Kitabı oku: «Не упусти»

Yazı tipi:

Посвящается Венди Шмальц:
я благодарна, что могу назвать тебя своим агентом, и еще больше благодарна за то, что могу назвать тебя другом.

             Одна – на печаль,
             Две – чтоб ты не скучал,
             Три – к девчонке,
             Четыре – к мальчонке,
             Пять – к серебру,
             Шесть – золота ждать,
             Семь – это к тайне,
             И лучше молчать.
             Восемь – загадывай,
             Девять – встречай,
             Скорее десятую
             Птицу хватай.

– Вариация детской считалочки «Одна – на печаль», где говорится о сороках. Они считаются плохой приметой (и, скорее всего, не просто так).

Одна – на печаль

Запах хлорки всегда напоминал Сороке (которую на самом деле звали Маргарет Льюис) о лете, а лето, в свою очередь, напоминало о счастливых временах – тех самых, когда вся ее жизнь еще не пошла под откос. Прошлым летом сестра была дома, отец не изменял, мать не пила, а Сороку целых три месяца никто не трогал. Она все время валялась на водяном матрасе в форме пиццы в бассейне, а ее бывшая лучшая подруга Эллисон плавала рядом на белом лебеде. Теперь на лебеде полно порезов от лезвий, а пицца сдулась.

Сорока коснулась губами клапана матраса и дунула. На языке появился привкус химикатов, солнцезащитного крема, пота и огорчения. Она отстранилась и попыталась сплюнуть.

Кожу ладони покалывало там, куда попала хлорка. Сорока с телефона зашла в поисковик: «Сдохну ли я от порошка хлорки на коже к чертям собачьим, ну пожалуйста» (к сожалению, ответ был «нет»). Она несколько минут подержала руку под струей из садового шланга. Вода была ледяной, и рука онемела, зато кожу больше не щипало. Сорока решила, что это к лучшему.

Она нашла в гараже старый насос для шин и вынесла его на задний двор, где и уселась на траву, скрестив ноги. Матрас-пицца выцвел после трех месяцев каждодневных заплывов прошлым летом. В том месте, где обычно лежала Сорока, узор был ярче – она пользовалась солнцезащитным кремом с SPF 50 и совсем не загорала.

В бассейн нельзя заходить сразу после добавления хлорки, но было 1 мая, а в Новой Англии стояла не по сезону сильная, почти июльская жара. Да и потом, Сорока едва касалась воды со своего места на матрасе. Будь она честна с собой, то призналась бы, как сильно надеялась, что бассейн, матрас или оба сразу подействуют как машина времени и перенесут ее назад, в тот день, когда душа была еще живой и не болела так сильно.

Сорока перекинула надутый матрас через край бассейна, по лестнице взобралась на узкую приподнятую платформу и осторожно пересела на матрас. Она сняла с головы соломенную шляпу, положила ее на лицо и глубоко вдохнула запах хлорки, острый, как нашатырь, как удар под дых. Наверное, она переборщила с хлоркой, но за бассейном последний год не следили, и он позеленел от мха, грибка или чего-то еще.

«От ряски», – внезапно сказала она. Ее голос прозвучал так тихо, что остался в шляпе и на секунду отразился эхом. Сквозь щели в плетении Сорока видела солнце, голубое небо, деревья. До конца десятого класса оставался всего месяц, и она решила, приведя массу доказательств, что весь мир – это чья-то глупая шутка.

Но на солнце было хорошо. Матрас-пицца лениво плавал и мягко стучал о стенки бассейна, дул теплый ветерок, и Сорока на мгновение ощутила, как на нее робко нахлынуло умиротворение. Она опустила руку в бассейн и по запястье погрузила в прохладную воду, но потом вспомнила о свежей хлорке и вынула обратно.

В доме зазвонил телефон. Этот номер знала лишь горстка людей, и большинство из них были продавцами из телемагазинов. Она знала, что ее мать Энн-Мэри сейчас дома – уже напилась и смотрела телевизор, но телефон долго звонил и затих без ответа. Энн-Мэри отключила автоответчик несколько месяцев назад, но отец Сороки по-прежнему звонил каждый день в шесть часов, ожидая, что кто-нибудь возьмет трубку. Сорока любила представлять, что бы он сказал, если бы мог оставить сообщение. Тихий молящий голос вытек бы из дома, прокрался по траве, вскарабкался на край бассейна и заплыл прямо в ухо Сороке.

