянули струну гигантского хомыса и отпустили:

– Айды-н-н-н…

Киркей вздрогнул. Пелена упала с глаз. И он увидел, как оба лебедя набросились на Суг-ээзи. Описывая вокруг нее круги, они яростно шипели, били крыльями, гортанно кричали. И вновь Киркею послышалось:

– Айды-н-н-н…

Суг-ээзи отбивалась не менее яростно. Косы ее растрепались и метались во все стороны. Она грозно ворчала, голубые глаза вспыхивали, как зарницы – предвестницы грозы.

Из камышей выскочил мокрый Адай и принялся яростно лаять и отбрасывать задними лапами песок, но к воде близко не подходил. И лаял он странно, с подвывом, как никогда не лаял ни на животных, ни на людей.

Только Айдына будто не слышала ни этого гневного лая, ни диких криков лебедей, ни сердитого бормотания Суг-ээзи.

Впрочем, Киркей тоже ничего не слышал. В голове бились, стучали слова.

– Кони мои, кони… – шептал Киркей. – Топчите воду, мутите воду…

За спиной раздалось ржание. Киркей едва успел отскочить в сторону. Чильдей на всем скаку влетел в озеро, разбрызгивая воду, смешанную с песком. Вмиг исчезли и сияние, и женщина с желтыми косами, и лебеди. Чильдей, поводя боками, жадно пил воду и, отфыркиваясь, косил на Киркея глазом. Но тому как раз было не до лошади и не до пса, который, радостно визжа, принялся скачками носиться туда-сюда по берегу.

– Айдына, – Киркей бросился к подружке. – Ты видела?

– Что? – Она с недоумением уставилась на приятеля.

– Лебеди… Ты видела, как они кричали и дрались с Суг-ээзи?

– Дрались? Суг-ээзи? – нахмурилась Айдына. – Ты хочешь снова напугать меня?

– Ты смеешься? – Киркей с обидой посмотрел на нее. – Ты все время надо мной смеешься…

Айдына хотела сказать, что совсем не смеется. Она и вправду ничего не видела и не помнила. Вернее, видела, но совсем не то, что почудилось Киркею. Впервые за много лет ее навестили мама и брат. Они подплыли к берегу на лодке. Мама не сказала ни слова, только молча глядела на дочь и улыбалась. А брат был таким маленьким и забавным…

Айдына сглотнула застрявший в горле комок. Не хватало еще заплакать. Киркей тем временем взлетел в седло, подал руку Айдыне:

– Давай, живее!

И она, ничуть не удивившись чудесному возвращению Чильдея, подала Киркею руку и тоже оказалась в седле. Девочка молчала всю дорогу, как зачарованная, вспоминая удивительную встречу, которую подарила ей ночь. Киркей же за ее спиной размышлял о том, что не зря показались им лебеди. Он не сомневался: священных птиц послал сам Хан-Тигир, чтобы спасти Айдыну от гибели. И Чильдей тоже вовремя появился на озере.

«Надо непременно рассказать об этом Салагаю», – подумал Киркей.

Ведь старому хайджи наверняка известно, с чего вдруг боги вступились за подружку его правнука…

Глава 5

 
– Как проходит, братцы, лето теплое,
Настает, братцы, зима холодная,
И где-то мы, братцы, зимовать будем?
На Яик нам пойтить —
переход велик… —
 

гаркнула, словно по-над ухом, добрая сотня луженых глоток.

Мирон поднял тяжелую голову с подушки, огляделся.

 
– А за Волгу пойтить – нам ворами слыть,
Нам ворами слыть, быть половленным,
А мне, Ермаку, быть повешену…
 

– не унимались певцы-молодцы, но уже в удалении от избы, в которой князь Мирон Бекешев с трудом продрал глаза после тяжелого сна.

