Kitabı oku: «Кремень и зеркало», sayfa 2

– Кто здесь? – спросил человек, не повернув головы, как сделал бы на его месте всякий. – Это ты, Хью О’Нил?

– Ага, – сказал Хью, удивляясь, как это слепому О’Махону почти всегда удается угадать, кто к нему подходит. Рядом, растянувшись на земле и пристроив голову на локоть, спал парнишка из О’Хейганов, приставленный к нему поводырем.

– Ну так иди сюда, Хью. – Все так же, не оборачиваясь (и от этого Хью стало как-то не по себе, хотя он и понимал, что слепцу оно незачем), О’Махон похлопал по соседнему камню. – Садись. Э, да у тебе при себе железо, кузен!

– Ну да, нож.

– Сними его, а? И убери подальше.

Хью снял ножик с пояса и воткнул его в шершавый пень, торчавший из земли в нескольких шагах от камня: поэт говорил мягко, но так, что и в голову бы не пришло возразить или ослушаться.

– Завтра, – сказал О’Махон, когда Хью снова уселся рядом, – ты едешь в Англию.

– Да.

Признаваться в этом здесь почему-то казалось стыдным, хотя все было решено за него. Неприятно было даже услышать, как поэт произнес это слово, «Англия».

– Тогда очень хорошо, что ты пришел сюда. Потому что есть… кое-кто есть, кто желает с тобой попрощаться. И дать тебе заповедь. И обещание.

Поэт не улыбался; светлая, реденькая, почти прозрачная бородка не скрывала выражения его лица – спокойного и сосредоточенного. Его белесые глаза, словно налитые молоком и водой, казались не столько незрячими, сколько ненужными – как будто О’Махон, подобно младенцу, просто не находил им применения.

– У тебя за спиной, – произнес он, и Хью быстро обернулся, – на месте старой кельи, где когда-то был погреб, кое-кто живет. Он сейчас выйдет, только тебе с ним говорить не след.

Было слишком темно, и Хью не мог разглядеть, что там есть, но ему почудилось, что просевшая бугристая земля на месте погреба тихонько шевелится. Любой бугорок мог на деле оказаться этим… кое-кем.

– А вон оттуда, из рата, – О’Махон вслепую, но совершенно точно указал рукой в сторону широко раскинувшегося древнего кургана, вздымавшего, точно кит, горбатую черную спину над белыми отмелями тумана, – сейчас выйдет некий князь, но и с ним тебе говорить не надо.

Сердце Хью отчаянно забилось и сжалось в крохотный, твердый комок. Он попытался спросить: «Ши?» – но так и не смог это выговорить. Он завертел головой, переводя взгляд с провала в земле на курган и обратно – и вдруг увидел, что один из бугорков, темнее прочих, уже отрастил руки и не спеша, терпеливо и упорно, принялся выкапываться из земли. И тут же откуда-то спереди донесся шум, словно топот огромного зверя, и Хью, резко повернувшись, увидел, что от темной, бесформенной глыбы кургана отделилось и уже летит к нему нечто странное: то ли гигантский плащ, раздуваемый ветром, то ли лодка под черным полощущимся парусом, то ли конь под черным чепраком, мчащий во весь опор. Волосы на загривке у Хью встали дыбом. За спиной раздался новый звук и, обернувшись, Хью увидел толстенького черного человечка: тот уже полностью выкопался и теперь, мрачно тараща на него горящие глаза (кроме них, на лице ничего было не разглядеть), ковылял в его сторону. Жилистыми руками, похожими на корешки, человечек прижимал к груди черный ларец и пошатывался, едва не падая под его тяжестью.

Внезапно ухнула сова, совсем рядом; Хью обернулся и увидел ее – белоснежную, величавую, бесшумно скользящую в ночи, – а за нею следовал Князь, но Хью до сих пор не мог рассмотреть толком ни его, ни коня, на котором он ехал. Было видно только, что они огромны и, быть может, составляют одно целое; впрочем, он разглядел серые руки – должно быть, держащие поводья, – и золотой обруч, сверкавший там, где полагалось находиться лбу. Белая сова пронеслась над головой Хью, едва его не задев, и с одним плавным, беззвучным взмахом крыльев опустилась на ветку расколотого дуба.

