Kitabı oku: «Единая теория всего. Том 4 (финальный). Антропный принцип, продолжение»

* * *

Вчерашний салат «Оливье» и заветренная селедка «под шубой» улетели в мгновение ока. Внезапный голод был ошеломляюще яростным – внутри словно кто-то рычал, выл и неистово лязгал хищными челюстями, крутясь и норовя ухватить собственный хвост. Я еще вполне сносно чувствовал себя, когда Кардинал заехал за мной в котельную; спокойно доехал с ним на его неброской серой «копейке» до Кронверкской набережной – удивился только, когда мы вышли из машины и направились через безлюдный деревянный мостик к замкнутым воротам Петропавловской крепости, и удивился еще раз тому, что дверь в них оказалась открыта, и мы прошли через нее в неподвижную утреннюю тишину пустынного крепостного двора, совершеннейшее безмолвие которой нарушалось лишь еле слышным шорохом крыльев ранних птиц, стремительно проносившихся над пыльной брусчаткой. Потом мы повернули налево, вошли в ресторан, что располагался в недрах Иоанновского равелина – мне доводилось бывать тут раз или два с Костей Золотухиным, – и я отошел в туалет, чтобы привести себя хоть в какой-то порядок – там-то меня и скрутило, как раз в тот момент, когда я, скинув рубашку, мылся над узкой раковиной – разом набросились и голод, и такая иссушающая, смертельная жажда, что я приник к крану и с неописуемым наслаждением, фыркая и захлебываясь, пил восхитительно прохладную воду, пахнувшую ржавчиной и речной тиной.

– Вы на бульончик налегайте, Виктор Геннадьевич, – сочувственно порекомендовал Кардинал. – Вам сейчас жидкое и горячее в самый раз.

Уговаривать меня не приходилось. Еще до того, как полусонная кряжистая повариха вынесла из пустой кухни миски с салатами, я слопал весь подсохший хлеб из плетеной корзиночки на столе и уже перешел на соль – сыпал ее себе на ладонь и слизывал, будто лось. Раскаленный куриный бульон в большой кружке обжег мне язык и гортань, но я все равно выпил его в несколько жадных глотков, а потом одним махом отправил в рот горсть хрустящих белых сухариков.

– Не думал, что это заведение работает ранним утром.

– А оно и не работает, – отозвался Кардинал. – Но я близко знаком с заведующим, он, в некотором роде, мой должник – вот и попросил, чтобы нам открыли, в порядке исключения: подумал, что вам не повредит перекусить и отдохнуть немного, а беседа предстоит долгая, да и непростая. Не на лавочке же сидеть, в самом деле. Ну, как? Получше?

Я кивнул. Бульон разливался в желудке масляным жаром; оголодавший зверь внутри меня канючил добавку, но хотя бы успокоился настолько, чтобы я снова мог соображать и разговаривать. Подошла повариха, убрала пустые миски и кружку, быстро зыркнула внимательным острым взглядом; на дрогнувших веках мелькнули поблекшие синие буквы. Я покосился было в ответ, но Кардинал чуть взмахнул рукой и сказал:

– Насчет Евдокии Ильиничны не беспокойтесь. Она человек старой магаданской закалки; даже красуйся ваш портрет на всех газетных стендах города, она оставалась бы нема, как камни этого равелина – а им есть, что порассказать. Впрочем, до всенародной популярности дело еще не дошло, хотя, без сомнения, сегодня вы уверенно возглавляете список самых разыскиваемых людей Ленинграда – а может, что и всего Союза.

– Полагал, что могу рассчитывать только на третье место, – заметил я. – После Ильинского и… и его подруги.

– Яны, – спокойно уточнил Кардинал. – Но ведь обстоятельства-то изменились, не правда ли, драгоценный Виктор Геннадьевич? И есть как минимум две причины, по которым ни Ильинский, ни Яна, кем бы она ни была, уже не могут конкурировать с вами в сомнительной гонке за право называться самой разыскиваемой персоной страны.

– И какие же?

