Kitabı oku: «Прятки», sayfa 3
Другие взгляды. Лисы и шкафы
В детстве ни один день не проходил мирно, стоило ему выйти во двор. Причин тому было полно. Мало того, что он был рыжий-рыжий-конопатый, так ещё и звали его Антон. Поэтому первый же день на новом месте ознаменовался разбитыми кулаками и коленками. Так вот он пришёл в новый двор, новый дом, город. Со временем все приняли его за своего. Здесь он и вырос в такого же рыжего, в царапинах, с плоскими губами и внимательными глазами парня в чужой восьмиклинке.
Это было первое, что Антон вспомнил, оказавшись в этой странной квартире. Новое место приживалось через старые воспоминания.
После они наплывали на него внезапно, по одному, и он вспоминал маму, вечно бледную, тогда ещё жившую рядом с ним, истеричную и любимую, у которой тряслись руки, когда она гладила его по волосам. Вспоминал школу, солнечный асфальт под ногами, пинающими полусдутый мяч, и школьный двор и белые вишни по весне. Одноклассников, с которыми он стибзил сигареты из соседнего магазина и пытался в первый раз закурить, прячась за гаражами, весёлый и напуганный. Вспоминал, как пару лет спустя они, уже девятые-выпускные, стояли на балконе шестнадцатого этажа в каком-то случайном доме и курили, и смотрели вниз. С балкона открывался вид на овраг и все дома в округе. Они были как дежурные на наблюдательной башне.
Воспоминаний всплывало много, но ни одно из них не рассказывало, как же он оказался здесь. Поэтому, вместо того чтобы помогать ему освоиться в этом новом мире, они отдаляли его от него. Он вспоминал пацаненка, школьника, но чем дальше – тем сложнее было вспомнить недавнего, нынешнего себя. Словно в памяти вставал образ чужого, давно уже далёкого человека.
Впрочем, новое обиталище, эта странная бесконечная квартира была интуитивно ему знакома. Те же люди, понятные, простые, та же кухня, куда стекаются все эти люди. И обычный, в общем-то, давно родной коридор: потеки на стенах, расклеивающийся клетчатый пол с пузырьками воздуха. По обеим рукам – вереница дверей, что придаёт сходство с поездом. Но не с восточным экспрессом и бархатными ковриками, а с полуденной электричкой Москва-Бирюлево-Товарное. И не страшно, что в вагоне по бокам – окна, а не двери, – потому что в этом доме все всех знают, и нетрудно догадаться, что происходит за каждыми закрытыми дверьми. Ещё большее сходство с окнами им придавало то, что в окно электрички можно вблизи смотреть, как в зеркало.
***
Дни и ночи шли, и Антон всё больше погружался во что-то прошедшее, вспоминал, вспоминал, и собирал по кусочкам себя-прежнего. Сначала он собрал счастье.
Счастье – это очень просто. Берёшь гитару, зовёшь корешей, подговариваешь знакомого бомжа у пятерочки купить балтику, залезаешь на забор неподалёку и срываешь яблок из соседского сада – и можно идти. Заходи в любой подъезд какого угодно дома, если приебётся консьержка – говори, на день рождения к такому-то. А потом – скрипучий лифт, предпоследний этаж, каменные ступеньки, Филлип Моррис, лето. И больше ничего не надо.
Такая вот была лирика.
Вертел он ваше будущее и будущее этой страны. Он не сдал экзамен по русскому, зато на районе мог договориться с кем угодно. Он умел свистеть так, что кошки разбегались прочь и прятались под балконами первых этажей, он ходил где хотел, спал, когда хотел, хохотал, поджигая с другом его повестку и прикуривал от неё, и возможно когда-нибудь нашёл бы какую-то работу.
А ещё у него была Вика. Маленькая, смешная, острая на язык, она в полушутку ругала его, когда он опять прогуливал школу и закашливалась от первой тяжки. Она носила короткую футболку, читала ему «1984», сидела на ступеньках подъезда с грацией кошки, и готовилась к экзаменам. Он её обожал. Он выигрывал в лесенку и висел на турнике, как летучая мышь, под её восторженный смех.