Он бы сказал что-нибудь простое, например:

«Энн-Мэри, пожалуйста, перезвони. Прошу, поговори со мной. Пожалуйста, дай мне шанс объяснить».

А означало бы это что-то вроде:

«Энн-Мэри, прости, что наша дочь застала меня с твоей сестрой у нас в спальне полгода назад, когда ты навещала друзей за городом, а Сорока должна была находиться в школе, но вместо этого прогуляла третий урок, чтобы залезть в твой прикроватный столик за нашей травкой и накуриться вместе с Эллисон, а потом съесть четыре пакета картофельных чипсов со вкусом барбекю. Прости, что мы с твоей сестрой были голыми и долго стояли, глядя на дочь/племянницу, не зная, что сказать, и даже не додумавшись прикрыться. Как будто время икнуло и застыло на месте, а мы втроем не могли понять, как это исправить и заставить его снова двигаться. Энн-Мэри, прости, что образ моего голого, полуэрегированного члена навсегда останется выжжен на внутренней стороне век нашей младшей дочери. Энн-Мэри, пожалуйста, перезвони. Прошу, поговори со мной. Пожалуйста, дай мне шанс объяснить».

Грохот в доме вывел Сороку из раздумий: Энн-Мэри кинула телефон об стенку, но это был очень старый аппарат, крепче всех известных человечеству, поэтому он непременно переживет такой незначительный пустяк. Сорока потом соберет его обратно, и весь этот спектакль повторится и завтра, и послезавтра, и снова, и снова, и так до бесконечности.

* * *

Сорока валялась на матрасе в бассейне, пока не зашло солнце, а мать не отключилась на диване рядом с громко работающим телевизором. Тогда Сорока вытерлась на платформе бассейна и зашла домой.

В доме на Пайн-стрит, где жили они с матерью, стояла темнота. Жалюзи были надежно закрыты, почти на каждом окне висели тяжелые плотные шторы. Кондиционеры выдували затхлый, холодный воздух, от которого по коже пробегали мурашки, если подойти слишком близко.

Вот уже полгода она готовила себе однообразную еду, потому что еда ее вообще мало волновала. Нужно было лишь не потерять заметно в весе и не наслать на себя подозрения школьного психолога, у дочери которого отказали почки из-за медленного угасания от анорексии. Теперь психолог была одержима весом учеников средней школы города Вдали. Она постоянно бродила по коридорам и всматривалась в тела, ища выпирающие кости – ключицы и локти, на которых кожа натягивалась так, что становилась на три оттенка светлее обычного.

Сорока поставила кастрюлю на плиту и достала из шкафа коробку макарон с сыром. У них закончились молоко и масло, так что придется есть всухомятку, еще и сырный порошок слипся в комочки.

Она подошла и выключила звук на телевизоре. Энн-Мэри шумно сопела на диване: от громкого, прерывистого дыхания дрожали картины на стенах гостиной. На кофейном столике, чтобы можно было дотянуться рукой, стоял высокий стакан со льдом и водкой, потому что водка похожа на воду, и они обе могут притвориться, что там точно вода. Сорока редко подходила к стакану, чтобы понюхать его содержимое, но чувствовала запах от матери, которая утром не приняла душ и источала из каждой поры чистый этанол. От этого у Сороки засвербило в носу еще сильнее, чем от хлорки.

Когда ужин был готов, она съела его стоя на кухне, прямо из кастрюли, единственным чистым прибором в доме – деревянной лопаткой, которой перемешивала еду. На вкус макароны напоминали картон, посыпанный сухими опилками, но это ее почему-то успокаивало: знакомый вкус, мелочь, на которую она могла положиться.

На обед Сорока каждый день покупала жирный бутерброд с жареным сыром и пакетик яблочного сока, а на завтрак иногда ела ложку‐другую творога, если не забывала и если творог не зеленел от плесени.

Она уже давно не ела овощей.