За спиной что-то грохотнуло: это черный человечек наконец поставил на землю свой ларец. Зыркнув горящими глазами на Князя, он медленно, с каким-то воинственным упрямством покачал головой. Хью только теперь заметил, что в его непомерно огромной шляпе, похожей на густой, спутанный пучок травы, покачивается белое перо, изящное и нежное, как снежинка. О’Махон все так же невозмутимо сидел рядом с Хью, сложив руки на коленях; но затем поднял голову, ибо Князь обнажил меч.

Меч этот был как яркая полоса лунного света, зажатая в невидимой руке, – без рукояти, без острия, но все же меч. И Князь, державший его, был в ярости: он повелительно направил этот меч на земляного человечка, а тот испустил скрипучий визг – так трутся друг о друга ветви, терзаемые ураганом, – и топнул ногой; но, как он ни противился, руки его словно сами собой потянулись к крышке ларца и распахнули ее настежь. Хью не увидел внутри ничего, кроме бездонный тьмы. Человечек запустил туда руку по плечо и что-то извлек, а затем, с величайшей неохотой, подошел – ни на волос не ближе необходимого – и протянул свою добычу Хью.

Хью взял ее; она была убийственно холодная. Снова раздался звук – будто хлопнула тяжелая пола плаща, но, когда Хью обернулся, Князь уже отступал, вбирая исполинскую тучу своей грозовой силы и словно бы растворяясь в темном воздухе. Сова поплыла за ним. Уже почти скрывшись из виду, она обронила белое перо; перо закружилось на ветру, медленно опускаясь к ногам Хью.

За спиной у него бугорок земли сердито сверкнул горящими глазами и погас.

Впереди, над полями, бурая сова метнулась за мышью и снова взмыла высоко над серебристыми травами.

В одной руке Хью держал грубо обточенный кремень, уже согревшийся от тепла его тела, а в другой – белое совиное перо.

– Кремень – это заповедь, – сообщил О’Махон, как будто и не случилось ничего необычного. – А перо – обещание.

– А что значит эта заповедь?

– Не знаю.

Они посидели молча. Между подолом туч, опушенным белым туманом, и серыми верхушками восточных холмов показалась Луна, янтарная, как старый виски. – Я когда-нибудь вернусь? – спросил Хью, хотя говорить было больно: в горле словно камень застрял.

– Да, – сказал О’Махон и поднялся.

Хью ударило в дрожь. Спавший все это время паренек из О’Хейганов вдруг подскочил, будто ему что приснилось, и завертел головой в поисках слепого поэта, а О’Махон взял Хью за руку и, палкой нащупывая перед собой, куда ставить ногу, двинулся к замку. Сэр Генри пришел бы в ужас, если бы прознал, как поздно Хью вернулся этой ночью под крышу: всем известно, что ночной воздух очень опасен для здоровья, особенно здесь, в Ирландии. – Ну, прощай, кузен, – сказал Хью, остановившись у ворот замка.

– Прощай, Хью О’Нил, – улыбнулся О’Махон. – Если в Англии тебе дадут бархатную шляпу, белое перо к ней подойдет в самый раз.

В своих депешах Тайному совету в Лондоне сэр Генри Сидней предельно ясно изложил причины, по которым он взял Хью О’Нила под опеку, – хотя ирландцам этих причин знать не следовало. Само собой, во всяком соперничестве между наследниками ирландских родов Англия всегда стремилась поддержать слабейшего, чтобы ни один из ее тамошних подданных не набрал слишком много силы. Но это было еще не все. Если взять молодого ирландского лорда из гнезда достаточно рано, как не оперившегося еще соколенка, то, полагал сэр Генри, впоследствии он куда охотнее станет садиться на английскую перчатку. Иными словами, он привез Хью в Англию, как детеныша дикого зверя привозят в светлый и благоустроенный зверинец – чтобы легче было его приручить.

Именно поэтому и, невзирая на сомнения, обуревавшие его супругу, сэр Генри приставил Хью О’Нила компаньоном к своему сыну Филипу и по той же самой причине попросил своего шурина, графа Лестера²⁴, присмотреть за Хью при дворе. «Мальчик привык довольствоваться малым, – написал он Лестеру, – и будет благодарен за малейшее проявление дружбы». Граф Лестер в беседе с Ее Величеством ввернул удачное сравнение, уподобив своего нового ирландского подопечного черенку вроде тех, что садовники графа прививали на плодовые деревья: мол, при должной заботе и плотной подвязке выносливая ирландская яблоня обретет английские корни, хоть и росла прежде на ирландской почве и, когда это случится, отделить ее от них станет уже невозможно.

