Kitabı oku: «Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны», sayfa 7

Глава 7
ПАНОРАМА ХАОСА

За недавние годы у некоторых западных историков и политиков появилась тенденция смотреть на последствия Второй мировой войны сквозь розовые очки. Разочарованные прогрессом перестройки и примирением после войн в Афганистане и Ираке в начале XXI века, они указывали на успех похожих проектов в Европе 1940-х гг. План Маршалла был выделен особо как образец для послевоенного восстановления экономики.

Таким политикам неплохо вспомнить, что процесс восстановления в Европе начался не сразу. План Маршалла был задуман не раньше 1947 г., и весь континент еще долго после окончания этого десятилетия оставался во власти экономической, политической и нравственной нестабильности. Как это недавно было в Ираке и Афганистане, ООН признала необходимость того, чтобы руководители стран взяли управление своими общественными институтами в свои руки. Но для появления таких руководителей требовалось время. Сразу после войны единственными людьми, имевшими моральное право встать у власти, были участники Сопротивления. Но люди с опытом партизанской войны, диверсий и силовых действий привыкли к ведению своих дел в строгой секретности и не обязательно лучше всего подходят для управления демократическими правительствами.

Поэтому долгое время единственной властью, способной осуществлять руководство, были сами союзники. Только представителей союзников повсеместно признавали не запятнанными связями с нацистами. Только армии союзников пользовались доверием, обладали силой и способностью ввести какую-то форму законности и порядка. И только присутствие союзников могло обеспечить стабильность, как необходимое условие для какого-то возврата к демократии. Несмотря на тот факт, что союзники вскоре стали злоупотреблять европейским гостеприимством, их масштабному присутствию на континенте альтернативы не было.

К сожалению, союзники были совершенно не готовы иметь дело со сложными и широко распространенными проблемами, возникшими перед ними сразу же после войны. Их солдат и руководителей не хватало на миллионы и миллионы перемещенных лиц, которых они должны были кормить, одевать, размещать и каким-то образом возвращать на родину. От них ожидали распределения пищи и лекарств между десятками миллионов местных гражданских лиц, многие из которых остались без крыши над головой, голодали и были травмированы войной. Они столкнулись с необходимостью создавать и поддерживать местные органы гражданской власти – во многих случаях с нуля – так, чтобы учитывать потребности местного населения, языка и обычаев которого большинство солдат союзных армий не понимало. В их обязанности входило выступать в роли полиции на континенте, который оказался ввергнутым в хаос и беззаконие при наличии оружия всех видов. И каким-то образом им предстояло побуждать деморализованных людей расчищать завалы и строить свою разрушенную жизнь заново.

Все это пришлось осуществлять в атмосфере негодования и ненависти. Немцев повсюду ненавидели за то, что они развязали войну. Ненависть проявлялась и к другим народам – в некоторых случаях она просто вновь пробудилась – благодаря событиям предыдущих шести лет: греки против болгар, сербы против хорватов, румыны против мадьяр, поляки против украинцев. Начали вспыхивать братоубийственные конфликты, основанные на различных социальных и политических концепциях того, как должно выглядеть новое общество после войны. Они просто добавились к разногласиям, уже существовавшим между соседями, которые пристально следили за поведением друг друга во время войны. По всей Европе коллаборационисты и участники Сопротивления по-прежнему жили бок о бок в местных сообществах. Преступники, совершавшие зверства, растворились среди населения, когда жертвы гитлеровского режима стали возвращаться из плена. Коммунисты и фашисты смешались с населением, имеющим более умеренные политические взгляды, равно как и те, кто потерял всякую веру в политику. В бесчисленных городах и деревнях военные преступники жили рядом с теми, кому непосредственно причинили вред.

Присутствие союзников в такой обстановке часто возмущало местных жителей, многие обладали приоритетами, отличными от тех, что были у их военных гостей. После окончания сражений союзникам постепенно стало приходить в голову, что они сидят на бомбе замедленного действия. Вот фраза, которая повторяется в рапортах и меморандумах союзников в 1945 г.: если война, вероятно, выиграна, то мир все еще может быть утрачен.