– А вы не знаете?

Я отрицательно покачал головой. Кардинал печально вздохнул.

– Никак не могу понять, что за сложную игру вы ведете, Виктор Геннадьевич.

– Если честно, то я даже правил не знаю. Поэтому хожу в основном буквой «Г».

Он усмехнулся.

– Ну что ж, извольте. Первая причина в том, что их задержали. Результат блестящей оперативной работы нашего общего друга подполковника Жвалова.

– А вторая? – спросил я.

– Они мертвы.

Кардинал внимательно смотрел на меня. Видимо, увиденное его удовлетворило, потому что он кивнул и сказал:

– Похоже, что вы обескуражены.

– Немного, – с трудом просипел я. Наверное, сильно обжег горло бульоном.

– А уж как обескуражен и расстроен товарищ Жвалов, который вместо раскрытия вражеской агентурной сети получил пару трупов на руки, и описать нельзя. Он же лично в операции участвовал, в автобусе этом сидел, сам наручники защелкнуть хотел, говорят – и вот тебе раз, такая незадача. Два бездыханных тела в креслах.

– В автобусе?..

– Виктор Геннадьевич, вы меня порой удивляете. Опытный сыщик, бывалый человек – неужели вы всерьез полагали, что эта легкомысленная игра в казаки-разбойники, в которую вы втянули своих бывших соседей, могла закончиться как-то иначе? Ну конечно, в автобусе! Вместе с двумя десятками оперативных сотрудников. Я ведь говорил вам при первой нашей встрече, что Жвалов дело свое знает туго, как бы ни относиться к солдафонским его замашкам, а вы, похоже, пропустили это мимо ушей. После ваших подвигов на канале Круштейна, когда выяснилось, что вы видели Ильинского с его спутницей, а мне ничего не сказали, а потом и вовсе пропали неизвестно куда, я стал поневоле еще внимательнее следить за работой своих коллег из смежного управления, и поверьте, планирование и исполнение операции по задержанию всей вашей дружной компании было в высшей степени безупречным. Автомобиль – если можно так выразиться – на котором ехали вы и Яков Алексеевич, аккуратно выпустили из города, а потом фиксировали на контрольных точках, скрытно наблюдая за трассой; после того, как вы заплутали немного, отправили переодетых в милицейскую форму сотрудников удостовериться, что вы добрались до первой точки сбора. На случай, если бы вы, не ровен час, опоздали, специальные бригады контролировали переключение железнодорожных семафоров и состав задержали бы тоже. Мобильные группы ГАИ убрали с шоссе, чтобы не случилось никакой неожиданности до того момента, когда все соберутся на «зеленой стоянке» у Лосево – согласитесь, в этом есть своя композиционная эстетика и изящество замысла.

– Соглашусь. Но в описании истории создания этого шедевра явно не хватает главного элемента.

– Какого же?

– Источника информации.

– Неужели не догадываетесь?..

У меня были, конечно, предположения, от самых фантастических до вполне реальных: например, что Комитет оплел средствами прослушки и слежения вообще все приемные и передающие устройства в городе, включая кухонную радиоточку в доме на Лесном; или что с товарищем Жваловым во сне связалась Иф Штеллай, проведавшая о плане нашего побега; или что мой старый знакомец Славка узнал-таки издали Яну, да и сообщил куда следует. Но правда, как водится, оказалась куда паскудней и проще.

Всех сдал подлец дядя Валя Хоппер. Ранним утром в четверг, едва очухавшись после нашего ночного совета, он сразу же позвонил по номеру, указанному на всех расклеенных по городу листовках о розыске, – и был внимательно выслушан, а после и доставлен на Литейный, 4, где в присутствии товарища Жвалова и еще нескольких высоких комитетских чинов в мельчайших подробностях изложил содержание разговора с бывшими соседями по квартире, не забыв при этом отметить руководящую роль капитана уголовного розыска Адамова в планируемом заговоре.

– Он же с нами водку пил. Приглашал всех вместе в дом отдыха поехать. «Бессмертный Ленинград» пел. Сука.