Он научился тырить и чинить, он знал всех и вся, помнил, где можно что-нибудь купить без паспорта и чертил свою карту города по номерам отделений. Он не знал своего отца. Когда мать зажила со своим новым подонком, он стал жить у бабушки в квартире напротив. Теперь она могла не бояться и не прятать свои заначки в наволочку.
Лисёнок вырос и превратился в лиса. Ему было четырнадцать.
***
Рыжий знал, что люди в этом доме делятся на две категории. Первые играют. Вторые пьют. Это в лучшем случае. Так или иначе, вторым типом были те ребята, которые ежедневно, планомерно спускались на дно, и их часто можно было найти в нижних отсеках шкафов, лежащих поодиночке, с глазами навыкат или с затянутым рукавом. Он не раз наблюдал, как хорошенькая девчушка, попав в это место за неделю-две превращалась в бледное, постаревшее на 40 лет чудовище с жирными волосами, сиплым голосом и тремором. Кого-то они ему противно напоминали.
Поэтому он изо всех сил не пил с тех пор, как попал сюда. А торчал он тут месяц с гаком.
Ну, если уж по-честному, пару раз он все-таки выпил.
Первый раз – в самом начале, на кухне, забухал с Гриммом, а потом тот познакомил его с какими-то девчонками, они пошли куда-то в глубь дома, и произошло новоселье. После наступила ночь, первая ночь в этом проклятом месте, и он думал, что ничего не случится, уснув спьяну под чьей-то кроватью, а случилась смерть. И смерть прошла рядом с ним, коснувшись нечистым дыханием. Девчушки наутро не было. Может, она просто ушла, он не вспомнил. Но с той ночи он зарекся пить.
***
Среди всех приходящих воспоминаний он почему-то то и дело видел одни и те же образы: грязный подъезд, гитара, и Вика сидит на ступеньках, обхватив худые колени, и слушает пение. Может, его.
Потом: задворки магазина, в котором он работал в ремонте техники, кирпичная стена, баки, перекур. В перемотанных изолентой наушниках поют, о том, кто сверкал, как молния перед гро-мом, кто был вспыльчивым пацаном, мечтал о свободе и о чём-то большем. И если бы он мог, он бы позвал своих друзей сюда, присесть на пятнистый бордюр и покурить вместе с ним.
Потом: кухня, очертания шкафа в коридоре, окно, стакан.
Он кладет голову на стол, подложив ладони, и смотрит. Сквозь пахучие потёки на стекле стакана он видит вещи в шкафу. Там темно, и единственная куртка свисает, как призрак, на перекладине. Можно залезть внутрь и спрятаться, как в домике.
В доме тоже было много чьих-то призраков и барахла на полках. Он помнил одно свое утро здесь – вышел тихо в коридор, пока все остальные еще спали после жуткой ночи, и свет лениво лежал на неподвижных вещах.
Коридор был забит ими от пола до потолка: чьи-то сумки, мешки, велосипеды, сломанные стулья, куклы… По бокам – шкафы, как неизменные доспехи для стен. Старые, кое-где чуть подгнившие или с дверью, скрипящей на одной петле, тёмно-коричневые, с лакированными когда-то стенками, которые теперь разъела вода, обнажив светлые фанерные внутренности. В дверцах иногда встречаются вставки из стекла, изображающие давно увядшие цветы. Пахнет пылью и плеснецой в дереве. Словом, ровно так, как и должны пахнуть выставленные в общий коридор шкафы.
Рыжий вспомнил вдруг, что их подъезд между четырьмя квартирами выглядел точно так же. А потом, когда ему было лет девять, соседи все вместе собрались и построили новый большой шкаф, из светлого, прочного дерева, с ровными дверцами и блестящими ручками. Он ютился в коридоре, подавая то отвёртку, то шуруп, наблюдал, как вырастают в высь могучие антресоли – скелет шкафа. Осторожно приподнимал крышку соседского ящика с инструментами и зачарованно глядел на блестящие переливы отвёрток, гаечных ключей, и большого ножа с деревянной ручкой и скошенным лезвием, притаившимся где-то в глубине. И сидел внизу, словно чей-то маленький сынок, ожидающий, пока отец вернётся домой со строительства вавилонской башни.