Сорока открыла холодильник и нашла брокколи, покрытую настолько противным белым налетом, что сама брокколи едва распознавалась – виднелось только крохотное зеленое пятнышко. Сорока решила ее не выбрасывать.

– Нет тут никаких овощей, – прошептала она, а затем захлопнула дверцу, оставляя голос внутри, чтобы он остыл.

* * *

Сорока всегда приходила в школу рано. На это было две причины: она хотела выйти из дома до того, как встанет мать, и добраться до своего шкафчика до того, как Эллисон подойдет к соседнему.

Девочка вытащила все учебники на день, чтобы не возвращаться к шкафчику раньше, чем через полчаса после последнего урока, не сталкиваться с Эллисон и гарантированно не видеть ее после школы. Рюкзак заметно скрипел под тяжестью книг, спина – под тяжестью рюкзака.

Сорока пришла на первый урок и обнаружила, что в кабинете английского, как и ожидалось, пусто. Она любила предсказуемость: ей нравилось, что мистер Джеймс каждый день приходил всего за пять минут до начала занятий, а значит, она пробудет одна в темной комнате сорок блаженных, тихих минут. Она села у окна в дальней части класса, вытащила домашнее задание, которое должна была сделать на выходных, и невидящими глазами уставилась на учебную программу, пытаясь сосредоточиться:

Прочтите рассказ «Куда ты идешь, где ты была?» Джойс Кэрол Оутс. Ответьте на следующие вопросы:

Почему Конни уходит с Арнольдом Френдом?

Какое значение придается имени «Арнольд Френд»?

Какое значение придается тому, что Конни одержима расчесыванием волос?

Какой смысл кроется во всем?

Сорока прищурилась и снова перечитала четвертый вопрос. Он распался и преобразовался у нее на глазах во что-то более осмысленное.

Сорока не читала эту историю. Она достала из рюкзака учебник английского языка и открыла его.

Глаза отказывались видеть так, как надо.

Она не могла разобрать ни единого предложения.

Поэтому Сорока вытащила из рюкзака блокнот на спиральной пружине, веселый, желтый, резко контрастирующий с темным облаком, которое постоянно висело вокруг нее. Чернилами в правом верхнем углу обложки было написано: «Город Близь».

Блокнот был изношенным и потертым, желтая обложка выцвела и по краям облупилась до картона. Девочка писала в нем уже несколько месяцев, точнее, полгода – она начала его на следующее утро после того, как застала отца и тетю. Тогда Сорока и придумала город Близь и, открыв первую страницу, написала: «Жаль, что я не живу в другом месте. В крохотном идеальном уголке. Город бы назывался Близь. Он был бы без людей, машин и шума. Просто зеленый широкий холм с яркой травой, почти как лайм».

Теперь она открыла первую же пустую страницу где-то посередине, после тех, что были заполнены аккуратным мелким почерком, и написала:

В Близи всегда настолько тепло, что можно плавать.

В Близи я всегда чувствую себя так, словно плаваю.

В Близи вода теплая, как в ванне.

А потом она услышала, как кто-то поставил сумку на учительский стол. До урока оставалось пять минут, мистер Джеймс пришел как раз вовремя.

– Доброе утро, Маргарет, – сказал он. Она закрыла блокнот и сунула в рюкзак. Мистер Джеймс подошел к ее парте и постучал пальцем по учебнику английского:

– А, решила освежить память? Что думаешь? Знаю, рассказ мрачноватый.

Сорока ничего не думала о рассказе, потому что не читала его. Поэтому вместо ответа она попыталась не встречаться с учителем взглядом.

Мистер Джеймс склонил голову набок и посмотрел на нее с выражением, которое можно описать как осторожный оптимизм:

– Маргарет?

– Простите, – сказала Сорока. Она без особого энтузиазма пыталась придумать какое-нибудь оправдание, но в голове было пусто, огромное белое пятно.

– Маргарет, ты не читала то, что я задавал? С твоими оценками никак нельзя пропускать еще одну домашнюю работу.

– Я могу сделать ее сегодня вечером, – сказала она.

– Я не принимаю работ с опоздаем, Маргарет. Мы это уже обсуждали.

– Я могу сделать ее в комнате для самостоятельных занятий.