Пузатая фарфоровая солонка подпрыгнула, звякнув, и опрокинулась набок. Несколько белых сухариков выскочили из розетки и рассыпались по клетчатой скатерти. Глаза защипало слезами – видимо, слишком сильно саданул кулаком по столу.

– Вы все-таки романтик, Виктор Геннадьевич, – вздохнул Кардинал. – Ну какая разница, кто и что пел или пил? Если уж на то пошло, я совершенно уверен, что этот ваш дядя Валя вполне искренне веселился, выпивал, поддерживал вокалом и даже в дом отдыха приглашал – просто наслаждался общением и моментом. Только он, простите за грубость, барыга. Ему это ваше товарищество, взаимовыручка и прочая гуманистическая дребедень не близка, у него другие ценности. Вот он приехал домой, обдумал все, и, как разумный человек, решил, что ему, с его-то бизнесом на контрабанде из Финляндии, куда полезнее сдать вас и через это приобрести у Комитета бессрочную индульгенцию на все свои мелкие по сути прегрешения. Так что вам не его винить нужно, а себя, что вы, Виктор Геннадьевич, с вашим-то опытом общения с подобного рода публикой, решили довериться жулику и спекулянту на том только основании, что он ваш бывший сосед.

– Еще и четыреста рублей взял, скотина.

– Деловой человек. – Кардинал кивнул, как мне показалось, едва ли не одобрительно. – Копеечку нажил. Нигде своего не упустит. А вы, дорогой мой товарищ Адамов, если не хотите постоянно чувствовать себя дураком, прекращайте быть идеалистом. Не мальчик уже, право слово.

– Почему нас сразу там же в квартире не задержали?

– Потому что разговоры – разговорами, а дела – делами. Если бы вас всех скрутили на Лесном, то сложно было бы доказать предметную причастность каждого в содействии бегству за границу находящихся в розыске лиц – а товарищ Жвалов любит точность и аккуратность в том, чтобы каждый получил по заслугам сполна. Всем сестрам, так сказать, по серьгам. Оставшихся в квартире женщин – Евгению Ильиничну, Зинаиду и эту… как ее… Людмилу, кажется, арестовали сразу же после того, как вы с Яковом Алексеевичем отбыли на его машине в сторону Верхне-Черкасово. Отца и сына Чечевициных сняли с поезда по прибытии в Выборг; Георгия и Давида Деметрашвили задержали в нескольких километрах от «зеленой стоянки»; так же собирались поступить и с вами – но тут вмешалось то, что люди подполковника Жвалова считают случаем, но в чем я склонен видеть нечто большее. По словами преследовавших вас оперативных сотрудников, внезапно появившийся – и так же внезапно, кстати, исчезнувший – самосвал отправил «Запорожец» в кювет, едва не столкнул с дороги их самих, а когда они подбежали к лежащему в канаве автомобилю, то оказалось, что там находится только водитель, неуловимый же капитан Адамов снова исчез – предположительно, скрылся под покровом ночной темноты в окрестных лесах. Их, кстати, прочесывали с собаками двое суток, водолазы даже дно водоемов обшарили – безуспешно, как вы понимаете.

– И где теперь… все?

– В тюрьме, конечно, где же еще! – удивленно развел руками Кардинал. – С одной 64-й статьей¹ на всех, если еще что-то дополнительно не инкриминируют. Наказание вплоть до высшей меры, как вам известно. Ну, до этого, скорее всего, не дойдет, но лет по десять можно гарантировать с уверенностью.

Я действительно чувствовал себя полным дураком; я и был дураком, и вопросы мои звучали один глупее другого, но я все же снова спросил:

– Ничего нельзя сделать?