– Тогда молитесь, сэр, – ответствовала королева с улыбкой, – чтобы она принесла добрые плоды.

– Под надзором доброго садовника, мадам, – заверил ее Лестер, – она даст плоды, достойные стола Вашего Величества.

С этим он и представил ей мальчика – десяти лет от роду, с великолепными густо-рыжими кудрями, почти под цвет сафьяновой обложки молитвенника, который королева держала в левой руке. Бледное лицо и курносый нос мальчика были совершенно ирландскими, а глаза – точно два изумруда. Королева обожала две вещи: рыжие волосы и драгоценные камни. Она протянула длинную унизанную перстнями руку и потрепала Хью по голове. – Наш ирландский кузен, – молвила она.

Исполнив требования этикета, в которых его тщательно наставил граф Лестер, Хью больше не смел поднять на королеву глаза, опушенные рыжими ресницами. Пока королева и граф переговаривались через его голову на изысканном и пока еще слишком сложном для него южном английском, он рассматривал платье Ее Величества. Или даже несколько платьев, которые она, похоже, носила одно поверх другого. Она была словно какая-то сказочная крепость, окруженная валами и кольцами стен, в которых то там, то сям зияли проломы и ходы подкопов: сквозь проемы и разрезы верхнего платья виднелось еще одно, в нем были свои разрезы, а за ними – еще одно, и сквозь него проглядывала шнуровка четвертого. Внешняя стена была вся усыпана самоцветами, сверкала крохотными зернами жемчуга, точно капельками росы, и сплошь была изукрашена и расшита узорами – виноградными лозами, листьями, цветами. Широкий распах верхней юбки открывал нижнюю; на ней резвились разные морские чудища: гиппокампы, встающие на дыбы, левиафаны, чьи зубастые пасти были точь-в-точь как решетки крепостных ворот. А по отворотам верхнего платья, выставлявшим напоказ изнанку, были разбросаны сотни глаз и ушей – казалось, они живут собственной жизнью, не нуждаясь в теле. Хью готов был поверить, что этими глазами и ушами королева может смотреть и слушать: пока он разглядывал ее одежду, одежда разглядывала его. Наконец он все-таки решился и украдкой взглянул на ее набеленное лицо, обрамленное жесткими кружевами, и на волосы, убранные в серебряную с жемчугом сетку.

Тут-то он и понял, что сила королевы – в ее платье. Она была закована в это платье той же магией, что когда-то заковала детей Лира в лебединые тела²⁵. Стоило ей шевельнуться, как стройные, гибкие, длинноногие придворные, все как один с подвязками и узкими английскими мечами, тоже трогались с мест, и все ходили вокруг нее кругами и волнами, словно в танце. Больше Ее Величество не сказала Хью ни слова, но перед тем, как покинуть свои покои, на мгновение задержала на «ирландском кузене» свой цепкий, птичий взгляд; зашуршав юбками, фрейлины потянулись к выходу следом за нею, точно шлейф палой листвы. Позже граф поведал Хью, что таких платьев с огромными юбками у королевы не меньше тысячи, одно другого роскошней.

Комнатушку, в которой сидели лорд Берли²⁶, главный советник королевы, и доктор Джон Ди²⁷, ее придворный астролог и врач, отделяла от покоев ширма. Ширму украшала изысканная резьба – нимфы и сатиры, виноградные гроздья, причудливые геральдические фигуры, покрытые сусальным золотом. А еще в этой ширме имелись дырочки, сквозь которые можно было наблюдать и слушать.

– Этот мальчишка, – негромко сказал Берли. – Рыжий.

– Да, – отозвался доктор Ди. – Ирландский мальчик.

– Сэр Генри Сидней взял его под опеку. Привез сюда, чтобы приучить ко всему английскому. И он не один такой. Ее Величество милосердна: она полагает, что сможет завоевать их любовь и преданность. Они усваивают приличия и манеры, а потом уезжают обратно к себе на остров и возвращаются к своим дикарским обычаям. Я не вижу способа, как удержать их в подчинении, пока они сидят там по своим крепостям.