Пока шкаф был не достроен, они с приятелями залезали под потолок по деревянным ребрам, и играли в прятки.
Наконец, он всех достал своим постоянным мельтешением под ногами и лазанием, и его тоже пристроили к работе. Так что он с гордостью и неиссякаемым энтузиазмом таскал фанеру, поднимал ее наверх, на вторую полку, собирал убегающие шурупы и завинчивал их в две сложенные уголком доски. Шуруповёрт был большой и тёмно-зелёный, и Антоша им ужасно гордился. Один раз – он работал без перчаток – шуруп соскочил не туда, и он случайно прошурупил себе палец. После этого ему таки выдали одну рабочую варежку. А он хвастался всем подряд забинтованным пальцем, розовым и мокрым от марли, и был совершенно счастлив.
***
В детстве он спокойно съезжал на роликах по лестнице и висел вниз головой на перилах, не любил ходить к врачам, случайно схватил грыжу и случайно же от неё вылечился, сам не зная, как. В отрочестве, впрочем, ничего не изменилось. Лестницей была жизнь.
Потом, он вспомнил, Вика ушла. Слышал, что она поступила в какую-то там школу и уехала из города. А ему исполнилось пятнадцать и несмотря на все свои обещания он так и не бросил курить.
Это он вспомнил вчера. Теперь наступал вечер, и Антон шёл по коридору, искал комнату, в которой никого нет и можно свалиться и уснуть. Это был второй раз, когда он был пьян.
Стены в доме подёрнулись серой дымкой, вещи в шкафах отвратительно следили за каждым его шагом, где-то в комнатах слышался визг и смех, и от этого бешенство становилось ещё сильнее. Он толкнул случайную дверь, разбив костяшки, плюнул на всё и упал на продавленный диван, неустойчивый, уставший и злой. У него болело где-то внутри, он не знал, что выпить от этой боли, и злился ещё сильнее. Ему захотелось кого-нибудь избить, чувствовать его и свою боль под своими руками, разодрать кулаки в кровь и кричать.
И вдруг – шорох, внезапное, черт знает, откуда, воспоминание. Будто их ему не хватало.
Он был за городом, шел с другом к заброшенному дому через рощу. Ночь, призраки. Друг выпрыгивает резко из кустов и хватает его. Антон шарахается, друг смеется.
– Осторожно, – говорит он, – здесь лисы водятся. Бешеные. Если выбежит, сохраняй спокойствие.
– Сохранять, конечно, буду, – сказал Антон, – а с лисами-то что делать?
Друг молчит. Они идут сквозь заросли, вокруг них за многие километры – никого. И никто о них не узнает.
– Не знаю, – жмет плечами он. – Что-нибудь придумаем.
***
Часы били полночь.
Деваться было некуда.
Да ещё под головой что-то мерзко мешало лечь нормально, чесало и кололось. Наверняка в этом доме было полно клопов.
Рыжий сел, заглянул под подушку и матюгнулся. В ушах стучало. Руки у него тряслись. И терять ему, в общем-то, было нечего. Всё, что уже можно было испоганить, он пропил.
Только жалость кольнула где-то в груди.
Он был совершенно пьян и ему было холодно. У него стоял перед глазами образ этого лица, этих чудесных рук, этого тела, которое он обожал, и ему становилось тошно от того, что он больше ни-ког-да не прикоснется к этому телу, маленьким плечам, кудрявым локонам, к нежному, тёплому, совершенно не похожему на все другие…
Теперь хотелось лишь зарыться носом в любимые волосы, спрятаться, как в домике, и дышать.
Поэтому он закрыл глаза, завязывая на себе тесемки пушистой маски…
***
Листья яблони лезли к щекам и щекотно чесались.
Он оказался в далёком детстве.