– Нет, – отрезал Кардинал. – У меня особое положение в Комитете и широкие полномочия, но отобрать у контрразведки арестованных в такой ситуации труднее, чем вырвать кость у голодного добермана. И дело не сделаешь, и без руки останешься. Как вы себе это представляете? Что я попрошу Жвалова отпустить взятых с поличным подозреваемых в государственной измене только потому, что они славные люди и за них ходатайствует главный подозреваемый, капитан Адамов, который, кстати, в бегах и сдаваться, насколько я понимаю, не собирается? Это уж ни в какие ворота. В другой ситуации я, может быть, и придумал что-то, но не сейчас. Эти восемь человек – единственное, что есть в настоящее время у Жвалова, и он чрезвычайно этим обстоятельством раздосадован. Он ведь собирался поймать крупную рыбу: сбежавшего или похищенного ученого, ключевую фигуру важнейшего оборонного проекта, и предположительную вражескую шпионку, а наловил только полное ведро пескарей – военного пенсионера, машинистов локомотива, пару врачей, фабричную нормировщицу и двух домохозяек. И как ни крути, но на организованную шпионскую сеть эта компания никак не тянет. Теперь ученый мертв, его спутница тоже, и даже причина смерти неизвестна – экспертиза ничего не дала, так что остается только гадать и сторожить трупы в холодильнике, в ожидании неизвестно чего, может, новых озарений у патологоанатомов и криминалистов.

Я немного подумал.

– Опознание было?

– А как же! Мама Ильинского приезжала. Говорят, сцена была душераздирающая, насилу привели в чувство. Даже суровые судебные медики разрыдались, как дети. Личность девушки достоверно установить не удалось, но и ее нашлось кому опознать – коллега Ильинского, некто Гуревич, помните? Так что сомнений никаких нет, увы. Жвалову самому впору навзрыд реветь. Непруха какая-то, иначе не скажешь. И ведь все вроде делает правильно человек, но нет: вскрыл летом предателя в Министерстве – а тот удавился, не выдав вражеского связного. Взял под охрану секретных ученых, к Гуревичу в семью своего человека внедрил…

– Дядя Володя?

– Ага, дядя. Володя. Опытнейший сотрудник, между прочим. Но и тут беда: один из охраняемых исчезает при обстоятельствах, которые кроме как дикими не назовешь. Вроде опять справился, выследил, спланировал все по уму – и бац! Один мертвый, другой ополоумел, на оборонном стратегическом проекте можно крест ставить, резидентура супостата не выявлена, невесть как связанный с этим капитан милиции в бегах, а тут еще эти убийства в НИИ, где работал Ильинский…Что, про это вы тоже ничего не знаете?..

У человеческой способности удивляться есть пределы, да и само понятие удивительного для каждого свое. За последние несколько дней я увидел, узнал и пережил столько, сколько вряд ли видел и переживал кто-то из рода человеческого до меня, исключая разве что библейских царей и древних пророков, ну, и того бразильского фермера, которого похитили инопланетяне, цинично надругавшиеся над ним на борту своей «летающей тарелки»², – а поразило меня всего больше не какое-то из надмирных чудес, а предательство гнусного Хоппера. Невозможно несколько дней кряду только и делать, что ходить с раскрытым от изумления ртом, как деревенский мальчишка по ярмарочному балагану – и потому новость про убийства я выслушал скорее с мрачным профессиональным интересом, нежели с удивлением.

…Сутки назад, ранним утром вторника 28 августа, капитан второго ранга в отставке совершал ежедневную пробежку трусцой, убегая от инфаркта по привычному для себя маршруту вдоль западной границы лесопарка Сосновка. Воздух был еще свеж, проспект Мориса Тореза – тих, птицы прочищали осипшее от дневного дыма горло, распеваясь многоголосием, и стоящий возле поребрика бордовый «Москвич» с приоткрытой водительской дверцей и включенными фарами тревожно диссонировал с благостной утренней симфонией. Внимательный капитан присмотрелся к смятой высокой траве, прошел по следам и через несколько метров наткнулся на распростертое среди молодых березок грузное тело. Обширный белесый живот, вздымавшийся над задравшейся рубашкой, был недвижим. Капитан развернулся, аккуратно возвратился на тропинку и совершил стремительный спурт до ближайшего отделения милиции, благо то находилось менее чем в километре от места обнаружения трупа.