– Пока не могу сказать наверняка, – сказал доктор Ди, поглаживая окладистую бороду, – но, быть может, способы есть.

– Doctissime vir²⁸, – произнес Берли. – Если и впрямь такие способы есть, давайте же их используем.

Обсидиан

Дороги и крыши домов уже присыпал легкий снежок, когда Хью О’Нил и Филип Сидней, сын сэра Генри, выехали из Пенсхерста, кентского дома Сиднеев, с визитом к Джону Ди в Мортлейк. Можно было трястись в повозке под балдахином, набитой подушками и пледами, но мальчики предпочитали ехать верхом вместе со слугами, пока мороз не пробрал их до костей сквозь тонкие перчатки и узкие штаны. Хью, который теперь относился к вопросам гардероба очень внимательно, не сказал бы, что английская одежда так уж плохо спасает от холода даже в сравнении с меховым уотерфордским²⁹ плащом, но он все равно постоянно мерз и чувствовал себя будто голым во всех этих бриджах и коротких плащиках.

Филип, растирая руки и поджимая тощие ягодицы в синих штанах, спешился и бросил поводья слуге. Хью забрался в повозку следом за ним; поскорее задернув занавеси, они свернулись калачиком под пледами и прижались друг к другу, стараясь согреться. Оба дрожали, и обоих от этого разбирал смех. Мальчики поговорили о докторе, как они называли между собой Джона Ди; Филип уже учился у него латыни, греческому и математике, а Хью, хоть и был на два года старше, еще не брал уроков, хотя ему и обещали, что образование он получит. Потом разговор перешел на более увлекательные темы: чем они, Филип и Хью, будут заниматься, когда вырастут и станут рыцарями? Уже не в первый раз мальчики воображали себя героями легенд о короле Артуре, о Ги Уорике³⁰ и так далее. В Пенхерсте они частенько садились на пони и выезжали в поля поиграть в героев. Хью порой пытался задвинуть Филипа на вторые роли («Чур я буду странствующим рыцарем, а ты – моим оруженосцем!»), но тот не уступал. Филип Сидней знал легенды назубок, и чуть ли не первым, что он узнал в своей жизни, было простое правило: сын ирландского вождя не может быть главнее английского рыцаря, даже если это всего лишь игра.

Зато, когда Филип укладывал Хью на лопатки и приставлял к его горлу острие деревянного меча, Хью, извернувшись, вскакивал и испускал боевой клич – и тотчас из леса и с окрестных холмов на подмогу ему устремлялись чудесные союзники, разносившие в пух и прах всю Филипову рать – обычных жалких людишек. А в другой раз Хью мог показать пальцем на пролетавшую мимо ворону и заявить, что это не ворона вовсе, а великая королева, которой он когда-то очень помог; теперь он ухватит ее за лапы, и она унесет его далеко-далеко, к большому старому дубу, а дуб раскроется и спрячет его в своем волшебном нутре.

«Так нечестно!» – обижался Филип. Все эти нежданные помощники, которых Хью вызывал песнями на своем грубом, немузыкальном и непонятном наречии, – они были против правил. Ведь по правилам добрый рыцарь всегда должен побеждать злого, разве нет? И потом, отчего они всегда помогают только Хью?

– Оттого, что мой клан когда-то оказал им большую услугу, – сидя в тряской повозке, объяснил Филипу Хью. К этому вопросу они возвращались снова и снова, потому что ни один ответ Филипа не устраивал. – Давай играть, будто это был мой клан.

– У Ги Уорика никакого клана не было.

– А теперь будем играть, будто было.

– И вообще, в Англии нету… волшебного народа.

Хью теперь осторожничал, выбирая название, которое точно не повредит.

– Еще и как есть!

– Нет, нету, да и будь они тут, как бы ты их позвал? Думаешь, они понимают по-английски хоть слово?

– Я буду призывать их на латыни! Veni, venite, spiritus syl-vani, dives fluminarum…³¹

Хью захохотал и пихнул Филипа ногой под пледом. Латынь! Во дает!