– Но у тебя же были целые выходные – как ты объяснишь то, что не прочитала ни одного рассказа?

А как это можно объяснить?

Даже если бы она могла придумать ответ, ей не выдалось такого шанса – прозвучал звонок, и одноклассники прилежно зашли в класс, заполнив пространство, забрав весь воздух. Сорока опустила голову и изо всех сил старалась дышать ровно.

* * *

Обед. Бутерброд с жареным сыром, жир с которого капал на поднос с едой.

Раньше она всегда сидела с Эллисон и гадала, кто еще подсядет к ним за стол. Сидевшие постоянно менялись по мере того, как школьники попадали в расположение или немилость Эллисон.

Теперь быстрый взгляд на стол показал, что люди, которых Сорока когда-то считала друзьями – Элизабет, Николь, Бриттани, – едят вместе и смеются.

Полгода назад она выбрала себе новый стол. В другом конце столовой, подальше от Эллисон. Сорока увидела там пустой стул и спросила, можно ли сесть. Брианна ответила:

– Это свободная страна, девочка.

Люк спросил:

– Ты Мэгс, да?

Клэр сказала:

– Добро пожаловать к Балбесам! Ты не против кровавых жертвоприношений?

А Бен ничего не сказал, только слегка отодвинул стул в сторону, давая понять, что она может сесть рядом.

Сорока знала, что ее приняли, потому что у каждого из них было свое прошлое.

У Брианны в девятом классе начались месячные, и кровь протекла сквозь джинсовые шорты, поэтому ее исключили изо всех культурных разговоров, ведь всем известно, что о месячных надо молчать и отрицать их любой ценой.

Люк встречался с самой блондинистой болельщицей в команде, пока не стал бисексуалом и не сошелся с квотербеком одной из соперничающих футбольных команд Дали.

Отец Клэр покончил с собой, когда они учились в средней школе, и ее стали избегать, словно горе было заразным.

Бен сменил пол на мужской где-то в прошлом году, что приняли совсем немногие за пределами этой небольшой группы.

И Сорока, чьи прегрешения против средней школы города Даль были слишком вопиющими, чтобы их перечислять.

Так, по крайней мере, сказала Эллисон. А люди ее слушали.

Ее версия событий была настолько убедительной, что иногда смущала даже Сороку, которая видела все собственными глазами.

С тех пор Сорока сидела между Беном и Брианной, потому что в отличие от остальной школы не считала, что стоит опасаться трансгендеров и девушек с месячными.

Сорока разломила сэндвич с жареным сыром сначала пополам, потом на четыре части, а потом на восемь.

– Будешь? – спросил Бен, протягивая ей какой-то йогурт в тюбике. – Я говорил маме, что они отвратительные, но она все равно их покупает.

Сорока взяла тюбик с йогуртом и медленно перевернула его. Вкус назывался «Дерзкая черника».

– Сам считаешь его отвратным, но хочешь, чтобы я это ела? – спросила Сорока. Она пыталась пошутить, но в итоге получилось грубовато.

– Я буду, – сказала Брианна и выдернула тюбик из пальцев Сороки.

– А что насчет рассказа от мистера Джеймса? Мрачный, мать его, да? – спросила Клэр.

– Я бы читал все, что даст мистер Джеймс, – сказал Люк, – даже список покупок.

– Фу, снимите номер, – сказала Брианна, закатывая глаза. – И что все так носятся с этим мистером Джеймсом.

– Ну, согласись, у него жгучие глаза. – Клэр вздохнула, уткнувшись в свой контейнер с яблочным пюре.

Сорока не стала участвовать: у нее не было особого мнения о внешности мистера Джеймса. Он был обычным учителем и задавал домашние задания, которые она не делала.

– Поешь что-нибудь, – прошептал Бен Сороке, наклоняясь ближе. – Миссис Хендерсон вышла на охоту.

Сорока оглядела столовую: естественно, школьный психолог ходила от стола к столу, рассматривая обеды школьников.

Сорока демонстративно откусила от своего сэндвича.

– Шпашибо, – пробормотала она Бену.

– Не за что. Как день?