В декабре 1944 г., находясь с визитом в Греции, помощник Госсекретаря Дин Ачесон написал краткий меморандум Гарри Хопкинсу, специальному помощнику президента Рузвельта, в котором предупреждал о возможной кровавой бойне, ожидающей Европу, если ее восстановление не будет осуществлено быстро. Освобожденные народы, писал он, «самый легко воспламеняемый материал в мире. Это бойцы. Они вспыльчивы и беспокойны. Они перенесли невыносимые страдания». Если союзники не постараются накормить их, восстановить здоровье и активно помочь возрождению социальных и нравственных структур их стран, за этим последует «разочарование», «смятение и беспорядки» и, наконец, «свержение правительств». Этот сценарий уже начал разворачиваться в Югославии и Греции. Ачесон опасался, что такие сценарии будут множиться по всему континенту и вызовут гражданскую войну в масштабе Европы.

Всего через несколько недель после победы союзников папа Пий XII также выступил с предупреждением о том, как хрупок вновь обретенный мир. В обращении к Священной коллегии кардиналов он заявил, что война создала «толпы обездоленных, утративших веру и надежду, разочарованных людей», которые готовы «раздуть революцию и беспорядок, нанятые тиранией не менее деспотичной, чем те, свержение которых они планировали». Хотя он и не обозначил эту деспотическую тиранию, было ясно, что он имеет в виду сталинский советский режим, который уже запустил процесс прихода к власти коммунистов в нескольких государствах Центральной и Восточной Европы. Папа поддержал право малых народов на сопротивление введению новых политических или культурных систем, но признал, что продвижение к истинному и долгому миру между и внутри народов займет много времени – «слишком много для стремления человечества к порядку и спокойствию».

К сожалению, помимо всего прочего, западные союзники не располагали временем. Столкнувшись с колоссальными задачами, которые перед ними встали, они оказались не способны справиться с послевоенными проблемами Европы с должной оперативностью и во избежание дальнейшего кровопролития. Их ответ на физическое разорение был ничтожен – в общем-то неудивительно, учитывая размах разрушений – пришлось в первую очередь, восстанавливая пути снабжения на всем континенте, ограничиться просто расчисткой дорог и реконструкцией транспортных узлов. Такой же недостаточной была их реакция и в отношении гуманитарного кризиса: континент отчаянно нуждался в продовольствии и лекарственных средствах на протяжении еще нескольких лет, а перемещенные лица, особенно «не имеющие гражданства» евреи и поляки, томились в лагерях в ниссеновских бараках (сборно-разборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа, впервые использован во время Пeрвой мировой войны в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки, назван по имени автора – подполковника П. Ниссена. – Пер.) до 1950-х гг. В еще более ничтожной форме выразился отклик на кризис морали. Оказалось, просто невозможно оперативно обнаружить всех военных преступников и сместить всех скомпрометировавших себя лидеров из власти, задержать их, собрать против них свидетельские показания, судить, учитывая хаос, царивший в 1944–1945 гг.

В атмосфере насилия и неразберихи конца войны неудивительно, что люди решили взять закон под свой контроль. Они ничего не могли сделать, чтобы изменить ситуацию с физическим разорением или человеческими потерями, но верили, что, по крайней мере, можно устранить некоторые нравственные диспропорции. Эта вера в большинстве случаев оказалась всего лишь фантазией, поскольку основывалась на поиске удобных козлов отпущения и отношении к целым группам населения, объединенным общей виной за преступления нескольких людей. Таким образом, к панораме ущербной нравственности, которую повлекла за собой война, добавилось новое преступление – месть. Об этом речь пойдет в следующей части этой книги.

Часть вторая
МЕСТЬ

У нас остались только два священных слова.

Одно из них – любовь, другое – месть.

Василий Гроссман, 15 октября 1943 г.

Глава 8
ЖАЖДА КРОВИ

В октябре 1944 г. после более двух лет кровопролитной бойни между немцами и Советами Красная армия наконец перешла границу и ступила на немецкую землю. Маленькая деревушка Неммерсдорф приобрела печальную известность в качестве первого населенного пункта, встретившегося на ее пути, и это название вскоре стало олицетворением зверства. Принято считать, что в бешеной ярости красноармейцы перебили всех, кого нашли, – мужчин, женщин и детей, – а потом изувечили их тела. Корреспондент швейцарской газеты «Ле курьер», утверждавший по прибытии в эту деревню после того, как советские войска были временно отброшены назад, и испытавший невероятное отвращение, свидетельствует: «Я избавлю вас от описания увечий и жуткого состояния, в котором находились трупы на поле. Эти впечатления выходят за рамки даже самой дикой фантазии».