Однажды они пристали с этим вопросом к самому умному человеку, которого знали (умнее был только доктор Ди, но к нему приставать было боязно), – к пенсхерстскому егерю Баклю.

– Раньше эльфы и тут водились, – сказал он. Его огромные скрюченные ручищи мерно возили по точильному камню длинный нож – туда и обратно, туда и обратно. – Но то было еще до короля Гарри, а я тогда был мальцом и твердил Авемарию³².

– Слыхал? – обрадовался Филип.

– То было раньше, – сказал Хью.

– Бабка моя их видела, – продолжал Бакль. – Видела, как один такой вцепился в вымя козе, да и высосал насухо. Бабка пришла подоить, а молока-то – ни капли. Да нынче уж другие времена, и теперь их нету.

Бакль еще разок провел ножом туда-сюда и проверил лезвие подушечкой большого пальца, мозолистой и темной.

– А куда они подевались? – спросил Филип.

– Ушли, – сказал Бакль. – Туда же, куда ушли монахи, и месса, и святая кровь Хейлса³³.

– Ну и куда? – не унимался Хью.

Бакль улыбнулся, и глубокие морщины и складки на его лице сложились в новый узор.

– Нет уж, это ты мне скажи, барчонок: если ты растопыришь пальцы, куда денется горсть?

Джейн, жена доктора Ди, дала мальчикам горячего молока с элем, чтобы согреться, а пока они пили, доктор предложил на выбор или почитать любую книгу из его библиотеки, какую угодно, или поработать с математическими инструментами и рассмотреть географические карты, которые он уже расстелил на столе, придавив циркулем и наугольником. Филип выбрал книгу (какой-то роман в стихах, над которым доктор Ди только фыркнул), уютно устроился на подушках, прочитал пару страниц и уснул, как выразилась миссис Ди, точно мышка в ватном гнездышке. А Хью склонился над картами вместе с доктором, глаза которого казались странно огромными за стеклами круглых очков, а длинная белая борода чуть ли не мела по столу.

Первым делом Хью предстояло узнать, что на картах мир показан не таким, каким видит его человек, ходящий на земле, а сверху, как его видит высоко летящая птица. Очень-очень высоко! доктор Ди показал ему, сколько места занимает на карте Англии весь путь от Пенсхерста до Мортлейка – не больше сустава большого пальца! А потом и вся Англия с Ирландией стали крохотными и неважными, потому что доктор Ди раскатал перед ним карту всего огромного мира. Впрочем, нет – всего лишь полумира: мир, объяснил он мальчику, – круглый, как шар, и на карте нарисована только половина. Ну и ну! Шар! Вокруг него, добавил доктор, движутся по-особому, каждая в своей собственной сфере, великие звезды – планеты, подвешенные самим Господом Богом на серединных небесах, – а за ними вращается сфера звезд неподвижных. Оказалось, у мира и в самом деле есть «та сторона».

– Вот это, – продолжал доктор, – за проливом Святого Георга, – остров Ирландия. Отсюда дотуда птица долетит за полдня.

«Дети Лира», – подумал Хью.

– Все эти земли Ирландии, Уэльса и Шотландии, – длинный палец доктора указал на них поочередно, – принадлежат британской короне, нашей августейшей королеве, которой ты поклялся служить.

Он ласково улыбнулся, глядя на Хью сверху вниз.

– И я, – сказал Филип, который между тем проснулся и подошел к ним со спины.

– И ты, – подтвердил доктор и вернулся к картам. – Но смотрите: ей принадлежат не только все эти британские острова. По праву она должна владеть и этими землями к северу, землями датчан и норвежцев, ибо древние их короли – ее предки… хотя притязать на эти владения в наши дни было бы неблагоразумно. И вот эти далекие страны, за морем-океаном…

Он принялся рассказывать им о землях, лежащих далеко к западу, – об Эстотиланде и Грюнланде, об Атлантиде³⁴. Он говорил о короле Малго³⁵ и короле Артуре, о лорде Мадоке³⁶ и святом Брендане Великом³⁷, о Себастьяно Кабото и Джованни Кабото, достигших берегов Атлантиды и лишь ненамного уступивших³⁸первенство Колумбу³⁹. Все они, а после них и другие, ступили в свое время на землю Нового Света и объявили, что она принадлежит королям, от которых вела свой род Елизавета; а значит, и на эту землю британская корона имеет полное право. И чтобы принять ее под свою руку, Ее Величество не обязана просить разрешения у каких-то там испанцев или у португалов.