Как это случилось, он сам не понял. Но вот же оно: он стоит в своём старом дворе, летом, уткнувшись носом в угол дома, в прохладный старый камень. Ему скучно. Ему надоело стоять – но надо досчитать. Надо до ста. Иначе нечестно будет.
Антоша скороговоркой шепчет цифры: один, два, три, четыре, десять, двадцать, тридцать, – под конец перепрыгивая через десятки, скорее бы, скорее… Наконец-то!
Он выскакивает из тенька, из-за угла дома, закрытого деревом.
И, прищурившись, начинает бродить по двору. Вокруг шелест. Летний ветер гуляет в листве берёзы, носятся машины, где-то далеко кричит кошка, шумит телевизор из окна соседей.
Все попрятались. Ванька, девочки, и дурачок Кирик, и большой Некит. Все где-то сидят… Антон внимательно прислушивается, ходит один во дворе. Вертит головой, всматривается в деревья. В кусты за гаражами, в заросли соседкиного огорода, и в козырёк подъезда. На него нашёл упрямый азарт. Он хочет искать, он – вода. И он найдёт.
Ему шесть, и двор снова кажется бесконечным миром, в котором есть всё – и деревья, и заборы, и гаражи, и старая убитая площадка, и огород – прячься, бегай, залезай, живи, где хочешь. Это пьяное чувство всесвободы и вместе с тем – ограниченности.
И, как и на любой пьянке, наступает момент, когда все приелось и осточертело, и больше некуда смотреть и идти. Он обошел все места и не нашел ничего. Во дворе повисли тишина и пустота.
Он изжарился на солнце и страшно устал. Все это было похоже на скверный розыгрыш: он прошел этот дворовый круг раз двести, и ни-ко-го здесь не было. Антон стоял один посреди деревьев, битых бордюров и сломанной мебели. Он, как параноик, чувствовал кожей невидимые взгляды кого-то, кто попрятался по углам, его накрывало отчаяние, и хотелось пить.
Что-то скрипнуло за спиной, со стороны мусорки.
Рыжий тоскливо обернулся и пошел на звук. Даже если кто-то так глупо спалился, ему уже давно расхотелось искать. Но ноги бессмысленно довели его до сломанного шкафа, лежавшего за баком, переступили через крапиву и битый кирпич и встали перед оранжевыми дверьми. Из шкафа воняло. Тот, кто там сидел, – болван, и наверняка уже задохнулся.
Впрочем, ему было всё равно. На него свалилось глубокое, как океан, безразличие. Он стоял перед этой дверью, и готов был её открыть, и пусть даже там – смерть его, ему уже давно, давно всё равно…
Только холод чуточку пробегает по спине. Сковывает горло. Так, наверное, чуется в последний момент тяжесть гильотинного железа на шее.
Вдруг он понимает, что ему не шесть, а пятнадцать, и ни лета, ни двора нет, и что он жутко пьян.
Пальцы сами собой касаются двери.
Ночь вторая
Снова повторился странный ритуал с исчезновением людей, и снова Яшу накрыло всеобщее желание спрятаться. Впрочем, на этот раз он не сильно поддавался панике.
Он лёгкой походкой прошёл к той самой комнате с множеством шкафов и без труда нашёл вчерашнее место. Не слишком близко к двери, не слишком от неё далеко. Конечно, гораздо лучше было бы, как Кира, залезть куда-нибудь под потолок, но лазить он был не мастак, да и не хотелось в случае неудачной попытки упасть и загреметь на весь дом. Поэтому он решил снова пересидеть-перележать под шкафом. На сей раз он захватил подушку, и когда вскоре часы отметили начало игры, Яша удобно полулежал за прикрытой дверцей и чувствовал себя прекрасно.
Эта ночь, как и вчерашняя, была тихой и спокойной. Но в то же время, из-за дневных ли часов, из-за чего-то другого ли, не покидало ощущение глубокой, ужасной неправильности всего происходящего. Десятков людей, прячущихся по ночам, как дети, и действительно боящихся вылезти из укрытия. Судорожного дневного существования. Складывалось впечатление, что все жители в этом доме по-настоящему живут только ночью, и ждут только ночи, а тогда… Ничего не происходит. Они просто сидят и лежат, как статуи. Немые стражники для пустоты. И ничего не случается?