По мере наступления советской армии такие сцены повторялись во всех восточных провинциях Германии. Например, в Поваене близ Кенигсберга мертвые женщины были разбросаны повсюду, изнасилованные, а затем жестоко убитые штыками или ударами прикладов по голове. Четыре женщины раздеты догола, привязаны сзади к танку, так их волокли, пока они не умерли. В Гросс-Хейдекруг одну женщину нашли распятой на алтарном кресте местной церкви, так же были вздернуты по обе стороны от нее два немецких солдата. В других деревнях тоже отмечались случаи распятия. Женщин насиловали, затем приколачивали гвоздями к дверям сараев. В Метгетене нашли убитыми и изувеченными не только женщин, но и детей. По словам немецкого капитана, который осматривал трупы, «большинство детей были убиты ударом по голове тупым инструментом», а «на некоторых крошечных телах были многочисленные штыковые раны».

Массовые убийства женщин и детей не преследовали военную цель, являясь, по сути своей, пропагандистским бедствием для Красной армии, которое только усиливало сопротивление немцев. Беспричинное разрушение немецких городов и деревень также приводило к обратным результатам. Как отмечал Лев Копелев – советский солдат, своими глазами видевший сожжение немецких деревень, все это было очень хорошо делать в отместку, но «где мы проведем потом ночь? Куда положим раненых?». Однако рассматривать подобные вещи с чисто утилитарной точки зрения значит не постичь сути. Желание отомстить, очевидно, преобладало как неизбежная реакция на величайшую несправедливость, когда-либо допущенную человеком. Солдат, участвовавших в зверствах, побуждала глубокая и часто личная злоба. «Я отомстил, и буду мстить», – заявил красноармеец по фамилии Гофман в 1944 г., жена и двое детей которого были убиты нацистами в белорусском городе Краснополье (польский Краснополь). «Я часто видел поля, усеянные телами немцев, но этого недостаточно. Сколько из них должны умереть за каждого убитого ребенка! В лесу ли я или в блиндаже, трагедия Краснополья стоит у меня перед глазами… И я клянусь, буду мстить, пока моя рука может держать оружие».

У других солдат были похожие истории и такая же жажда крови. «Моя жизнь исковеркана», – написал Салман Киселев после смерти своей жены и шестерых детей. «Они убили мою маленькую Нюсеньку, – заявил лейтенант Кратцов, Герой Советского Союза, жену и дочь которого каратели убили на Украине. – Мне осталось только одно – мстить».

Сразу же после Второй мировой войны угроза или обещание мести пронизывала все. Она стала нитью практически в каждом происходящем событии, начиная от ареста нацистов и их приспешников и заканчивая формулировками послевоенных договоров, которые формировали Европу на грядущие десятилетия. Руководители от Рузвельта до Тито радостно потакали мстительным фантазиям своих подчиненных и стремились использовать народное желание мести для продвижения собственных политических целей. Командующие всеми союзническими армиями закрывали глаза на произвол своих солдат; а гражданские пользовались хаосом, таким образом компенсируя годы бессилия и издевательств со стороны диктаторов и мелких тиранов.

Тема мести, пожалуй, самая распространенная из всех поднимающихся в исследованиях непосредственно послевоенного периода. И при этом она редко подвергается глубокому анализу, учитывая большое количество отличных исследований, посвященных ее движущей силе – возмездию, иначе говоря, законному и предположительно беспристрастному отправлению правосудия. Тем не менее общего исследования о роли мести после войны не существует. Упоминания о мести обычно ограничиваются поверхностными предвзятыми пересказами конкретных событий. В некоторых случаях само ее существование намеренно умаляется историками, а то и вовсе категорически отрицается. В иных случаях она излишне преувеличивается. Существуют политические и эмоциональные причины для обеих точек зрения, которые следует принимать во внимание, если стремиться к объективному пониманию событий.