– Я тоже разыщу новые земли для королевы! – сказал Филип. – И вы поедете со мной, доктор Ди! Будете давать мне советы и направлять. А Хью будет моим оруженосцем!

Хью О’Нил молчал и думал: короли Ирландии не уступали свои земель англичанам. Вовсе не англичане, а совсем другие народы владели ирландской землей испокон веков, и короли у них были свои. Значит, если в Таре будет коронован новый настоящий король, то Ирландия снова станет ирландской.

Настало время возвращаться в Кент. Слышно было, как на дворе слуги уже рассаживаются по седлам, звеня конской сбруей и шпорами.

– Передавай отцу мой сердечный привет и скажи, что я все так же верен долгу, – велел доктор Ди Филипу. – И прими от меня подарок: он будет подавать тебе советы и направлять тебя, когда ты вырастешь и отправишься навстречу приключениям.

Он взял со стола какую-то книжицу без переплета, сшитую суровой ниткой и не печатную, а написанную от руки, изящным почерком доктора. На титульной странице значилось: «Соображения общего и частного рода, относящиеся к совершенному искусству навигации»⁴⁰. Филип принял книгу, и на лице его отразилась смесь почтения и растерянности: он понимал, какая это честь, но пока не видел от нее толку. Потом он сел и начал листать страницы.

– Что до моего нового друга из Гибернии…⁴¹ – промолвил доктор. – Следуй за мной! Далеко идти не пришлось – всего-то до угла той же комнаты, под завязку набитой всякой всячиной. Доктор отодвинул подставку, на которой держался блестящий шар из какого-то светло-коричневого камня, переставил блюдо с самоцветами и воскликнул: «Ага!» Он нашел, что искал, только Хью не сразу разглядел, что это. – Вот мой подарок для тебя, – объявил доктор. – На память об этом дне. Но сперва ты должен кое-что пообещать мне. Поклянись, что будешь носить его на себе постоянно, никогда с ним не расстанешься и никому его не отдашь.

Хью не нашелся с ответом, но доктор продолжал без остановки – так, словно Хью уже все пообещал:

– Это, мой юный барон, вещь особая: другой такой нет во всем мире. А свойства ее откроются тебе сами, когда в них придет нужда.

С этими словами доктор вложил в руку Хью овал из черного стекла – такого черного, какого он сроду не видывал, чернее черного. Такого черного, что больно глазам, – и все же Хью увидел в нем отражение собственного лица: будто столкнулся в темноте с незнакомцем. Овал был оправлен в золото и подвешен на золотой цепочке. На оборотной стороне оправы был выгравирован символ, какого Хью тоже никогда не встречал. Он робко потрогал странный знак пальцем.

– Иероглифическая монада⁴², – пояснил доктор Ди.

Взяв обсидиановое зеркальце за тонкую цепочку, он подвесил его на шею мальчику. Снова взглянув на эту блестящую каплю черного стекла, Хью уже не увидел ни собственного отражения, ни чего-либо еще; но зеркало будто обжигало кожу, и даже сердцу сделалось горячо. Он посмотрел на доктора, но тот лишь молча опустил ему подвеску за вырез дублета, с глаз долой.

По возвращении в Пенсхерст Хью уединился, хотя в доме Сиднеев это было непросто: день-деньской прибывали с визитами дамы и господа, приезжали посланники от королевы, сновали слуги, да еще у Филипа была красавица-сестра, которая обожала дразниться. Но наконец он смог расстегнуть рубашку и снова взять в руки подарок доктора. В уборной (где он засел, спрятавшись ото всех) было холодно; в крохотное окошко едва проникал свет. Хью провел пальцами по выпуклой фигуре на обороте – та походила на человечка в короне, но вряд ли ее следовало понимать именно так. Он перевернул медальон. В зеркале вновь показалось лицо, но уже не его собственное. Зеркало словно превратилось в потайной глазок, сквозь который Хью заглядывал в какое-то другое место, – а оттуда на него смотрел кто-то другой. Из глубины черного зеркала на него взирала королева Англии.

Заметки под названием «Об импрегнации зеркал» так и не стали книгой, трактатом или Сочинением в подлинном смысле слова; они не перенесли скитаний, на которые вскоре обрекла Джона Ди переменчивая воля небес. Всего несколько страниц, сложенных ввосьмеро и исписанных корявым почерком, излагали метод, который никто, кроме самого доктора, не смог бы применить на практике, ибо оставались еще кое-какие необходимые компоненты и операции, запечатленные лишь в тайнике его собственной души. Да и сам он вполне преуспел лишь с одним из всех зеркал, с которыми работал. Лишь однажды ему удалось так свести воедино линии времени и пространства, чтобы дух истинного владельца передавался взгляду обладателя.

Первым делом предстояло разрешить парадокс. Владельцем зеркала становился тот, кто посмотрит в него первым, а значит, никому другому нельзя было в него заглядывать. Но как посеребрить стекло, как отшлифовать сталь не глядя? Как отделить создателя от владельца? Джон Ди нашел решение. В самой природе имелись совершенные зеркала, не нуждавшиеся ни в серебрении, ни в шлифовке; нужно лишь отыскать подходящее, извлечь из-под земли и надежно укрыть от глаз прежде, чем нашедший бросит взгляд на его гладкую поверхность. Доктор повидал немало таких осколков с греческих или турецких лавовых полей, где их, по словам Плиния, впервые нашел путешественник по имени Обсий. Свое черное зеркало Джон Ди отыскал сам, на поле не столь обширном, в Шотландии. Ему запомнился холм, продуваемый ветром, и осколки, острые, как ножи; не отрывая глаз от облаков, несущих по небу, он перебирал и ощупывал эти осколки, пока не отыскал поистине безупречный и не спрятал его в карман, так и не взглянув ни разу.

В ладонь королевы он вложил его собственноручно: вытряхнул из лайкового кошелька не глядя, повернул гладкой стороной вверх, поднес к лицу Ее Величества и подержал так долго, как только осмелился, а затем торжественно вручил ей. Елизавету этот осколок изумил, даже ошеломил: она уже не раз видала обсидиан, но подобного этому не держала в руках ни разу. Доктор Ди загодя пробудил дремавшие в нем силы молитвой – и еще кое-какими средствами, которые подсказали ему помощники, чьих имен он не произнес бы здесь, при дворе, ни за что.

Лицо королевы запечатлелось в черном зеркале навсегда. И не только лицо, но сама ее сущность: ее мысли, ее повелительная сила, власть ее присутствия, так хорошо знакомая доктору. Больше всего он боялся, что Елизавета захочет оставить зеркало себе, но этого не случилось. Любезно кивнув, она вернула обсидиан доктору и обратилась к другим делам; она поняла, что это не подарок, но не догадалась, что ему эта вещь больше не принадлежит. Теперь, когда обсидиан вобрал в себя лицо и характер истинной владелицы, с ним стало можно работать; доктор отполировал его, оправил в золото и подарил ирландскому мальчишке – тому единственному, кому предназначалось то, что могла даровать только королева.

Как он и говорил, способы есть.

На исходе месяца доктор Ди добрался до побережья Уэльса. Он стоял на мысу, откуда в ясный день через пролив Святого Георга можно было увидеть берега Ирландии. За холмами дальнего острова садилось солнце: они казались огромными и сияли золотом. Там, в стране заката, Хью О’Нил однажды станет великим вождем; об этом доктору Ди поведали его помощники. Другие вожди, помельче, и главы древних ирландских родов потребуют, чтобы Хью объединил под властью одного короля этот остров, никогда не знавший единства, и выдворил англичан. Но Хью О’Нил – узнает он о том когда-нибудь или нет – теперь сидел на длинном поводке: один конец – вокруг шеи, другой – в руках Ее Величества, хотя она и сама, быть может, никогда об этом не узнает. Одним рывком – одним усилием мысли, воли и желания – королева сможет осадить этого ирландского выскочку. И обратиться к другим делам – ко всему огромному миру, тоже, впрочем, не лишенному опасностей.

И к самому доктору Ди, к его нуждам, к его замыслам.

Он отвернулся от моря. По ветру, на север, плыло одинокое облако, похожее на огромного зверя в потеках крови, но постепенно менявшее очертания.