Сорока посмотрела на него. У Бена было открытое честное лицо, на котором читались все мысли. Сороке это нравилось.

– Устала, – ответила она. Прошлой ночью Сорока почти не спала. Она пролежала в постели несколько часов, уставившись в потолок и ощущая тяжесть ночи, как будто ее можно было измерить на весах.

– Ты и выглядишь усталой, – сказал Бен. – Вот, держи.

Он протянул ей остатки своего кофе. До встречи с Беном Сорока почти не пила кофе, но теперь он часто с ней делился. Она сделала глоток и почувствовала, как тепло разлилось по груди и животу.

Она сидела за этим столом, с этими людьми, всего полгода, но ей было с ними уютно. Они остро осознавали несправедливость мира, старшей школы Дали и свою непохожесть на остальных. Они не знали всей истории Сороки, но слышали шепот, который преследовал ее в каждом коридоре: шлюха.

– Спасибо, – снова сказала Сорока, на этот раз за кофе. Бен толкнул ее плечом.

– Не за что, Мэгс, – сказал он. Разные имена для разных людей.

Для учителей она Маргарет.

За этим столом – Мэгс.

Для себя, мамы, отца, сестры и Эллисон – Сорока.¹

* * *

У Бена и Сороки после обеда была история, поэтому они вместе шли окольным путем, о котором Бен никогда не задавал вопросов (чтобы избежать шкафчика Эллисон). Сорока плохо знала Бена до того, как подсела к ним за стол, но теперь их можно назвать друзьями, хоть они и виделись только в столовой и в коридорах между столовой и классом истории.

Минуту они шли молча, пока они не добрались до фонтанчика с водой, где Бен остановился, чтобы сделать глоток.

Выпрямившись, он сказал:

– Ты думала о задании мисс Пил?

Сорока уже полгода не следила за историей. Она не могла с уверенностью сказать, что они сейчас проходили – Первую мировую или Вторую, а может, холодную войну, или вовсе не войну, а просто калифорнийскую золотую лихорадку или что-то в этом роде.

– О задании? – повторила она.

– О финальном проекте, – сказал Бен. Он немного подождал, но по глазам Сороки было видно, что она так и не вспомнила. – Она говорит о нем с января, ты правда не…

– А, да, точно, – откликнулась Сорока. Это был самый безопасный ответ. Бен вздохнул с облегчением.

– В общем, я хотел спросить, не хочешь ли ты поработать со мной в паре?

– Конечно.

– Есть идеи на эту тему?

– Я пас. Может, ты выберешь?

– Как насчет… Амелии Эрхарт? И под критерий подходит, сама понимаешь, – «Женщины, которые положительно повлияли на историю».

– Отлично.

– Круто, – сказал он. А потом, так тихо, что она едва его расслышала, добавил:

– Эй… У тебя что-то случилось?

– В смысле?

– Ты и всегда молчалива. И в этом ничего такого! Но сегодня ты кажешься даже тише, чем обычно.

Он отошел в сторонку, когда старшеклассник, которого Сорока не знала, остановился у фонтанчика с водой. Тот сделал глоток, отстранился, перевел взгляд с Сороки на Бена и сказал:

– На твоем месте я бы не стал пить после нее.

Сорока почувствовала, как щеки запылали, когда парень исчез в переполненном коридоре. Бен будто хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать.

Наконец, он откашлялся и произнес:

– Это было так… Мне жаль.

– Ой, да ничего. Все в полном порядке. Я держу себя в руках.

– Правда? Все до сих пор… болтают всякое?

Сорока тихонько рассмеялась, и ее смех больше походил на насмешку.

– Ты же сам все слышал, – сказала она через секунду.

– Я не слушаю, – сказал он серьезно. – Я уже давно научился не слушать.

– Но ты все равно слышал.

На это он слегка ухмыльнулся.

– Справедливо, – ответил он. – И до сих пор слышу. Но не слушаю.

– Но мог бы. – Она пожала плечами. – Все, что обо мне болтают, правда.

Бен склонил голову набок, словно посмотрел на нее под другим углом. Затем чуть нахмурился и сказал:

– Ни на секунду в это не поверю.