Он абсолютно не помнил, как оказался на широкой лежанке возле облицованной изразцами печки, на роскошной перине под пуховым одеялом. Но не печь и не перина были причиной того жара, что заставил его сбросить одеяло. Рядом храпела дородная девка с тугим белым телом и разметавшейся по подушке черной косой. Она лежала на спине, непотребно раздвинув ноги. Полная грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, тяжелому, как у мужика, весь день гнувшего спину на пашне. Пылала она, как самовар, но и потом от нее разило, будто от того же мужика, весь день не снимавшего онучи!

Мирон окинул ее брезгливым взглядом. Мерзкая баба! Откуда она взялась? Ведь он хорошо помнил, как письменный голова подсаживал его на коня возле съезжей избы, а затем Захарка помогал сойти у высокого крыльца. Впрочем, последнее, что отчетливо отпечаталось в памяти, было даже не само крыльцо, а широкая ступенька, которая стремительно неслась навстречу…

Он осторожно ощупал нос, щеки. На лбу – свежая ссадина, да и нос распух. С чего вдруг? Неужто и впрямь приложился к ступеням? Но подобное с Мироном случалось редко. Даже напившись до положения риз, голову он не терял. Здесь, видно, сказалась усталость. От Томска скакали с короткими передышками неделю, чтобы успеть до того, как вскроется река, преодолеть ее по льду.

Девка с трудом повернулась, обхватила Мирона рукой и, тесно прижавшись, принялась елозить рядом, не открывая глаз. Толстые губы шевелились, пальцы скользнули по его животу вниз. Мирон вовремя схватил ее за запястье, отшвырнул руку, а затем турнул девку с кровати.

Она тяжело плюхнулась на пол. Открыла глаза – темные, запухшие, то ли от сна, то ли от щедрых возлияний.

– Чёй-то? – просипела она. – Чё дерешься, сокол? Ночью ласкал, заездил совсем, а счас гонишь… Али не мила стала?

– Пошла вон! – Мирон натянул одеяло и повернулся лицом к стене, бросив через плечо: – Чтоб духу твоего не было!

Девка что-то ворчала, роняла, затем снова подошла, постояла мгновение. Мирон не повернулся, сделал вид, что задремал. И вдруг одеяло рванулось с него, а наглая тварь с хохотом ущипнула его за ягодицу. Крепко ущипнула, с вывертом. Мирон взвился от боли, схватился за сапог. Негодная баба успела метнуться в дверь, и сапог, отлетев рикошетом от косяка, свалился в ушат под рукомойником.

Мирон ухмыльнулся и с довольным видом огляделся. Впрочем, его лицо тут же приняло кислое выражение. Да и что хорошего было в том, что он увидел? Шляпа, кафтан и епанча валялись неряшливой грудой на лавке, а камзол и исподнее – на ковре. Один сапог красовался на столе, накрытом изорванной в клочья скатертью. Второй торчал из ушата. Шпагу кто-то воткнул в цветочный горшок, скосив под корень пышную герань.

Свет с трудом проникал в горницу сквозь слюдяные оконницы, обитые белым железом. И все же Мирон рассмотрел, что устилавшие пол китайские ковры с драконами изрядно затоптаны. А валявшиеся подле лежанки сапоги лакея покрыты толстым слоем красноватой, успевшей засохнуть глины. Лакей же Захарка странным образом куда-то испарился, оставив барина в одиночку воевать с крючками и пуговицами камзола. Мирон, верно, и грязные сапоги стаскивал сам? А лакею даже в голову не пришло их почистить, что случалось крайне редко даже во время их долгого и опасного пути из Москвы в Краснокаменск.

Как же такое случилось? Мирон нахмурился. Почему он ничего не помнит из вчерашних событий? Откуда провалы в памяти, черные, как угольные ямы? Даже собственное прибытие вспоминалось смутно, словно затянутое мороком. Что ж никто не привел его в чувство? А ведь состояние, в котором он пребывал, грозило хозяевам дома большими потерями. К счастью, только слегка погрозило. Кроме скатерти заметно пострадала медвежья шкура, которую содрали со стены вместе с деревянными клиньями, крепившими ее к бревнам избы, и тоже бросили на пол… Промелькнули в голове неясные видения: разъяренная медвежья морда, смрадный запах из клыкастой пасти и нож, который вошел в грудь зверя на все лезвие.