Через несколько минут оперативно-следственная группа уже осматривала тело мужчины с огнестрельными ранениями и обнаруженный в нескольких метрах от него труп молодой женщины с выраженными признаками удушения.

– Личности установили быстро: у него удостоверение было в кармане, а у нее – пропуск в сумочке. Начальник особого отдела НИИ Связи Военно-морского флота майор госбезопасности Игорь Петрович Исаев и некая Галина Скобейда, до недавнего времени бывшая подчиненной Ильинского и его ближайшей помощницей, к тому же, по свидетельству сослуживцев, неровно к нему дышавшей. Мало того: рядом с телами был обнаружен раскрытый пустой портфель майора, а во время совместных с вашими коллегами следственных действий на рабочем месте у Скобейды выявилась пропажа большого количества черновых расчетов, которые она в последние недели готовила для Ильинского. На вахте НИИ обязателен досмотр всех личных вещей выходящих сотрудников, но вот только особиста никогда не досматривают, а по словам дежурного офицера, накануне вечером товарищ Исаев покинул институт поздно вечером, в компании Скобейды и с безобразно распухшим портфелем. Чувствуете, какая захватывающая дух вырисовывается картина?

Я чувствовал.

– Завербованный разведкой противника сотрудник КГБ, склонивший к измене Родине работницу секретного НИИ и убитый вместе с ней все тем же неуловимым вражеским шпионом при передаче документов стратегической важности. Да, не позавидуешь подполковнику. Кто ведет дело?

– Кто-то из ваших коллег, не знаю, кто точно. Убийство – это же по милицейской части, хотя мы присматриваем, разумеется. Все-таки погиб наш человек.

– Значит, нужно установить, кто убил – и найдете своего резидента.

– Так вы и убили-с.

Я вздрогнул. Кардинал скорбно смотрел на меня, чуть покачивая головой.

– Посмотрите, как все складно получается, – продолжал он. – Капитан Адамов, используя вымышленный предлог, вовлекает своих бывших соседей по коммунальной квартире в организацию побега за границу Ильинского и сопровождающего его агента влияния. Будучи искушенным и опытным разведчиком, Адамов замечает признаки слежки и каким-то образом – например, при помощи неизвестного советской науке яда – убивает несчастного ученого и его спутницу, а сам скрывается в ночном лесу, предусмотрительно успев инсценировать автомобильную аварию. Но не был бы мнимый капитан Адамов мастером шпионажа, если бы не имел запасного варианта реализации своих коварных планов. Он привлекает к их исполнению ранее завербованного им начальника особого отдела майора Исаева, которого поймал на крючок неудовлетворенных амбиций и личных обид, заставляет того вынести из НИИ секретные документы и цинично убивает во время ночной встречи в парке Сосновка, пряча концы среди молодого березняка и некошеной летней травы.

Кардинал ловко подхватил со стола сухарик, бросил в рот, подмигнул и аппетитно захрустел, откинувшись на спинку стула.

– Вы тоже придерживаетесь этой гипотезы? – поинтересовался я.

– Жвалов так точно придерживается, – ответил Кардинал. – Ему придерживаться больше сейчас не за что. А я… ну, скажем так, не сбрасываю такой версии со счетов, хотя она и не объясняет многое из того, что в этой истории интересует меня лично. Контрразведка может до поры и до времени игнорировать необъяснимые смерти Трусана, Капитонова и Рубинчика или не менее фантастическую свистопляску, которая произошла с вашей подачи на канале Круштейна – а я нет. Потому что фантастическое – это и есть моя работа.

– 22-е управление?