Яша отогнал от себя эти мысли, навевающие жуткий сюр, и закрыл глаза. Прятаться так прятаться. День на удивление сильно вымотал его, и теперь, мягко устроившись в своём счастливом шкафу, он с наслаждением закрылся – и дверьми, и в голове – от всего, что могло прийти извне. И уснул.
***
Он проснулся внезапно, просто открыл глаза и сел, в первые секунды сам не понимая, что произошло. Произошёл шум. Шумело в ушах – прислушавшись, он понял, что это бешено стучит сердце, стук летит по шкафу, отражается от стенок, и снова летит. Бьёт так сильно, что сердце начинает болеть. Это он заметил в первое мгновение.
А затем наконец понял, что проснулся от страха.
Кто-то рядом.
Может, это было просто наваждение, дурной сон. Но вдруг кто-то и правда был? Был совсем близко к этой комнате, и мог увидеть его через щелочку в шкафу. Если он там, то еще чуть-чуть – и увидит. Услышит, как он садился и елозил руками по стенкам, и наверняка услышит биение его сердца.
Бом, бом, бом, бом. Не привычное ритмическое тутук-тутук, а сорвавшееся с цепи, удивительно громкое. Предательски, вернее сказать. Словно оно взбесилось и сошло с ума, и пыталось выбить как можно больше ударов в секунду. У него получалось.
Тело напряглось, как перекрученная пружина в музыкальной шкатулке. Оно хочет бежать, быстро, вдвое быстрее, лишь бы не оставаться на месте. Но какая-то невидимая рука держит заводной ключик на месте, всё никак не отпускает. Музыка не идёт. Тело намертво застыло, и лишь глаза в панике бегают туда-сюда в этом тюремном теле.
В коридоре – мучительно близко, хотя звук долетал словно издалека, послышались шаги. Тихая, уверенная поступь, и та же самая сила, что разбудила его посреди ночи, теперь подсказывала, что что-то идет сюда. Яша вжался в стенки шкафа и дрожащими пальцами попробовал закрыть дверь. Ручки внутри, конечно, не было, да и снаружи тоже. Вместо нее – маленькая продолговатая выемка. Он зацепил краешек дверцы и как можно тише потянул на себя – вспотевшие пальцы предательски скользнули по гладкому дереву, издав мокрый свист. Дверца шелохнулась, и осталась слегка открытой. Шаги зачастили.
Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт.
«Не зови беса, а то возьмет и придёт, – нелепо вспомнились слова бабушки откуда-то из далёкого детства.»
Кажется, теперь пришёл.
Яша весь слился с деревянными стенками, судорожно отгоняя ассоциации с гробом, и застыл. Как в детстве, в прятках. Представь, что ты такое же дерево, кирпич или сетка забора, как и всё, что окружает тебя. Не двигайся. Дыши тише. Застынь…
Через щель в проеме он мог видеть комнату под странным углом – кусок двери, искривлённая перспектива потолка и немного шкафа у противоположной стены. Тусклый свет из окна – ведь, всё-таки, даже ночью в нем есть свет, это знают все городские дети – падал параллельно шкафу, и наверняка складывался в дорожку по направлению к двери. Яша был в тени. Но всё равно старался как-нибудь прикрыть веки, боясь, что в шкафном проёме могут блестеть его глаза.
На секунду дверной проём закрыла какая-то тень, а мгновение спустя Яша услышал, как что-то шагает вперёд и останавливается у середины комнаты.
Нечто застыло посреди шкафов и выжидающе глядело вокруг. Яша всеми силами сжал пружину в своей груди, не давая страху вылезти наружу – почует же, – и закрыл глаза. Он и так не видел человекоподобное создание – оно стояло как раз за границей дверки шкафа, но лучше было закрыть. Иначе оно почувствует взгляд. Ты же почувствовал.
Закрой глаза. Потому что если всей сущностью своей поверишь, что тебя нет – ты и правда на мгновение исчезнешь
И засчитались секунды.