Ага, вот и нож рядом валяется! Мирон вздохнул. Надо же! Личный посланник царя Петра Алексеевича, ревизор его величества, и так опростоволоситься в первый же день пребывания в Краснокаменске. С чего вдруг кинулся сражаться с медвежьей шкурой, похоже, охотничьим трофеем хозяина? А тот, несомненно, человеком был состоятельным и чистоплотным. У порога – дубовые сундуки с добром, резные, желто-красные, с окованными железом углами и огромными замками. Напротив входа – поставец с фаянсовой и фарфоровой посудой. В красном углу – икона святого Николы Чудотворца; от горевшей лампады живые отблески падают на серебряный оклад. На стене – огневая пищаль с пороховым прикладом, над изголовьем – мушкет с серебряными насечками.

Мирон сел, потянулся, отчего одеяло снова сползло и упало на пол. Пить хотелось неимоверно. Просто адски! Голова трещала. Эх, сейчас бы водицы холодной с брусникой испить или кваса ледяного!

Как был, голышом, он доковылял до стола и, наступив на скатерть, чуть не упал. Из-под ног выкатилась пустая баклага. Мирон поднял ее, понюхал и сморщился. Хлебное вино! Дешевое пойло! Возле стены на лавке стоял жбан для кваса, тоже пустой. По нему ползали мухи. Одна, зловредная, с лету ударила Мирона в лоб. Он отмахнулся и, борясь с головокружением, цепляясь за стенку, двинулся к выходу.

– Захарка! – гаркнул на всякий случай.

В ответ ни звука.

– Ах ты, собачий сын!

Ноги подкашивались, тянуло на свежий воздух, к колодцу, к проточной чистой воде. Но страсть как не хотелось натягивать вчерашнее исподнее. У лакея в сундуке должна сохраниться последняя чистая пара. Но куда его черти занесли, покуда хозяин спал?

Держась за косяк, Мирон выглянул в сени. Ну вот, ясень-пень! Лакей дрыхнул на скамье, подложив кулак под щеку. В кудрях и бороде запуталась солома, на лбу набухла приличная гуля, но он так безмятежно и счастливо улыбался во сне, что Мирон только покачал головой. Парню тоже изрядно досталось! Но кто ж их так отходил, не страшась последствий?

Он толкнул Захарку в плечо. Тот что-то промычал и перевернулся на другой бок. Рубаха на спине была порвана. Сквозь прорехи виднелась крепкая мускулистая спина и могучие плечи.

– А, чтоб тебя! – выругался Мирон и, схватив Захарку за шиворот, стащил его на пол.

Лакей согнул ноги калачиком. Из портов торчали босые ступни, все в грязи и прилипшей к ним соломе.

Недолго думая, Мирон схватил деревянный ковш, зачерпнул из стоявшей рядом бочки и обрушил водопад холодной водицы на буйную голову лакея. Тот даже не шелохнулся. Мирон пнул его в бок, пожалев, что нет на нем тупоносых башмаков с серебряными бляхами. В походе хороши лейб-гвардейские сапоги. Но от сапога удар по ребрам слабее. А босой ногой вроде и не ударил вовсе, только слегка пощекотал.

Захар всхрапнул в луже воды и почмокал губами, ну чисто младенец, потерявший мамкину титьку. И Мирон вмиг вспомнил, чего искал в сенях. Заглянул в бочку. По поверхности воды плавали какие-то жучки или мошки. Мирон разогнал их ковшиком. Вода отдавала деревом, имела странный привкус. Но он наконец утолил жажду, залив в ссохшееся горло два ковша воды. А уж изгнать ее насовсем попробует возле колодца. Ведро ледяной воды на голову – и сразу жизнь засияет яркими красками.

