Kitabı oku: «Прятки», sayfa 4
День третий, цвета чернил
Тихо просыпался дом страшных ночей, превращаясь в дом восходящего солнца.
Утром в кухне снова обнаружилась загадочная банка паштета, которую некто в жёлтой толстовке, хоть и с недоверием, но всё же пустил на бутерброды. Гримм и рыжий малый тут же вызвались добровольцами на испытание находки и стянули полтарелки в целях эксперимента. Эксперимент показал, что паштет – всё ещё хорош.
Яшка проснулся поздно и тяжело, и всё утро ходил тенью, нервный и тревожный. Гримм благоразумно не лез к нему, лишь кивнул, завидев издалека. Кира Пятница участливо предложила чаю, зная, что откажется. Все вокруг чувствовали неостывшие волны страха от чьих-то первых, настоящих пряток.
Он прошел в укромный угол в кухне и сел, сползя спиной по дверцам шкафчиков. Долго всматривался в туман в открытом окне и молчал. Неожиданно для себя пожалел, что не курит.
Всё это время в воздухе витали очертания тёмного, неясного страха. Теперь этот страх обрёл плоть и форму, у него появился запах и звук. Теперь он боялся волка.
А дом затягивал. В первые минуты здесь всё было чужеродно и холодно. Спустя час новоприбывший вживался в этот организм, или он входил в человека, как осторожный вирус. Спустя день никто уже не представлял свою жизнь вне этого места.
Тем временем рядом примостилось нечто неопределенной наружности в большой жёлтой толстовке, с детским лицом и короткими волосами. Голос у него был нежный, но низковат для девочки и высоковат для мальчика. Яша мысленно прозвал нечто Одуванчиком.
– Ты как, в порядке? – участливо поинтересовался некто, глядя прямо на него.
Яша вздрогнул, отвёл взгляд и неопределённо пожал плечами.
– Может, чаю?..– не отставало жёлтое.
Взгляд у него был и вправду обеспокоенный – Яша ещё ни разу не встречал человека, который бы так легко и быстро начал печься о первом встречном. Что-то было в этом очень податливое и мягкое. Одуванчик всё ещё смотрел на него. Это подкупало.
Ну ладно.
– Кхм… Да, если тебе не сложно… – снял пробу Яша.
– Нет-нет! – с готовностью ответило оно и вскочило, подошло к раковине и принялось – о боги – мыть для него чашку.
– Да ладно тебе, давай сам помою, – начал было он, выбитый из седла, но Одуванчик решительно – и конечно мягко – отказал и принялся набирать воду в чайник, ловко двигая маленькими руками.
Яше не оставалось ничего, кроме как сидеть и послушно ждать.
– Извини, пожалуйста, – снова прогудело из-под капюшона, – а у тебя зажигалки не будет?
Яша проверил карманы, зная, что зажигалки там нет – но надо же было проверить, чтобы не отказывать Одуванчику просто так. Тем более что отказывать не хотелось. Он так сиял заботливостью, что перед ним любой с первой секунды начинал чувствовать себя в долгу.
Яша заметил рядом чехол от гитары Гримма. Поразмыслил, хмыкнул и залез в него. Там наощупь нашлось много-много какой-то бумаги, карандаш и – удача! – коробок спичек.
– Держи, – протянул, улыбаясь, Одуванчику.
Тот нерешительно, но взял.
– А не против будет… Это не твое ведь?
– Не против, – махнул рукой Яша, – это Гримма, а он бы точно дал.
– Ну, славно, – прошептало успокоенное чудо и достало из недр толстовки сигареты. На помятой пачке было много наклеек, навроде тех, что продаются в киосках в комплекте с детскими журналами, «Смешарики» или «Бен-Тен». В центре красовалась большая надпись фломастером: "Николай 2".
Одуванчик заметил взгляд Яши и улыбнулся, играя щёчками.
– Расстреляли, – сказал он, показывая теперь пустую пачку. – А вот и чайник свистит.
Он стащил с конфорки большой чайнище с цветами и обшарпанными краешками и стал варить чай. Вскоре они с Яшей сидели у батареи с кружками в руках, и дули на оранжевую гладь. Чай у них все равно оставался горячий-горячий. Так что сразу морщились и растирали языком небо, и губы становились такими же обшарпанными, как края чайника.