Всё вокруг подёрнулось красной дымкой. Существо в дальнем углу комнаты встало и двинулось точно по направлению к шкафу. Как по ниточке. Медленно и очень-очень тихо. Хищная поступь. Расчётливая.
Яша не слышал и не видел, как оно идёт. Он чувствовал. Вода тоже знал, что он чувствует его. И продолжал идти.
Силуэт мучительно неспешно вылепился из темноты и остановился на расстоянии вытянутой руки. От него пахло болезнью, шерстью и землёй. Он слегка покачивался. На нём была маска с вытянутым чёрным носом, и в глазницах скрывалось худшее, что только может быть.
В них не было ничего. И ничего – глубокое и большое.
Всё, – застучало в голове у Яши часовым молотком, когда рука, пахнущая солёной кровью, потянулась к дверце. Это всё. Вот так – нежданно, быстро, мучительно быстро. Оно откроет шкаф – бей. Бей, куда ни попадя, наугад, ты всё равно ничего ему не сделаешь, но просто бей. Что ещё тебе остаётся? В некоторых случаях даже бессмысленный на первый взгляд шаг очень важен. Например, если он первый. Или последний. Не умри просто так, пожалуйста. Сделай хоть что-нибудь. Просто бей.
Яша закрыл глаза, когда в щели показались тёмные впадинки на волчьих пальцах. Они сжали гладкую поверхность двери, и он уже почувствовал, как бежит по сосудам кровь в руке, чуть напрягшейся, чтобы рвануть дверь на себя. И тогда…
***
Пятая струна. Басовая, серебряная. Раз удар, два, и ещё один. Палец судорожно нажимает на гриф. Ещё три. Звук становится выше, но не теплее. Мокрый свист струны – зажим переезжает ещё выше. Звук выливается в никуда. Удар. Удар за ударом, ритмично, как сердце. Не останавливаться.
Пальцы вдавливаются в струны, и в подушечках отпечатывается витая проволока.
Нельзя.
***
Вдруг рука чудовища застыла, так и не открыв двери. И начала отдаляться.
Вдалеке послышался сюрреалистичный вой и… Гитара?
«Это Гримм, – с ужасом подумал Яша, вжавшись в стенки шкафа. – Этого не может быть, это абсурд, но…»
Фальшивый аккорд, мокрый свист струны.
Точно Гримм.
Тень, сидевшая у шкафа, вскочила и бросилась на звук. Яша отсчитал десять секунд, тяжело дыша, и выглянул в комнату. Дверь в коридор была открыта. Голос пел где-то вдалеке, и фальшивил, как ни в чём ни бывало, словно не было всей этой ночи и ужаса. Вскоре даже громче и – страстнее? – чем раньше.
Яше даже почудилось, что голос не один, их много…
Рыжий волк тоже слышал сотню голосов, пробираясь сквозь эту какофонию, хватаясь за стенки. И он знал, вернее, смутно чувствовал, почему.
Гримм пел, и его горлом пели всё заблудшие дети этого дома. Пел маяк, освещая крошечный пятачок жизни, длиной в гриф гитары, выл прощальный гудок поезда, прежде чем отправиться в путь. Созывая пассажиров. Утешая всех, кто стоит на перроне. Пел дом непогашенных свечей, и стены сливали свою тоску в струны, играя на нервах у чудовища. Пели все, кто не успел договорить. Кто не ляжет спать, и для кого никогда не наступит спокойная ночь.
И голодный лисёнок в маске шёл к нему, поддаваясь всеобщему пению. Шёл, как путник, страстно желающий согреться у костра в зимнюю ночь. Только Яша молчал, выглядывая из шкафа в темноту, и вдруг согнулся пополам, скованный внезапной болью. Ведь сказочник, понял он, сейчас будет найден и убит.
Но он не знал, что сказочник вовсе не прятался, а сидел посреди коридора, наигрывая песни темноте. А темнота застыла и слушала, и рыжий волк до самого утра не смел подойти ближе, чтобы не спугнуть конец истории.