Мысленно поклявшись отправить Захарку на дыбу, Мирон вернулся в горницу и тут же увидел свой сундук, стоявший за дверью. Надо же! Он почесал в затылке, отметив, что длинные, до плеч, волосы уже не слипались в космы. И хоть с трудом, но вспомнил, как парился в бане, как лупцевал его веником дюжий казак, как окатывал из ушата чистой водицей… Да, очень кстати он заметил сундук! Есть во что переодеться!

Минут через двадцать Мирон стоял на высоком крыльце-рундуке и жадно тянул носом воздух, настоянный на сосновой хвое и березовых почках – чистый, прозрачный после пропитанной пьяным духом горницы. Над крыльцом раскинула ветви огромная береза, которую, видно, посадили при закладке крепости, а может, и сама она выросла задолго до строительства, потому что вымахала выше башенного шатра. Сережки на ней трепетали от слабого ветерка. Сквозь сетку ветвей виднелись клочки неба такой безупречной синевы, что казалось, там, в вышине, опрокинули бочку с лазурью.

И ни облачка, ни малейшего белого перышка в таинственной глубине, подсвеченной мягким апрельским солнцем. Только черные после ночного дождя шатры крепостных башен выделялись на его фоне. От них веяло страхом. Вроде ничто не предвещало опасности, но огромные, высотой до пяти саженей сооружения были возведены, чтобы уберечь людей от тревоги за жизнь, уверить их, что они надежно защищены.

Невольно Мирон остановил взгляд на хоромах, в которых провел ночь. Знатный домина! Похоже, воеводский! Но тогда он совершил очень большую ошибку, оставшись на ночлег у того, кого Петр Алексеевич давно подозревает в корысти и мздоимстве, иначе не отрядил бы в Краснокаменск ревизора! Но, видно, подсыпали в еду или питье дурное зелье, отчего потерял Мирон голову, да еще девку непотребную подсунули… Только не привыкать Мирону Бекешеву из переделок выходить победителем. Не зря отец называл его выкормышем Петровым. Доверял ему государь безоговорочно, хотя задание для двадцатитрехлетнего князя на первый взгляд казалось невыполнимым. Но Мирон не слишком об этом задумывался. Несмотря на молодость, он слыл человеком осмотрительным. К каждому поручению государя относился с тщанием бывалого служаки и с огоньком, что присущ юнцам, с равным старанием совавшим свою голову и в огонь, и в полымя.

С крыльца виднелись пять башен крепости, шестая находилась за спиной Мирона. Именно к ней прилегали хоромы, в которых он ночевал.

Мирон сбежал вниз и направился к пятиугольной, самой высокой башне, смутно припоминая, что накануне проезжал через ее ворота. Над воротами с наружной стороны виднелась навесная часовня с маковкой, вершенной крестом. Обитая белым железом, часовня сверкала в лучах солнца до боли в глазах. Проезжая башня – самое слабое место в крепости, поэтому ей и нужно покровительство святого.

Перекрестившись на Спасов образ – Божие Милосердие под крышей часовни, Мирон перевел взгляд на другие башни. По верху каждой была устроена крытая шатром сторожевая вышка – караульня с галереей, огражденной перилами. В одной из них, угловой, он разглядел колокольню с большим набатным колоколом. На каждой вышке виднелось по часовому, вооруженному пищалью. Не стояли на месте сторожа, обходили караульню по галерее. И лишь иногда останавливались, осматривали из-под руки горизонт – не видна ли вражеская конница? Все ли спокойно на реке? При хорошей погоде в степи можно разглядеть врага верст этак за тридцать. Близкие скалистые сопки тоже как на ладони: знай смотри, не зевай! На маковке каждой караульни или жестяный флюгер, или двуглавый царский орел. Сразу видно, откуда ветер дует!