* * *

После финального звонка Сорока прождала полчаса в классе алгебры, а потом пошла к своему шкафчику и, как обычно, оставила там все учебники. Теперь в рюкзаке было почти пусто: там лежали только ключ от дома, желтый блокнот и мобильный телефон, которым Сорока не пользовалась уже несколько недель.

Она зашла в продуктовый.

В городе было два продуктовых: «Бейкер Фармс» и «Кентс».

Эллисон работала в «Бейкер Фармс». Сорока пошла в «Кентс».

В заднем кармане лежала мамина кредитка. Она точно знала, сколько денег было на карточке, потому что забирала ярко‐красные счета, которые приходили по почте каждый месяц. Сорока вносила минимальный платеж по карте деньгами, украденными из кошелька матери, чтобы счет не заблокировали. Теперь, когда Энн‐Мэри отказалась от всех своих обязанностей, у Сороки появилось множество мелких забот, но она ловко с ними справлялась.

Ее сестра Эрин…

Сорока не любила думать о сестре.

Эрин больше не собиралась бороться с этими трудностями. Где-то год назад Эрин рассказала Сороке, как плохо когда-то обстояли дела. Сестра старше Сороки на шесть лет. Сорока не помнила мамин прошлый запой, потому что была тогда совсем маленькой.

Эрин сказала, что если мать когда-нибудь снова начнет пить, то она уйдет.

И сдержала слово.

Жила она не то чтобы далеко – Эрин училась в колледже Фэрвью, всего в тридцати милях от Дали, но Сорока чувствовала себя так, словно находилась в другой стране, на другой планете. Казалось, что Эрин умерла, и никому не пришло в голову позвать Сороку на похороны.

Она не знала, что хуже.

Отец, который звонил каждый вечер в шесть часов, чтобы напомнить ей о своем голом розовом теле посреди раскиданных вещей и о том, как он пытался обнять ее, когда наконец оделся – его рубашка прилипла к взмокшей коже, волосы безвольно падали на лицо, по щекам текли слезы, а изо рта – извинения.

Или сестра, которая никогда не звонила.

Сестра, которая сменила номер телефона.

Сестра, которая сказала ей напоследок: «Прости, ладно? Но я не могу жертвовать своим психическим здоровьем только потому, что ты еще недостаточно взрослая, чтобы уйти. Позвони, когда тебе исполнится восемнадцать».

Сорока мысленно сверилась со списком продуктов, который держала в какой-то легкодоступной части своего мозга. Десяток коробок макарон с сыром или чего-то подобного, молоко, масло. Средство для мытья посуды.

Но как Сорока позвонит Эрин, когда ей исполнится восемнадцать, если даже не знает ее номера? Вернется ли Эрин за ней?

Она вспомнила завядшую вонючую брокколи в пустом холодильнике. Когда же Сорока последний раз ела зелень? Она смутно слышала, как какой‐то консультант спросил, не нужна ли ей помощь, но проигнорировала его. Тот пожал плечами и ушел.

Сорока схватила необходимое, уже забыв о брокколи, и взяла крохотный апельсин, собираясь съесть его по дороге домой, чтобы не заболеть цингой.

«Цингой? – подумала она. – Ты барахтаешься в таком дерьме и беспокоишься о цинге?»

* * *

Вечером было недостаточно тепло, чтобы плавать в бассейне, но Сорока все равно пошла на задний двор, почистила бассейн от утонувших раздувшихся жуков и насыпала больше химикатов, чтобы уничтожить все зимние микробы. Она вывалила жуков из фильтра в траву и оттащила к мусорным бакам за домом искромсанного надувного лебедя.

Садовый сарай она обошла стороной. Он заполнен вещами отца, которые тот не успел упаковать: газонокосилка, походное снаряжение и лыжные палки – все это было обмотано сложной сетью паутины.

Сорока мыла посуду, пока готовились макароны. Мать наполовину протрезвела и даже ушла на работу. Она рассеянно поцеловала Сороку в щеку и спросила о школе.

– В школе все отлично, – сказала Сорока.

– Как там Эллисон?

– Великолепно.

– Давненько она не появлялась.

– Она приходила на днях, тебя не было.

Хрупкая экосистема дома поддерживалась только в том случае, если Сорока тщательно избегала правды: что она не разговаривала с Эллисон вот уже полгода, что мать – алкоголичка, а отец спал с тетей.

Сорока легко справлялась, потому что через несколько минут мать обычно теряла интерес к разговору.

– Закажу-ка я пиццу, – сказала Энн-Мэри. – Хочешь пиццу, крошка Сорока?

– Да, мам, замечательно, – сказала Сорока, зная, что никакой пиццы не будет, а сама мама скоро отключится. Если Сорока и впрямь захочет пиццу, то заказать ее придется самой.

Сорока привыкла к макаронам с сыром. Сегодня они были намного лучше благодаря молоку и маслу. Она ела, стоя над раковиной, глядя в окошко на задний двор, бассейн, матрас-пиццу, который вытащила на платформу, чтобы тот не пропитался химикатами, на сарайчик чуть дальше бассейна, в котором находились все вещи отца.

Может быть, когда-нибудь она сожжет его дотла.

* * *

Во вторник утром мистер Джеймс пришел за пятнадцать минут до начала урока вместо обычных пяти, сел за парту рядом с Сорокой и спросил, прочитала ли она рассказ.

– Простите, – сказала Сорока.

– Забудь это «простите», – сказал он. – Нужно больше стараться, Маргарет. Ты хоть понимаешь, что можешь остаться на второй год? Я пытаюсь помочь, но у меня складывается впечатление, что ты не хочешь, чтобы тебе помогали.

Сорока хорошо набила руку, выдавая окружающим ровно столько информации, чтобы от нее отстали.

– Простите. Я… отец ушел от нас несколько месяцев назад. Это далось нам с мамой непросто. Я стараюсь изо всех сил. Правда, стараюсь, как могу.

Мистер Джеймс глубоко вздохнул: наверно, он был благодарен, что она хоть что-то ему рассказала.

– Тебе надо просто попросить. Я уверен, многие готовы тебе помочь. Дай-ка подумаю… Почему бы тебе не почитать сегодня вечером? Рассказ Джойс Кэрол Оутс. Прочти, а завтра я приду сюда пораньше, и мы его обсудим. Согласна?

– Спасибо, – сказала Сорока. Мистер Джеймс кивнул.

Тут он заметил желтый блокнот, который она поспешно закрыла, когда учитель вошел в класс. Он прикоснулся к обложке, и Сорока ощутила это прикосновение где-то внутри себя. Блокнот был частью ее, как кровь, мягкие ткани, толстый кишечник. Все равно, что царапать ногтями сердце. Ощущение не из приятных.

– Я все время замечаю, как ты в нем пишешь, – сказал он.

– Там пустяки, – быстро ответила Сорока.

– Ты – писательница, Маргарет?

Была ли она писательницей? Только если так можно сказать про писанину о выдуманных мирах.

Ладно, об одном выдуманном мире.

О месте, которое она знала так же хорошо, как и свой настоящий город. О месте, куда она возвращалась снова, снова и снова.

О единственном месте, где она была как дома.

– Не совсем, – ответила Сорока.

– Это не мое дело, – сказал учитель, – но если ты когда-нибудь захочешь поделиться и дать мне почитать, я буду польщен.

До того как он зашел в класс, Сорока написала в желтой тетради одну новую строчку: «В Близи я смогу защититься от людей, которые причинили мне боль».

– Я подумаю, – сказала она, имея в виду что-то вроде «нет, даже через тысячу миллионов лет».

* * *

За обедом все говорили о вечеринке в честь конца года, которую Брэндон Фипп устраивал в доме родителей. Желудок Сороки неприятно сжался, когда его имя просочилось в столовую и добралось даже до их столика с отбросами из отбросов. Только Бен заметил, как она пододвинула свой поднос Брианне, Сороке внезапно расхотелось есть. Он протянул ей контейнер с мелкой морковкой. Мать Бена по‐прежнему каждый день давала ему с собой обед. Иногда она даже писала короткие записки, от которых он улыбался, а сердце Сороки разбивалось на сорок семь миллионов осколков. Она взяла морковку и слабо улыбнулась Бену. Он толкнул ей остатки кофе.

«Все, что обо мне болтают, правда».

Почему она так сказала? И почему он ей не поверил?

«Потому что он – хороший парень», – поняла Сорока.

– Какой зашквар, все так носятся с этой вечеринкой, – произнесла Брианна.

– По-моему, для тебя это зашквар потому, что тебя не пригласили, – рассмеялась Клэр. Брианна бросила в нее картофельными чипсами.

– Я точно пойду, – объявил Люк. – Там будет весело.

– Брэндон Фипп однажды купил мне пончик с сахарной пудрой. Такой, с джемом внутри, – продолжила Брианна.

– Так это же здорово! – сказала Клэр.

– С запиской, в которой говорилось: «В следующий раз, когда у тебя протечет прокладка, можешь спереть все на пончик», – закончила Брианна.

– Тупость какая-то, – вмешался Бен.

– Джем даже не был красным. Он был фиолетовым, – добавила Брианна и пожала плечами. – Я все равно его съела.

– Значит, Брианна явно отпадает. – Люк рассмеялся. – Клэр – идет. Я – иду. А как насчет тебя, Мэгс?

Сорока подняла глаза от кофе, украдкой бросив быстрый взгляд на столовую.

А вот и они, сидят вместе, как обычно: Эллисон и Брэндон. В ту долю секунды, когда Сорока позволила себе взглянуть на них, Брэндон пил из банки газировку, а Эллисон изучала свои ногти.

Сорока отвернулась и заставила себя улыбнуться. На самом деле этому трюку она научилась у Эллисон.

Как вести себя так, будто тебя в этом мире ничто не волнует. Надо улыбаться, но не слишком широко, скорее, ближе к ухмылке. И еще чуть-чуть наклонять голову, как будто находишь все это занимательным.

Затем лениво отпиваешь кофе со словами:

– Я, скорее всего, не пойду.

И стараешься не воспоминать тот вечер. Последнюю вечеринку дома у Брэндона Фиппа, на которую ты ходила. Когда так напилась, что почти ничего не видела. Когда так напилась, что пришлось полагаться на чужую версию событий. Когда не доверяешь собственной памяти настолько, чтобы возразить.

Люк пожал плечами:

– Как хочешь. Хотя, я думаю, будет весело. Бен, а ты?

– А не знаю, – сказал Бен. – Дом у Брэндона огромный. Слышал, у него есть крытый бассейн. Здорово было бы посмотреть. Но с другой стороны…

– С другой стороны, это Брэндон Фипп, – вмешалась Брианна. – И не будем забывать, что пончики – не единственное, что он подкладывает девушкам.

Никто не спросил, что имела в виду Брианна: все слышали о том, что Брэндон подсыпает что-то девушкам в напитки.

Ходили слухи, что лучше не ставить стаканчик возле Брэндона и его брата-студента на вечеринке у них дома.

– А мы следим за своими напитками, – сказала Клэр несколько раздраженно. – И пойдем тусить. Необязательно все усложнять.

Но Сорока знала – порой все обязательно усложняется. Даже если ты этого не хочешь.

* * *

Сорока легла спать поздно ночью и проснулась через несколько часов от грохота. Она лежала в постели неподвижно, слушая, как кто-то пытается поднять упавшее. Потом снова раздался грохот, когда что-то опять уронили. Затем послышалось шарканье и глухие удары, будто кто-то врезался в мебель.

Энн-Мэри, дома и пьяная.

Сорока тихонько выскользнула из спальни и прошла по короткому коридору в гостиную. Мать включила лампу, которая теперь валялась на полу вместе с телефоном, стопкой грязной посуды и приставным столиком, на котором все до этого стояло.

Мать тоже сидела на полу, прижимая к себе телефон. Трубка приглушенно гудела ей в рубашку. Сорока взяла трубку из рук матери. Энн-Мэри подняла глаза и моргнула.

– Я упала, – сказала она.

– У тебя кровь идет, – ответила Сорока.

Через весь лоб Энн-Мэри протянулся тонкий порез, как будто кто-то осторожно прижал кончик ножа к коже и провел по ней. Она подняла пальцы к порезу и осторожно надавила, но на лице боли не отразилось.

1.Magpie (англ.) – «сорока».