– Именно. Государственную безопасность обеспечивают не только бомбы, подводные лодки и противостояние идеологическим диверсиям. Мир удивителен и многообразен, и мы должны учитывать это многообразие, даже если в некоторых своих проявлениях оно не объясняется современной наукой, а то и вовсе ей противоречит, больше подпадая под определение мистики или магии. Да и что такое сама наука, как не социально приемлемая форма магии? И если твой враг вполне серьезно поддерживает сообщества волхвов и шаманов или финансирует целый научно-исследовательский институт алхимиков, рассчитывая пополнить бюджет за счет полученного из свинца золота, а заодно еще и боевое подразделение гомункулусов вырастить – разумно ли игнорировать вероятность успеха только потому, что ее признание противоречит материалистическому мировоззрению? Во времена Третьего Рейха «Аненербе» искали мифическую Шамбалу на Тибете, наши заокеанские оппоненты уже почти сорок лет предметно изучают то, что считают артефактами инопланетных технологий, – и мы не имеем права от них отставать. Обыватели могут сколько угодно иронизировать над «летающими тарелками» и смеяться карикатурам на «зеленых человечков», но игнорировать мнение десятков ученых с мировым именем о существовании иных цивилизаций или теоретических возможностях перемещения в пространстве и времени вне известных нам законов физики – преступно и с точки зрения научного знания, и с позиций обеспечения обороноспособности страны. Представляете, какие перспективы открывает возможность деятельного контакта с разумом, превосходящим человеческий кратно? Если вынести за скобки гуманистический и философский аспекты такого контакта – а ни философия, ни гуманизм к политике не имеют никакого отношения вовсе – то возможности эти сродни получению рязанским князем Юрием, например, установок залпового огня перед самым нашествием хана Батыя.

– Или получение таковых самим ханом Батыем. Превосходящие технологии не обязательно попадут в хорошие руки.

– Опять вы за свое, Виктор Геннадьевич. Не существует плохих и хороших, есть только свои и чужие, и наш взгляд на предмет зависит исключительно от того, кого мы считаем своим, а кого – нет. Это не говоря уже о том, что большинство хороших людей хороши только лишь потому, что им не подвернулось возможности стать плохими. В общем, как только в этом деле прозвучало упоминание инопланетных пришельцев…

– Не припомню, чтобы такое кто-то озвучивал.

– Не только озвучивал, дорогой Виктор Геннадьевич! Еще и целое заявление написал по этому поводу, и подписался размашисто: «Евгений Гуревич». Вот так вот.

О том, как Гуревич провел остаток ночи после знаменательной встречи с Яной в рабочей лаборатории НИИ Связи Военно-морского флота, было известно из подробного рапорта двух оперативных сотрудников сопровождения, что незаметно следовали за ним с той минуты, когда он в радостном возбуждении выскочил из парадной и на «частнике» помчался в институт. Привыкшие к тому, что ученые порой засиживаются на работе ночь напролет, сотрудники устроились было поудобнее в креслах служебной «Волги» – но не тут-то было. Гуревич вышел минут через двадцать, бледный, словно жертва вампира, остановился на ступенях у входа, схватился за голову и стоял так с минуту, покачиваясь и беззвучно раскрывая рот. Потом встрепенулся, одернул пиджак и решительно зашагал в сторону кладбища. Оперативники нагнали его на сумрачных тихих аллеях и стали свидетелями тому, как молодой перспективный ученый и без пяти минут секретарь местной партийной организации достиг запертых на ночь дверей кладбищенской церкви и принялся молотить кулаками в тяжелые темные створки. Храм отвечал гулким пустым безмолвием. Гуревич, словно опоздавший на брачный пир гость, долго бился у закрытого входа, затем развернулся, тряхнул головой и направился прочь. Озадаченные особисты, держась поодаль, поспешили за ним и в последующие часа полтора стали свидетелями хаотичных метаний Гуревича по ночным ленинградским улицам. Он то шел быстрым шагом, широко размахивая руками, то останавливался и принимался жестикулировать и мотать головой, как будто вступая в яростный спор с каким-то невидимым оппонентом, то шатался, как пьяный, то едва не бежал – и таким манером по Малому проспекту добрался до набережной Макарова, свернул на Первую линию, потом по Среднему проспекту дошагал до улицы Репина, повернул еще раз и перешел вдруг на стремительный бег, чуть не оторвавшись от не ожидавших такого маневра оперативников, поспешно ринувшихся следом. Изломанные тени бегущих скользили по желтоватым и серым стенам спящих домов, вытертых реками времени, как береговой известняк; в кронах старых деревьев клубился застрявший с вечера дым и тянулся вслед людям туманными щупальцами, подсвеченными золотистым и синим огнем фонарей. Из темного грота домовой арки кто-то протяжно заголосил вслед – то ли человек, то ли заплутавшая нежить, и эхо, метнувшись, понеслось вслед погоне.