Многие историки принимают рассказы об актах мести того времени за чистую монету, не задаваясь вопросом о мотивах тех, кто первым их сочинил. Рассказ о Неммерсдорфе – превосходный этому пример. На протяжении почти пятидесяти лет, пока длилась холодная война, западные историки принимали версию событий в изложении нацистской пропаганды. Отчасти потому, что это устраивало их – русские традиционно выступали монстрами для всей Европы, – отчасти же от невозможности получить доступ к советским архивам для формирования альтернативной версии событий. Однако недавние исследования показывают, что нацисты подделывали фотографии из Неммерсдорфа, намеренно преувеличивая как период, в течение которого продолжались массовые убийства, так и число убитых. Подобные искажения правды – обычное явление после войны, когда зверства обеих сторон безжалостно эксплуатировались с пропагандистскими целями. Поэтому реальная история событий, произошедших в Неммерсдорфе, – не менее ужасная, чем привычные рассказы, – скрыта за пластами того, что мы теперь называем «предвзятая подача информации».

Далее я опишу некоторые самые распространенные формы мести непосредственно послевоенного периода, как на индивидуальном, так и на общественном уровнях. Я покажу, что восприятие мести было и остается не менее важным, чем сама месть. Я продемонстрирую, как мстительностью населения периодически манипулировали люди, движимые скрытыми мотивами, желающие укрепить свое собственное положение. Это касается новых властей в Европе, неспособных упрочить свое положение, не взяв под контроль силы, стремившиеся к мести.

Месть послужила основой фундамента, на котором строилась послевоенная Европа. Все, случившееся после войны и описанное в остальной части этой книги, несет на себе это клеймо. И по сей день отдельные люди, группы людей и даже целые народы живут обидой, выросшей из этой мести.

Глава 9
ОСВОБОЖДЕННЫЕ ЛАГЕРЯ

Из всех символов насилия и безнравственности, которыми изобилует Вторая мировая война, наверное, самыми убедительными являются концентрационные лагеря и все, что они олицетворяли. Они использовались для оправдания всех видов мести после войны, поэтому важно понять ощущение потрясения и полнейшее неверие, которые они порождали в то время. Существовало много видов концентрационных лагерей, но наиболее широкую известность приобрели именно лагеря смерти, где заключенных либо морили голодом, либо намеренно истребляли в газовых камерах или расстреливали.

НАХОДКИ

Первым обнаружили нацистский лагерь смерти Майданек, расположенный неподалеку от польского города Люблина, взятый Красной армией в конце июля 1944 г. К этому моменту войны русские были уже хорошо знакомы со зверствами немцев. Они слышали о Бабьем Яре и бесчисленном множестве других, менее масштабных массовых убийствах на западе России и Украины. Однако, по свидетельству одного корреспондента газеты, «все эти убийства были распространены на относительно обширной территории, и, хотя их было гораздо, гораздо больше, чем в Майданеке, они не приобрели внушительного «промышленного» масштаба, присущего невероятной фабрике смерти, расположенной в двух милях от Люблина».

Немцы сделали все возможное, чтобы эвакуировать Майданек до прихода Красной армии, но в спешке не скрыли улики, свидетельствующие о том, что там происходило. Когда советские войска оказались на территории лагеря, они обнаружили газовые камеры, шесть больших печей с обугленными людскими останками, разбросанными вокруг них, а поблизости – несколько огромных курганов белой золы с фрагментами человеческих костей. Кучи золы возвышались над огромным полем, где росли овощи. Русские пришли к очевидному выводу: организаторы Майданека использовали человеческие останки в качестве удобрения. «Это немецкая система производства продовольствия, – написал один советский журналист в то время. – Убивать людей, удобрять капусту».

Стал очевиден и масштаб убийств в других близлежащих лагерях, когда русские вскрыли некоторые здания, располагавшиеся между газовыми камерами и крематорием. В одном огромном строении, похожем на сарай, они обнаружили сотни тысяч пар обуви. Другая большая постройка была «похожа на огромный пятиэтажный универмаг»: ряды и ряды полок с кисточками для бритья, перочинными ножами, плюшевыми мишками, детскими мозаичными головоломками и длинные коридоры, вдоль которых тянулись вешалки с тысячами пальто и женских платьев. На первом этаже этого здания находилась бухгалтерия, уничтожить которую отступавшие нацисты не успели. Здесь советские солдаты обнаружили некоторые самые убийственные документы, которые позднее станут известны как холокост. Майданек выступал в роли центрального склада для целой сети лагерей уничтожения: вещи евреев, убитых в Собиборе, Треблинке и Бельцеке, свозили сюда для сортировки и последующей отправки назад в рейх, где их должны были раздавать немецким семьям, эвакуированным или лишившимся из-за бомбежек своих домов. Только в первые несколько месяцев 1944 г. восемнадцать железнодорожных вагонов вещей из этого склада были отправлены в Германию. Позже, в ходе бесед с освобожденными советскими военнопленными, выжившими в лагере, следователи узнали о «празднике урожая» – такое страшное название было дано убийствам узников в лагере в ноябре 1943 г. Выжившие провели их к могилам – массовым захоронениям 18 тысяч евреев.

Эффект от этих находок был незамедлительным. В Майданек приехал советский писатель Константин Симонов, чтобы написать рассказ об этом лагере, который появился в «Правде» и «Красной звезде» в начале августа. В лагерь также пригласили иностранных журналистов и большие группы русских и польских солдат, чтобы по всей Красной армии разнести весть об увиденном. Узнав, что Майданек захвачен фактически целым, Гитлер, по имеющимся сообщениям, пришел в ярость. Гиммлер не останавливался ни перед чем, чтобы скрыть холокост путем демонтажа и сноса главных центров, в которых происходили убийства, – но обнаружение Майданека стало первым конкретным доказательством того, что ужасающие сообщения, приходящие из Польши, оказались правдой.

В течение последующих месяцев на территориях, ранее захваченных нацистами, обнаружили целую сеть лагерей рабского труда, лагерей для военнопленных и лагерей уничтожения. Вскоре после Майданека был найден лагерь в Треблинке, который и беглецы, и захваченные охранники называли «адом», где были убиты и сожжены в печах, «напоминающих гигантские вулканы», 900 тысяч евреев. Шесть месяцев спустя Красная армия захватила Освенцим. Там, отравленные газом, расстрелянные и замученные до смерти на работе, погибли почти миллион евреев, свыше 100 тысяч поляков, цыган и советских военнопленных. Даже русские, с их сетью лагерей рабского труда (ГУЛАГ), были потрясены быстротой, эффективностью и всеохватностью этих убийств.

В качестве заметки на полях: часто утверждают, что русские никогда не упоминали тот факт, что большинство жертв этих лагерей смерти были евреями. Это не совсем так. В декабре 1944 г. Илья Эренбург опубликовал статью в газете «Правда», в которой написал: «Спросите пленного немца, почему его соотечественники уничтожили шесть миллионов невинных людей, и он ответит: «Они евреи. Они черные или рыжеволосые. У них другая кровь»… Все это началось с глупых анекдотов, выкриков детей на улицах, указателей на дорогах и привело к Майданеку, Бабьему Яру, Треблинке, ко рвам, заполненным детскими трупами».

Другая статья в «Правде» об Освенциме также особо упоминает его жертв-евреев. Тем не менее большинство русских газетных статей, речей и – позднее – мемориалов погибшим называли жертв гитлеровского режима просто «советские граждане». Даже тогда, когда лагеря смерти находили один за другим, Кремль был полон решимости изображать нацистский геноцид не как преступление против еврейского народа, а как преступление против Советского государства.

В то время как эти события немедленно стали информационным поводом для советской прессы, реакция Великобритании и Америки была более приглушенная. Англичане еще в декабре 1942 г. знали о сотнях тысяч евреев, которые «медленно умирают на тяжелых работах в лагерях», и «их намеренно убивают, проводя массовые казни». Однако правительство не стремилось предавать этот факт слишком широкой огласке, чтобы от него не ожидали принятия каких-то мер. Британское министерство информации по-прежнему работало по инструкции военного времени, которая гласила, что «информацию об ужасах… следует использовать очень скупо, и она должна всегда касаться, бесспорно, невинных людей, а не жестоких врагов. И не евреев». Поэтому английские читатели не были проинформированы о зверствах немцев столь же хорошо, как советские люди.

Американское правительство тоже, по-видимому, не желало признавать, что евреи находятся в худшем положении, чем какая-либо другая преследуемая группа людей. Несмотря на регулярные сообщения об угрозе европейским евреям, поступавшие еще с 1940 г., и недвусмысленное заявление Рузвельта в марте 1944 г. об «одном из самых жестоких преступлений в истории человечества… систематических массовых убийствах евреев в Европе», американцы, похоже, не стремились поверить в то, что холокост действительно происходит. Даже в администрации Рузвельта царил скептицизм, а высокопоставленные фигуры, вроде военного министра Генри Стимсона и его помощника Джона Макклоя, относились к «особой защите» евреев с подозрением. Такое отношение родилось не только из антисемитизма. Помня о том, что многие свидетельства о зверствах времен Первой мировой войны (такие, как «обнаружение» фабрики по производству мыла из человеческого жира) оказались неправдой, люди не понимали, насколько следует доверять информации о лагерях смерти.

Схожий скептицизм в отношении лагерей смерти прослеживался и в некоторых печатных изданиях. Корреспондент «Санди тайме» Александр Верт посетил Майданек вскоре после его освобождения и своими глазами увидел газовые камеры, места массовых захоронений и груды человеческих останков. И тем не менее, когда он предложил этот репортаж Би-би-си, там отказались транслировать его по радио, поскольку «решили, что это трюк русской пропаганды». «Нью-Йорк геральд трибюн» также проявляла сдержанность в отношении статьи, в которой утверждалось, что «даже после всего того, что нам говорили о маниакальной безжалостности нацистов, это пример выглядит непостижимым».

Отношение поменялось только тогда, когда западные союзники начали сами обнаруживать похожие концлагеря. Первым лагерем, найденным на западе, стал Нацвайлер-Штрутхоф в Эльзасе, куда вошла французская армия 23 ноября 1944 г. Нацвайлер-Штрутхоф – один из главных лагерей сети «Нахт-унд-Небель», предназначенных для лиц, заподозренных в участии в Сопротивлении. Люди исчезали в «ночи и тумане». Здесь французы обнаружили небольшую газовую камеру, где пленников подвешивали за запястья к крюкам, в то время как в помещение закачивался газ «циклон-Б». Многие жертвы предназначались для патологоанатомического вскрытия в Страсбургском университете, где доктор Август Хирт собрал коллекцию скелетов евреев, чтобы доказать неполноценность еврейской расы посредством анатомического исследования. Другие, в основном цыгане, привезенные сюда из Освенцима, подвергались медицинским экспериментам.

В начале декабря 1944 г. этот лагерь посетил корреспондент «Нью-Йорк тайме» Мильтон Бракер. Он заметил, что, хотя многие американские офицеры уже побывали в лагере, они по-прежнему не могли заставить себя осознать размах и подробности всего этого ужаса. Многие, казалось, сомневались, не верили своим глазам и демонстрировали, по терминологии Бракера, «двойное зрение» – состояние, при котором одновременно видели и не видели последствия зверств немцев. Согласно другим сообщениям того времени, неверие американских солдат выводило из себя местное население, когда их истории о преступлениях немцев подвергали сомнению или даже поднимали на смех.

Такое «двойное зрение» закончилось в апреле следующего года, когда американцы освободили Ордруф – один из филиалов Бухенвальда. Ордруф особенно важен, потому что генерал Дуайт Эйзенхауэр – Верховный главнокомандующий союзническими войсками в Европе – посетил его 12 апреля, через неделю после обнаружения. Он привез с собой генералов Омара Брэдли и Джорджа Пдттона и настоял на том, чтобы «увидеть каждый закоулок и щель» лагеря, поскольку «я считал своим долгом убедиться во всем лично на тот случай, если на родине вдруг возникнет предположение, что рассказы о жестокости нацистов – всего лишь пропаганда». Здесь они увидели орудия пыток, колоду для рубки мяса, на которой из зубов мертвецов выбивали золотые пломбы, помещение, до потолка заполненное трупами, и останки сотен тел, сожженных в огромной яме, будто на «каком-то исполинском людоедском барбекю». Паттон, человек привычный к ужасам поля боя, взглянул на «руки, ноги и части тел, торчащих из зеленой воды» в яме, и вынужден был отойти за сарай, чтобы справиться с рвотным позывом.

Вскоре после обнаружения Ордруфа был найден Нордхаузен, в котором беспорядочными кучами лежали тела трех тысяч рабов-рабочих, трудившихся на подземных заводах по выпуску крылатых ракет Фау-1 и Фау-2. В тот же день обнаружили 21 тысячу едва живых узников Бухенвальда, в нескольких милях к северу от Веймара. Многих мужчин, женщин и детей пригнали сюда пешком (эти перегоны получили название «марши смерти») из лагерей, расположенных на востоке; они были измучены, истощены и больны. Отдел по ведению психологической войны США подсчитал, что в течение войны в этом лагере рабского труда умерли около 55 тысяч мужчин, женщин и детей.

Когда вести о таких находках получили распространение, в американских войсках стало нарастать отвращение к немцам. По словам Фреда Бома, американского солдата австралийского происхождения, который участвовал в освобождении Нордхаузена, большинство его товарищей-солдат «не очень-то хотели сражаться с немцами» и считали, что услышанные ими рассказы «были либо неправдой, либо, как минимум, преувеличены». И только когда они прибыли в Нордхаузен, до них начала доходить правда о зверствах нацистов. Именно для того, чтобы вбить это в головы, Эйзенхауэр приказал всем находившимся поблизости подразделениям, которые не несли боевую службу, посетить лагеря в Ордруфе и Нордхаузене. По его словам, даже если среднестатистический рядовой не очень-то понимал, «за что он сражается», теперь он, по крайней мере, «будет знать, против чего он сражался». Он также пригласил официальных лиц из английского и американского правительств, а также представителей мировой прессы совершить поездку по только что освобожденным концентрационным лагерям. Кинохроника этих поездок, которая в конце концов добралась до экранов американских кинотеатров 1 мая, потрясла нацию до глубины души.

Гнев от находок американской армии достиг своего пика 29 апреля, за девять дней до окончания войны в Европе, когда 45-я дивизия с боями пробилась к Дахау. Здесь перед солдатами предстали картины кромешного ужаса, включая груды обнаженных тел в хранилищах, лежавших «как поленья дров». На подъездных железнодорожных путях они увидели поезд с узниками, вывезенными с востока. Вскрыв тридцать девять товарных вагонов, они обнаружили, что все 2 тысячи человек мертвы.

В отличие от других лагерей Дахау освободили войска, ведущие бои на переднем крае главного сражения. Некоторые американские солдаты, которые были психологически готовы воевать, не хотели принимать увиденные зверства спокойно и решили взять правосудие в свои руки. Один из ротных командиров 157-го полка лейтенант Вильям П. Уолш отвел группу из четырех сдавшихся ему эсэсовцев в один из вагонов и стал лично расстреливать их. Его подчиненный рядовой Альберт С. Пруитт затем забрался в вагон и прикончил их из винтовки. Вместе с другим офицером, лейтенантом Джеком Бушихедом, Уолш затем проконтролировал разделение немецких пленных на тех, кто относился к вермахту, и тех, кто служил в СС. Эсэсовцы были выстроены в ближайшем дворе, где по ним открыла огонь расстрельная команда, уничтожив по меньшей мере двенадцать человек. В официальном рапорте, составленном после расследования этого инцидента, фигурировали имена Уолша, Бушихеда и Пруитта, а также командира полка подполковника Феликса Л. Спаркса. Военврач, лейтенант Ховард Э. Бьюхнер, появившийся на месте действия вскоре после расстрела, также был подвергнут критике за неоказание какой-либо помощи еще живым солдатам.

В одной из башен, расположенных по периметру лагеря, была расстреляна группа из семнадцати эсэсовцев, когда они попытались сдаться. В других местах лагеря озлобленными узниками были убиты еще от 25 до 50 человек – зачастую с помощью американских солдат. Джек Халетт, рядовой, который своими глазами видел все это, позднее вспоминал, насколько страшны убийства из мщения: «Самообладание кончилось после всего увиденного нами, и солдаты намеренно наносили охранникам лагеря раны, отдавали их в руки узников, позволяя им совершить акт мщения. На самом деле я видел, как один солдат дал узнику штык и смотрел, как тот обезглавил охранника. Чудовищная картина. Многим охранникам простреливали ноги, чтобы они не могли двигаться и… и это почти все, что я могу сказать…»