А в кухню приходили и уходили люди, кто-то дожидался друзей с очередной ночи, и когда знакомое лицо появлялось в дверях, вскакивал и бежал навстречу, как встречающий на перроне. Только Ёжик, застыв, выглядывала из-за скатерти, смотря на все вокруг мыльными глазами. Как на странный, на непонятном языке фильм.
– Интересно, – шепнул Жёлтенький, выдохнув дымок в чашку, – ее ведь тоже кто-нибудь встречает с игры?
– Не думаю, чтобы ее хоть где-нибудь ждали, – с сомнением произнёс Яша, косясь на девочку.
– Может быть и так, – стянуто сказал Одуванчик и вздохнул. – Но, думаю, она не замечает. И ей же лучше…
Дом дышал утром, и комнаты потихоньку оживали. Разминались руки, утирались слёзы, сжимались дружеские капусты и объятия.
Дети прыгали на кроватях, резались в карты и бегали по коридорам, освёщенные солнечной удачей. В комнатах сбивались кружки по интересам и проливался чай. Одуванчик травила анекдоты, сидя в обнимку с разукрашенными. Гримм закрылся в ванной с какой-то девчонкой, прихватив салфетки и кисть, и не выходил уже час. Ёжик мирно лепила шарики под столом.
А стены молча пропитывались каким-то невидимым теплом, разливавшимся из тел незнакомых доселе детей, которые нашли на этом причудливом острове сокровища. Они поверяли друг другу секреты, дарили подарки, висели в креслах вниз головой, проигрывали в «дураке» сигареты, и всё равно потом выкуривали их вместе. Они заражались солнцем и странной близостью ровесников. Примостившихся рядом. Незаметно, с упоением, они заводили друзей и выкапывали из песка сундучок, а в нём была любовь, мягкая, как золото.
***
Яша побродил по коридорным лабиринтам, вдыхая тёплое утро, и лабиринты вывели его в гостиную.
Мимо пробежал некто рыжий, держа в руках что-то, в равной степени похожее и на рыбу, и на чьи-то трусы, и залетел в соседнюю комнату.
– Девочки, скажите, что меня нет! – услыхал Яша его голос.
После этого в комнате отчетливо заскрипел шкаф.
Проигравшие пыхтели и пытались доказать, что дурак всё-таки был не переводным. Пятница латала чью-то одежду. Кто-то просто молчал и чувствовал себя хорошо. Гримм открыл дверь и выглянул наконец из ванной, растирая голову полотенцем.
– Внимание, момент истины! – прозвучал он из-под махровых складок и в последний раз яростно протер волосы – и выглянул наружу.
Комната зашуршала и заулюлюкала. Яшка удивлённо хрюкнул и поднял брови, а Пятница просто упала на ковер и зашлась хохотом.
– Ну и ну… – протянул Гримм, глядя в зеркало на свои посиневшие колтуны. – Я теперь что, гном подземный?
– Ты Салли Кромсалли, – прыснула Кира.
– Аха, щас. – ухмыльнулся он. – Я Салли Наебалли. Я до последнего был уверен, что это зелёный! Вот, видишь?? – он достал тюбик из кармана и замахал перед ее лицом. – Почему, если там внутри синее, у него упаковка зелёная?
– Не вижу ни того, ни другого, – скептически сказала она. Этот тюбик такой грязный, что я вообще не стала бы смотреть, че там внутри. Хватит тыкать этой штукой мне в лицо!
– Извини, – смутился он.
– Да ладно. Тебе идет, кстати. Так что хватит бздеть.
– Спасибо, – вздохнул Гримм и плюхнулся на пол рядом с ними. – Закурить не будет? Благодарю. – он стащил сигарету, и от крашеных пальцев она покрылась тёмными пятнами. – Ну, синий так синий! Цвет покойников, морей и Когтеврана. Видимо, такова моя судьба, а от судьбы не уйдёшь.
***
После Гримм, матерясь, стал настраивать разладившуюся гитару, проклиная новые струны. Кира Пятница постелила в углу большой плед, Одуванчик принесла оставшиеся бутерброды с паштетом, и получился небольшой пикник в лесу из стен в цветочек.