Сумасшедший забег закончился так же внезапно, как начался; Гуревич резко остановился у чугунной ограды Румянцевского сада, вцепившись руками в прутья решетки и тяжело отдуваясь, а оперативники, окончательно убедившись, что ситуация вышла за все пределы разумного, связались по рации с руководством и получили распоряжение не вмешиваться, продолжать наблюдение, а также сообщение о том, что им в помощь выдвигаются две мобильные группы на автомобилях. Гуревич меж тем миновал здание Академии художеств, перешел через мост Лейтенанта Шмидта, свернул на набережную Красного Флота и так же решительно, как раньше направлялся в церковь, теперь устремился в ресторан баркентины «Кронверк».

В течение следующих двух часов последовавшие за ним сотрудники наблюдали картину отчаянного загула: молодой кандидат наук махнул дюжину коньяку, познакомился с двумя девицами, заказал им самого дорогого шампанского, самозабвенно отплясывал на танцполе под песни Аль Бано и Ромины Пауэр, повязав голову галстуком, и едва не подрался с компанией фарцовщиков за соседним столом. Все закончилось в третьем часу ночи, когда ресторан закрылся и дюжий гардеробщик твердой рукой выставил Гуревича вон, едва не спустив кубарем вниз по сходням.

– Последняя ночь человечества! – кричал тот. – Всем шампанского за мой счет!

Но видавший всякие виды страж ресторанных дверей остался глух как к пророчествам, так и к посулам.

У стоящего неподалеку таксиста Гуревич купил бутылку водки, зубами сорвал козырек, устроился на гранитных ступенях, уходящих к темной воде, и долго сидел, прихлебывая из горлышка и глядя в ночное безмолвие. Две серые «Волги» и пара теней застыли поодаль, соперничая в торжественной неподвижности с бесстрастными изваяньями львов.

Около трех часов Гуревич выбросил бутылку в Неву и побрел прочь. Сотрудники сопровождения двинулись следом и почти через час не без удивления увидели, как ученый остановился у главного входа дома номер 4 на Литейном проспекте и принялся жать на звонок, время от времени поддавая для верности ногой по дверным створкам.

Глухой ночью не удастся войти в Божий храм; из питейного заведения вас выпроводят без всякой жалости после закрытия; но двери Госбезопасности всегда открыты для страждущих. Открылись они и перед Гуревичем.

– Я хочу подать заявление об угрозе государственной безопасности, – выговорил он, обдавая дежурного густым духом сложносочиненного перегара.

Заявись он в таком виде в отдел милиции, дело бы кончилось вытрезвителем, штрафом и письмом на работу, но не то – Комитет. Его попросили представиться; он назвался. Аккуратно проводили до нужного кабинета, и за несколько минут, что Гуревич сидел в ожидании на жестком откидном сиденье скамьи в коридоре, тщетно пытаясь приладить обратно развязанный галстук, на него уже подготовили справку, которая легла на стол предупрежденного о ночном госте оперативника.

В кабинете безукоризненно вежливый капитан предложил выпить чаю. Гуревич, стараясь держаться прямо, от чая с достоинством отказался.

– Я хочу подать заявление об угрозе государственной безопасности, – повторил он и добавил: – Со стороны враждебной инопланетной цивилизации.