С четырех сторон окаймляла крепость, соединяя башни, двухрядная срубная городня, сажени в три высотой. Над стеной возвышалась двускатная крыша. Под ней – галерея для защитников острога и бойницы для затинных пищале ¹⁵ и легких медных пушек.

В стене Мирон разглядел свежие бревна, а на крышах, крытых гонтом – деревянной черепицей, – светлые заплаты. Это значило, что молва о приезде государева ревизора намного быстрее его обоза достигла Краснокаменска. Конечно, сие могло быть совпадением, и воевода на самом деле рачительный хозяин, исправный служака, город и уезд содержит в порядке. Правда, слухи, что достигли Москвы, сообщали обратное. И даже невероятное: мол, воевода краснокаменский, дворянин московский Иван Костомаров, надумал вести переговоры с богдыханом, чтобы уйти под его защиту и покровительство…

Мирон беспрепятственно миновал воротную башню. За стенами крепости кипел жизнью посад. Его узкие улочки и переулки, застроенные крепкими, на подклетях избами, мангазейными амбарами, казенными складами и лабазами, вели к Соборной площади. Где-то там находилась съезжая изба – канцелярия воеводы.

Знакомясь с городом, Мирон попутно приводил в порядок мысли и сопоставлял увиденное с тем, что ему поведали «сказки», выданные в Сибирском и Посольском приказах в Москве, а позже, уже в Томске, разъяснил разрядный воевода Илья Фадеев.

По дозору письменного головы Краснокаменска, присланного в Сибирский приказ в прошлом 1701 году, выходило, что город состоит из трех частей – крепости, острога с посадом и слободами, окруженными двойным частоколом, усиленным земляными валами и рвами, и заострожного поселения, где ютились в жалких хибарах пришлые бугровщик ¹⁶ лесомыки да прочие гулящие люди.

Весь дозор Мирон Бекешев знал назубок. Бумага бумагой, в дальней дороге что только не произойдет, а память надежнее, тем более молодой князь на нее не обижался.

Но то были строки казенной грамоты, а город, что лежал перед ним, давно проснулся и жил привычной жизнью, как жил вчера и позавчера, как десять лет назад, когда на высоком утесе была заложена и построена на сибирской земле новая русская крепость Красный Камень.

Весенняя распутица, лужи… Острог тонул в грязи. Сновавший кругом городской люд: стрельцы и казаки в кафтанах, монахи в стеганых рясах, торговцы в зипунах, армяках и азяма ¹⁷ бабы в душегреях и шабура ¹⁸ длинных сарафанах и юбках, подолы которых они задирали выше колен, сверкая белыми гладкими ляжками, – все ловко перепрыгивали с пенька на пенек, с камня на камень, с кочки на кочку. На Мирона в его непривычном для местной публики зеленом кафтане, красной епанче и щегольских сапогах с раструбами косились, но не задирали. Он и сам чувствовал себя неловко среди этих людей, одетых по-простому, но тепло и удобно. На дворе – апрель, но ледяные ветры с севера могли еще принести метель и снег вполовину с дождем. По этой причине многие горожане расхаживали в меховых шапках, похожих на татарские малахаи.

Грязь заливала телеги поверх ступиц. Орали возчики, хлопали бичи, дико ржали лошади. Громко смеялись девки возле казенной лавки – над ним, наверно: в ту секунду Мирона угораздило провалиться в лужу, чуть ли не по колено. Вдобавок проезжавший мимо ямщик лихо свистнул, лошадь рванулась вперед. Из-под копыт вылетел фонтан грязи, и все – на щегольский кафтан.

Мирон раздраженно стряхнул перчаткой грязные капли, вытер лицо батистовым платочком в кружевах и с монограммой «Э.Р.» в уголке. На девок Мирон не взглянул, лишь чертыхнулся про себя, представив, как будет выглядеть, когда появится в съезжей избе.