На запах паштета тут же откуда ни возьмись пришёл большой серый кот и завертелся под ногами, крутя наглой мордой и зыркая глазами по сторонам. Кота поймала Кира и уселась на плед с ним в обнимку. Гном подземный приземлился рядом, положив у ног жёлтенького гитару, перевернутую вниз струнами. На неё поставили тарелку. Яша и Одуванчик сидели дальше, продолжая полукруг, иногда подкармливали кота паштетом с пальцев.
Яша вдруг оказался очень близко к этим людям. Словно утром на гитарнике, чужие ноги и родные души касались друг друга. Чувствовался запах сигарет от пальцев жёлтенького, краски от волос Гримма и чего-то лёгкого и цветочного от Пятницы. Воздух пропитался волшебством от этих внезапных посиделок друзей, которым всё равно, как ты выглядишь и что за жизнь у тебя за спиной, надо просто как-то скоротать день. И они коротали его историями.
Яшка чувствовал непривычную, тёплую липкость на душе от того, что он тоже сидит с ними рядом, и тоже – часть историй. Словно прямо сейчас вокруг них витало что-то очень, очень важное. Момент, близкий к чуду своим теплом и спокойствием. Кто знал, когда этому моменту придет конец… А остальные этого не замечали. Им и так было хорошо.
Пятница рассказывала, что когда-то давно она жила в квартире номер тринадцать, в старом доме, перестроенном из школы. У них часто вырубали свет, и тогда лишь кошка спокойно шагала по комнатам, не натыкаясь на углы. В такие дни они с матерью доставали из шкафа походную газовку, ставили на неё кипятиться воду в старой кастрюле – и, как назло, именно в этот момент давали электричество. У них даже появилась примета: света нет – доставай плитку, сразу будет.
Одуванчик начал курить рано, хотя, справедливости ради, до сих пор никто так и не знал, сколько ему лет. Но когда его друзьям надо было как-то незаметно позвать его на улицу, за угол школы, например, при учителях, они говорили: "Пойдём ловить Сатурн". Шифр этот пошёл с одной ночи, когда они стояли дома на балконе, и Одуванчик с непривычки сделал слишком сильную затяжку, пошатнулся и опёрся руками о перила. Ночь была синяя, летняя. Звезды, окна, блёстки на щеках тогда ещё белого Одуванчика, – всё сверкало и тихо звало в темноте. И тогда, покачнувшись, он посмотрел на небо и сказал: «Кажется, я щас поймаю Сатурн…» С тех пор и повелось.
– Превосходно, – усмехнулся Гримм. – А у меня был большой лохматый пёс. Давным-давно, ещё в детстве. Как-то раз, – засмеялся он, закрыв лицо руками – я его покрасил зелёнкой. Вот скандал был…
– А где жил? – спросила Кира.
– Не жнаю, – пожал он плечами, уминая ещё один бутерброд, – Помню, што квартира была посередине дома, – он облизнул пальцы, – и над окнами был выступ, и на нём выросло дерево.
– Большое?
– Дерево? Не, что ты. Росток. Дом был старый, и он вырос прям из кирпичей. По нему всегда можно было легко найти окно нашей кухни. Кажется, это был ясень, – Гримм мечтательно улыбнулся, но не им, а чему-то вдалеке, в своих воспоминаниях.
Дом затягивал. И люди тоже. Ещё немного, опасался Яша с холодеющим животом, и он тоже начнёт курить
Они говорили и говорили, а у Яши по спине разливалось большое чернильное пятно. Если б Гримм когда-нибудь оступился и начал падать, его поддержал бы его ясень над окном. Так же, как Пятницу с её семейными байками и котом. А у Яшки позади было темно.
Гримм доел мистический паштет, перегнулся через Одуванчика за гитарой, коснувшись её животом по крайней мере в трёх местах, и как ни в чем ни бывало лёг обратно. Начал подбирать аккорды к чему-то, чё и сам вспомнить не мог. Кира Пятница отпустила кота и достала свою загадочную книжечку, похожую на кулинарную, но совершенно точно не с рецептами, и принялась бегать глазами по странице, кое-где вычеркивая пункты. Одуванчик снова расстрелял своего Николая Второго.
Яшка молча встал с пледа и ушёл.
***
Яростно хлопнула дверь в пустой комнате где-то далеко-далеко от кухни. Яша оглядел нежилую мебель, медленно прошёлся туда-сюда и рухнул на кровать. Рядом стояла подъеденная временем тумбочка, забитая бумагой и книгами. Он помедлил и вытащил наугад одну, испачкавшись пылью. Почему-то, подумалось Яше, где-то очень, очень давно и далеко он бы наверняка лёг на свою кровать и запустил руку в столик в поисках чего-то важного. Чего, не знал, но привычка запомнилась.
Он вздохнул и посмотрел на старую книженцию.
Надо было вспоминать.
Открыл первую страницу, жёлтую и тусклую, и прочитал пару строк. Чтобы вспомнить, надо было хоть на минуту вылезти из этой жуткой квартиры, как из гипноза. А из дома не было выхода никуда, кроме как в самого себя.
Поэтому он взял слова из этой хлипкой книжки и начал строить из них лесенку, по которой можно было выбраться из этой комнаты. Книжка была, к счастью, не о доме и не о детях. Она вытащила его и провела закоулками к собственной памяти.
Надо было вспоминать.
И он начал копаться......
Другие взгляды
.
Воры
Он начал судорожно копаться в памяти, как вор в чужом шкафу. Судорожно, единично, вынюхивая то, что может быть ценным. Книжку он так и оставил на коленях, словно она была дверью в его память. И постепенно, сам того не ожидая, он стал находить обрывки…
Когда он был маленький то всегда старался добежать до лестницы в подъезде, прежде чем закроется за ним железная входная дверь. Подъезд был кафельной и темный как пещера дракона и дверь дышала потусторонним холодом – беги, беги быстрее, шаг-перешаг и ещё совсем немного до крашенной каменной ступени, до спасения – каждый шаг отдаётся эхом и гудит. Но дверь закрывается и по всему подъезду проходит железный гул.
Он помнил качели из шины, висевшие на канате на старой вербе. Потом выяснилось, что верба внутри вся прогнила и однажды она разломилась надвое.
Он вспомнил как один паренёк из их двора однажды взял пачку мелков и весь день ползал по асфальту, обводя дом. Целый летний день, пока все остальные бегали и играли в казаков-разбойников и прятались на деревьях, и иногда стирали меловую линию кроссовком, просто так, назло.
К вечеру он наконец довёл линию до конца и круг вокруг дома замкнулся. Теперь дом жил внутри, непонятно только – как Хома в домике или как покойник в собственном силуэте.
Следующее воспоминание.
В детстве, когда отец ещё был дома, они пошли в лес и метали ножик в дверь, приставленную к березе. Дверь отец вытащил из мусорки, и она оказалась отличной мишенью.
Папа метал хорошо, очень сильно, прорезая дерево почти насквозь. Яшин нож постоянно звенел и отскакивал, периодически попадая прямо под ботинки.
Так почему-то всегда получалось: отец учил драться, и он дрался скверно, нож не втыкался в дверь, скрепки не вскрывали навесные замки на гаражах, слова не находились.
Мама узнавала и ругалась, и опять запрещала им играть. Засыпая, он слышал, как в соседней комнате они опять кричат друг на друга. Черт бы побрал тонкие стены, они расшатывают сознание. "Психопат" и "кукольник". «Садист». Как обычно. И за стеной снова кричат и обвиняют друг друга, вживую и по телефону, всё и всех, вся семья, единогласно, от чистого сердца
И их крики эхом отдаются в его подушке.
А на утро он снова прибегал, и игра продолжалась. Научи всему. Научи пырять ножом берёзу и ловко вынимать лезвие обратно, не мешкая, – а берёзовый ствол его не отдаёт, и ты стоишь, как придурок, и вертишь его вправо-влево, пытаешься вытащить. А у отца всегда получалось быстро. Научи, как выворачивать руки из захвата: крути внутрь, там, где у противника большой палец. Чтобы хрустнуло. Научи, что делать, если схватили сзади: одной рукой – за волосы, другой лезешь в глаза. Научи, как уклониться от твоих ударов и не получить по шее. Как нырять в стороны от карандаша, которым ты тыкаешь в меня, приперши к стенке – с ножом было бы слишком опасно, а карандаш – самое то. Отвечать учителям. Кадрить девчонок. Бить-бежать. Научи маленького дракона дышать огнём и не промахиваться, метая ножик в деревья.
Ну почему у меня ничего не получается?
***
И ещё одно.
Голоса. Кадры. Руки. Его руки – держат телефон, хватаются за ручку двери, запирают на задвижку. Узкий коридор из комнаты в ванную.
Всё смешалось. Отец тычет в него карандашом, промахивается, и чиркает по стене, мать ругается по телефону, стакан падает на пол, кто-то вечно пишет в ночи. Ночь длинна и полна сюрпризов. Он ложится спать в четыре утра. Тёплые очертания толстовки. Буквы. Песни. Символы. Засыпает под Сплин и читает кому-то Есенина.
Кухня, чайник, телефоны.
Руки. Вены на руках – большие и зелёные, просвечивают сквозь кожу. Как змеи. Так и хочется заглянуть внутрь через неё, посмотреть, что под ней, она ведь такая тонкая и бледная. Через неё всё видно, почти как сквозь стекло.
Руки заперли дверь в ванной и включили воду. Час пришел. Его порядковый номер – ноль. Кто-то прокричал «Мортимер!», кто-то из далеких воспоминаний. Потом не жди и не тоскуй.
Кисло, противно. Он спешно дожевал и проглотил горсть таблеток. Бесконечное пиканье во «входящих». Прощание. Стены нагибаются и смотрят. Он взял бритву. Как у отца. Кажется, теперь он повзрослел. Закатал рукава и залез в ванну, обжигаясь, промокая с ног до головы. Одежда тут же стала тяжелой и липкой. Он задержал дыхание и сделал судорожный, пока есть решимость, продольный разрез от запястья до сгиба…
Больно! Он скрючился, искривя лицо от беззвучного крика. Больно, и рука покрылась быстрыми ручьями, а в голове гудит, и резко захотелось спать. Будто он падал на дно моря, и давление вокруг него быстро изменилось. Тепло. Кто-то колошматил кулаком в дверь, а вода в ванной окрасилась в тошнотворно-красный цвет. Он невольно закрыл глаза, чтоб не видеть её. Он ещё не знал, что больше их не откроет.
Больше он не вставал и не шевелился. Голова его бессильно откинулась назад, и тогда он испытал самое страшное предательство из всех, что подарило ему его тело. Воду. Вода заливалась в нос и рот, попадала в легкие, и в них стало тяжело, и он чувствовал, чувствовал ее внутри своих легких, которые всегда были надёжно скрыты от него рёбрами и кожей. А вместо привычного вдоха он вдруг получил жуткую резь по всему телу.
И тут он понял, что у него всё было. Детство, дом, и приставленная к березе железная дверь. Голос мамы, строгой и суетящейся, и его чудесный и жестокий отец. Было тело, такое знакомое и привычное. Всё это время у него были эти руки, делавшие для него всё в течение дня. Эти глаза, которыми он так привычно видел мир вокруг. Голос в голове, которым он думал и читал. Он вспомнил, как он привык видеть этот мир вокруг себя, и сколько времени, сколько долгих лет он прожил в этом мире, и все эти годы так сильно его любил… И вот, этот бесконечный, этот его привычный мир вдруг заканчивается, и вместо него начинается что-то чужое. Всё закончилось. Вмиг исчезло, как отрезанное ножом. И тогда, наконец, он понял, что этого мира у него уже никогда, никогда не будет. Ни молодости, ни планов, ни здоровых рук и ног, ни любви, семьи… Это – закончилось… – хотел подумать он, но не успел.
Вокруг стало очень темно и холодно.
***
Яша вынырнул и судорожно вдохнул, чувствуя, как трясёт все тело. Никак не мог надышаться.
В доме прохладно, и по спине все еще стекает невидимая вода. Он обхватил себя руками – рукава были сухи. Это вернуло его в реальность.
Он вспомнил. Резкий, свистящий разрез – и воспоминания неизбежно растекаются в груди. От них уже не отделаться.
Вспомнил.
Некоторые, слишком страшные вещи человек по природе своей забывает. К ним лучше не прикасаться. И в числе таких вещей – рождение и смерть.
В доме погас свет.
И вдруг часы пробили полночь.
Ночь третья
Вдруг стало очень темно и холодно. Словно весь дом погрузился в тяжёлую воду.
Стены внимательно следили за каждым движением. Лампочки застыли. Ноги перестали слушаться и тряслись, как в конвульсиях. Дом стал большим и голодным, а Яша маленьким. И тёплым. И, пожалуй, очень даже съедобным. Дверь (может, ему почудилось?) сама собой завиляла на петлях и облизнулась.
И защелкали секунды, как шестерни в мясорубке. Коридор-конвеер задвигался. В комнате спрятаться было негде.
Яше пришлось выглянуть наружу.
Он затрясся и посмотрел в темноту. Он был мишень. Яркая, пульсирующая перед взглядами бесконечных кресел, кукол, половиц и дверей. Позвоночником он чувствовал, что он на прицеле. Кто-то лежит, застыв от напряжения и дышит в один такт с ним. Просчитывает его движения. На секунду задерживает дыхание, чтобы не сбивать прицел, и нажимает на крючок, где-то там, по другую сторону тонкой натянутой нити… Или струны.
Надо было бежать.
Пока струна не лопнула.
И в следующую секунду он побежал, куда глаза глядят, а в глазах были слезы, поэтому бежал он в никуда.
Вот теперь игра началась по-настоящему.
Голос в голове пропадал, уступая место слепоте. Но потом, на секундочку, все же пробился и заговорил:
Тише… Тише.
Так ты точно никуда не спрячешься.
Я тебя знаю, тебе страшно, тебе тошно от самой мысли, что это снова произойдёт, и будет темно, и плохо, и вся жизнь пронесется перед глазами кричащим поездом, и закончится. Но ещё не всё потеряно.
Ночь только началась. Волк еще наверняка просыпается и бродит медленно, неуклюже, стряхивая с себя сон. По крайней мере, очень хочется в это верить. Дыши. Ступай тише. Не теряй времени на пустые движения. И дыши.
В доме было предательски темно и тихо, каждый шаг и поворот – словно путешествие по минному полю. Яша спиной чувствовал, как смотрят на него спрятавшиеся паучьи глаза и прямо прожигают его сладким ощущением своего превосходства. Ничего, сейчас не время для самоуничижения. На том свете похныкаем. Яша инстинктивно снял ботинки и оставил их на полу, и дальше продвигался в носках, на полусогнутых ногах. Стараясь держаться ближе к полу и стене. "Отец бы оценил". Приседал на корточки, когда потихоньку выглядывал за угол – так незаметнее. И всё время прислушивался, нет ли где знакомой ритмичной поступи.
Надо было прятаться.
Долго он ещё сможет бесшумно бегать, как в детстве, залезши на заброшку? Сейчас всё было по-другому. Он плохо видел, ему было страшно, он устал. Спустя некоторое время оказалось, что красться, как спецназовец, очень даже утомительно.
Надо было заканчивать со всём этим и просто прятаться, неважно, куда, просто передохнуть, а потом, быть может, набраться смелости и пойти перепрятаться куда-нибудь получше.
Снова коридор, по бокам комнаты, комнаты. Вот очередная гостиная с диваном и шкафами. Яша осторожно приблизился к полу закрытой двери и заглянул внутрь. Плохая идея. Почти негде укрыться, некуда залезть.
Тук-тук-тук-тук. Послышалось где-то в недрах дома, в темноте.
К черту, неважно!
Он пулей залетел в комнату и начал судорожно осматриваться вокруг в надежде, что найдёт что-нибудь на роль убежища. Шкаф – не то, никаких дверей, просто полки и бесполезные книги. Пустой аквариум. Большой диван – можно было бы залезть внутрь, но гул и скрип от поднятой – и, что важнее, опустившейся обратно – сидушки будет слышен на весь дом. Такое надо было делать заранее. А жаль, чертовски жаль.
Яша замер, заледенел.
Шаги приближались.
Более того, они были в конце коридора. Значит, путь из комнаты теперь отрезан начисто.
Черт, черт, черт. Голова лихорадочно думает, глаза впиваются во всё подряд. Стена, диван, книги, полки, фотографии, занавески на окне, стена, аквариум… Стоп. Тени. Тень между углом и диваном. Может, далеко, а может… Так и есть. Всего чуть-чуть побольше, чем должна быть. Яша подкрался ближе и заглянул за подлокотник – между ним и стенами было пространство, укрытой со всех сторон – диваном, занавесками, темнотой.
Спасибо – прошептал он мысленно неизвестно кому – спасибо…
Главное теперь – не шуметь.
Он легонько опустил в проём ногу, другую… Нащупал очертания чего-то тёплого, что должно быть батареи. Вдохнул и полностью юркнул внутрь.
И чуть не закричал от страха.
Из проема резко поднялась тень.
– Быстро. Свалил. Вон. – прошипел Гримм, зажимая ему рот рукой. – Ты меня понял? Вылез и пошёл отсюда. И только попробуй мне тут шуметь.
Яша в панике съежился, наполовину торча из спасительной тени.
– Не могу, – отчаянно прошептал он. – Оно близко, я не…
Гримм шикнул и с ужасом застыл, приложив палец к губам, но было уже поздно. Гибельно заскрипела дверь. Яша всё ещё сидел в проеме, его голова и плечи виднелись из-за дивана.
Он почувствовал, как что-то леденеет глубоко внутри и, сам того не желая, обернулся на звук.
Волк действительно стоял в дверях. Невысокий, лохматый, с вытянутой мордой и пустыми глазницами. Яша с тошнотой увидел, что он одет в жёлтую толстовку. От него шла нестерпимая земляная вонь и запах болезни и шерсти, но самое главное – стойкий, безжалостный запах злобы, пробивающий насквозь. Это был даже не запах, а невидимые волны, исходящие от чудовища. И они ясно говорил одно: это жуткое создание на голову ниже тебя хочет тебя убить, и убьёт. Сначала повалит на землю, и снизу вверх ты увидишь его уже гораздо более страшным и большим. Потом прыгнет к тебе и начнёт рвать и кусать – как ребёнок, не остановится. Даже когда человечьи зубы, непривычные к охоте, покроются кровью, даже когда оно услышит, как внутри, во рту, мокро хрустит твое горло. Оно будет продолжать. И ты не сможешь спрятаться от этой злобы
Он не двигался. Яша не мог понять, то ли он сломался, то ли выжидал, и от этого становилось еще страшнее. Из-под старой, разваливавшейся маски чуть виднелось грязное лицо. По отдельности все детали выглядели смешными, но вместе складывались в жуткую, чётко очерченную тень с зубастой мордой, стоящую в проеме. Словно фильм или страшная картинка в сети. Только это не фильм.
Это жёлтое чудовище стоит и разглядывает тебя, а ты не двигаешься, онемев от одного его вида, и молчишь. Мало что может напугать сильнее, чем старая карнавальная маска в темноте.
Но кое-что может. Например, когда маска начинает говорить.
Голос у него был земляной, хриплый, словно в горле заранее копошились полчища трупных червей. Говорил волк, а не человек в его маске. Как это было возможно, непонятно. Рот человека, незакрытый картонной мордой, не двигался, только на губах лопались струйки чьей-то крови, а голос исходил как бы из-под носа самой маски, из ниоткуда.
– А что ты здесь делаешь? – зашептало оно. Словно журило маленького ребёночка. – А как ты здесь оказался? Ну-ка, выходи…
Казалось, оно сейчас наклонится, присядет на корточки и потеребит его по щекам своими изгвазданными, земляными пальцами.
Тело предательски выпрямилось и само собой вышло на середину комнаты. Может, его вёл искареженный, инстинктивный голос совести, не позволявший ему подставить Гримма. Может, волку нельзя было не повиноваться. В любом случае он оказался прямо перед ним, и пути назад уже не было.
Яша сглотнул и как бы проснулся. Надо было что-то сказать. Если чудовище спрашивает, надо отвечать, подсказало что-то внутри, может, сможешь его заговорить и останешься цел.
Чудовище тоже, видимо, не собиралось долго ждать. А может, оно умело читать мысли по глазам.
– И как же быть с незваным гостем? – прорычало оно, смотря в Яшу пустыми, пустющими глазницами. – Может, гостя съесть?
– Н-не надо! – выпалил он с писком, как ягненочек, и стал судорожно искать слова, а слова терялись и предательски убегали, хихикая. Яша невольно взглянул в черные впадины на маске, и они схватили его взгляд, как магнитом. Он не мог не смотреть.
Он чувствовал, что за этой злобным ребёнком стоит нечто, съевшее его, и оно гораздо, гораздо страшнее. Что-то непонятное, очень, очень большое и старое. Это существо веяло из темноты глазниц. Оно не знало ни злобы, ни доброты. Ни времени. Его не останавливали ни жара, ни холод, ни отговорки. Только пахло усталостью. Оно не запоминало ни лиц, ни имён, они были ему не важны. Оно было здесь всегда, и будет, когда и Яша, и все остальные умрут. Им на смену придут новые, и новые, и новые, а эти пустые глазницы будут здесь вечно. Ничто не изменится, когда оно закончит его убивать. Оно даже не заметит этого.
А пока что существо издевалось. Игралось с ним, как чужие пальцы с беззащитным телом, прячась за маской волка и за оболочкой ребёнка.
И тут Яша понял, что он умер.
А значит, нет больше ничего. Ни последнего удара. Ни капитана корабля. Он уже давно тонет. Остаётся только обида, протекающая по днищу и бортам. Тоска, протыкающая весёлые паруса. И страх.
Если он оказался здесь после смерти, то умирать действительно страшно.
Пусть и во второй раз. Собственной смерти боишься всегда. За ней всегда темнота. К ней нельзя привыкнуть.
Но, может, ей можно подыграть?
Поэтому он не своим голосом, но уж как-то прошептал:
– Я умер.
Существо ещё спокойнее впилось в него взглядом и повернуло голову набок. Оно делало это медленно, и Яше казалось, ещё чуть-чуть – и оно случайно свернёт ребенку шею.
Но волк заулыбался, растягивая щеки, как струну, и промурлыкал:
– Глупенький. Ты думал, что смерть твоя – это конец?
И пошёл к нему пружинистыми шажками, вытягивая лапы вперёд.
Яша видел, как к его лицу приближаются пропахшие землёй пальцы, солёные, растопыренные, до боли обычные человеческие пальцы, которые могут сделать всё, что угодно. Он предчувствовал их прикосновение – если можно назвать этим нежным словом что-то настолько отвратительное. Он хотел сделать хоть что-нибудь, чтоб убрать от себя эти страшные руки, но тело его застыло на месте, оставив его запертым внутри. Всё, что он мог – это закрыть глаза и не видеть всего, что сейчас будет совершаться над его телом. Как ни страшно, он желал, чтобы этот момент покрылся хоть какой-то тайной. Ведь зачатие жизни и её похищение хочется окутать толикой темноты. Чтобы было в этом хоть немножечко уважения. Это последнее, чего он просил – капельку тайны.
Поэтому, когда эта обычная, грязная, холодная рука коснулась его – он уже этого не видел.
Дальше мир покачнулся, и началось что-то, похожее на страшный сон.
***
Гримм, лежавший на полу в своём углу, не знал, сколько прошло времени. Оцепенение, спасшее его, прошло. Он оживал.
Волк ушёл вскоре после того, как на пол с костяным грохотом упало тело. Больше Гримм не слышал ничего, или, по крайне мере, не смог услышать, погребенный собственным страхом, слившийся, как пыль, с полом под своей спиной.
Наконец, он почувствовал, как бешено стучит сердце и дыхание колышет его с ног до головы. Он одновременно хотел и боялся вставать.
Никто не знал, куда пропадали тела после встречи с водой. Всех, кто мог бы об этом рассказать, в доме уже не было. Поэтому Гримм невольно боялся выглянуть наружу и посмотреть. Он чувствовал, что стал свидетелем чего-то жуткого и потайного, и, если взглянет на это – кто знает, может, его тоже постигнет участь очередного нежеланного свидетеля.
Но, с другой стороны, волк ушёл, и он бы мог подсмотреть, пока не поздно, и хранить это знание при себе, незаметно…
Он не знал, что делать.
"Черт, – подумал он, – кто бы знал, насколько страшно лежать в одной комнате с трупом. Даже смешно. "
Наконец, игольчатая боль в спине и потустороннее любопытство пересилили страх, и Гримм осторожно выглянул из-за подлокотника наружу.