Офицер понимающе покивал и предложил изложить подробности письменно – и вот на пять страниц сероватой казенной бумаги убористым почерком лег рассказ, в котором место нашлось и изобретенному Саввой оружию против космических супостатов, и волновой природе захватчиков из иных миров, и подробному описанию их зловещего эмиссара в образе рыжеволосой девицы, и фокусам с подавлением света и созданием правдоподобных фантомов, и, что самое главное, отказу Ильинского от дальнейшей работы по проекту универсальной бинарной волны.

– И такое заявление приняли? – спросил я.

– Безусловно, – подтвердил Кардинал. – А как же иначе? Вы ведь на границе служили, Виктор Геннадьевич?

– Служил.

– Ну вот представьте, что приходит к вам местный житель, дремучий, колоритный этакий старик, который на хуторе своем живет со времен царизма, и говорит, что видел неподалеку, например, лешего. Большого такого, поросшего зеленой травой. Или целый выводок болотных чертей. Что вы подумаете?

– Вражеская диверсионно-разведывательная группа.

– Вот именно. И из той саги, что вышла из-под пера Евгения Марковича, контрразведке было очевидно одно: неустановленное лицо проникло в самое сердце секретного научно-исследовательского института, вступило в контакт с ключевой фигурой стратегически важного оборонного проекта и успешно склоняет оную фигуру к саботажу. А потому, едва дежурный капитан дочитал эту повесть, несколько экипажей оперативных сотрудников, презрев опасность столкновения с превосходящими силами инопланетных агрессоров, выдвинулись в НИИ Связи ВМФ – и обнаружили там только пустой кабинет, сбитое одеяло на раскладушке да промасленные обрывки от упаковки какой-то снеди. Контрразведка поднялась по тревоге, отрабатывая версию похищения или бегства, и дальнейшее развитие событий вы себе более или менее представляете.

Но из песни слов не выкинешь, а из заявления в Комитет государственной безопасности – тем более. Они там и остались, написанные синим по белому: и про внеземной разум, и про субквантовые волны, и про фантомов. Так что после того, как коллеги из управления «К» отработали сигнал, документ этот отправился, что называется, по предназначению – и попал ко мне, в особый отдел 22-го управления, а впоследствии послужил причиной и нашего с вами знакомства, и сегодняшнего разговора.

Кардинал отвернул белоснежный манжет, взглянул на часы в позолоченном корпусе и озабоченно покачал головой.

– Засиделись мы, Виктор Геннадьевич. Это я виноват, конечно: все говорю да говорю, слова вам не даю вставить. Так что теперь ваш черед. И прежде чем вы начнете, хочу вот что еще сказать: я сегодня здесь перед вами только наизнанку не вывернулся, так что уж будьте добры, сделайте одолжение, примите мою самую настойчивую рекомендацию – и расскажите все, как есть. Без вранья и недомолвок. Потому что если вдруг, из каких-то неведомых мне резонов, вы приметесь юлить или лгать, то я сочту, что зря потратил время и что вы для меня бесполезны. И в этом случае, дорогой мой Виктор Геннадьевич, заверяю, что вы менее чем через четверть часа окажетесь в объятиях нашего общего знакомого подполковника Жвалова, ибо если толку с вас нет, так я хоть смежникам подсоблю. Надеюсь, всё ясно?

– Как Божий день, – заверил я.

И рассказал все: от момента, как выехал на место гибели Бори Рубинчика, до того, как спустился с трапа растаявшего в предутренних сумерках плавучего ресторана «Невская волна». А что за смысл был утаивать и запираться? В конце концов, я ведь сам попросил о встрече, да и объятия Жвалова совсем не манили. Кардинал внимательно слушал, соединив перед носом кончики пальцев и полуприкрыв глаза; только чуть поднял бровь да улыбнулся едва заметно сцене в декорациях кабинета НКВД. Я добрался до монолога Иф Штеллай на борту «Невской волны», в последний момент умолчав только лишь о способах связи, которые мне предложила использовать шеда – не хотел скидывать последний из имеющихся козырей; Кардинал кивал одобрительно, а когда я закончил, сказал: