Kitabı oku: «Прятки», sayfa 6
Ночь четвертая
Он остался в пустом коридоре, один на один с ничем. Ни друзей, ни слов, ни призраков, ни даже окна. Только тихие лабиринты, и то тут, то там закрытые двери, а за ними – опустевшие комнаты. Темнота накапывала, как ртуть из градусника. Потихоньку, неизбежно. Где-то далеко в гостиной забили часы. Началась ночь.
Яше стало… Не страшно, а как-то очень-очень тоскливо, настолько, что это немного походило на страх. Но не смерти, и не сильный, а скребущий, как застрявший листик в спицах велосипеда. Он зашёл далеко. Наверное, он был в тех самых неживых комнатах, о которых говорил ему… Неважно. Самое больное – это то, что в них нет ничего. Открой любую дверь и загляни – ты будешь один.
И он открыл. Зашёл внутрь, как-то сам собой, и в каморке за дверью стояла скучающая табуретка, и было темно. Яша сел и подпер руками колени, запустив пальцы во впадины лица. Вот и ночь.
Вряд ли ему что-нибудь здесь угрожает – это место давит скорее одиночеством, нежели далёкой перспективой попасться волку. Даже это чудище не стало бы сюда заходить. Здесь ведь никого. И так далеко…
А в каморке темно, и глазам никак не привыкнуть, так что даже если придёт – заберусь в уголок, подумал Яша, и никто меня оттуда не вытащит.
Он толкнул ногой полуоткрытую дверь, та захлопнулась, и комнатушка погрузилась в совершенный мрак. Яша все сидел, не двигаясь, и слушал своё дыхание. Через много минут начал различать очертания стен. Накатил противный привкус бессонницы. Попробовал считать секунды, но не уснул.
И тут из дальнего уголка темноты явился волк.
Яша замер, застекленел и смотрел на него, а волк терпеливо молчал и глядел в ответ. «Проклятая игра… – простонал голос в голове. – Ну почему сейчас? Именно сейчас?»
Он нерешительно подошёл к стене и сел на корточки у лежавшей на полу маски. Грубая, пушистая. По бокам – завязочки, засаленные и истёртые от множества рук.
«А не к чёрту ли? – в отчаянии подумал он.» И, побыв с минуту, решил. Не к чёрту.
***
Он примерил маску к впадинкам своего лица и закрыл глаза. Маска была мягкая, и подкладка обволакивала веки, как одеяло. Не хотелось их размыкать.
Пальцы сами собой завязали тесемки на затылке. Село идеально. Будто шили только для него.
Неожиданно, исподтишка маска начала жечь – сначала легонько, словно чесалась, и затем переросла в настоящий огонь – как будто зажигалку подносили всё ближе к лицу, а руки связаны, и ты ничего не можешь сделать. Как в простуду, стоишь над парящей кастрюлей, накрывшись полотенцем и вдруг поскальзываешься, и падаешь лицом в кипяток. Он попытался развязать тесьму. Порвать. Поднять маску на лоб, наконец.
Ничего. Намертво.
Руки не слушались.
И тут маска начала делать вещи.
***
В большом-большом доме, из темной-темной комнаты вышел ночью маленький человечек. Был он очень худой и злой, и вместо своей головы у него была волчья. Человечек пошел по комнатам, по чужим спальням, в которых никто не спал, по гостиным без гостей, – и стал играть в прятки.
Он ходил неслышно, крадучись, точно чертик. Чем дальше он шел, тем серее и скрюченней он становился, и в конце концов и правда превратился в чертика. Его теплая кофта вся поросла шерстью, маска прилепилась к лицу и вынюхивала, нет ли кого-нибудь рядом. И было человечку очень, очень плохо.
Вдруг он увидел, как из большого шкафа торчит что-то, похожее на кусочек пальто. Он подкрался ближе, заглянул волчьими глазами внутрь – и нашел там маленькую девочку, спрятавшуюся среди вешалок. Она вся сжалась в комочек и глядела на него. А он глядел в ответ.
И тут волчья голова сама заговорила, не обращая внимания на человечка. Она стала расспрашивать девочку и загадывать ей загадки. Девочка была очень напугана, она лепетала что-то тихое, но ничего не отгадала. И тогда человечек заметил, что рычит, рычит глухо и страшно, так, что сам испугался. Но волчья голова не боялась. Не боялись и волчьи руки, поросшие когтями вместо его маленьких пальцев.
И человечек убил девочку. Разорвал ее на кусочки острыми серыми когтями.
В большом-большом доме началась темная ночь.
Заколдованный какой-то странной идеей, человечек ходил из комнаты в комнату, подкрадывался и поджидал, и смотрел черными глазами по сторонам в поисках кого-нибудь. Он вдруг подумал, что может спастись и снять с себя эту волчью голову, если ему удастся кого-то найти. Вытащить, расспросить, найти ответ. Хоть кто-нибудь ему ведь наверняка скажет, – что, он сам не знал, только чувствовал, что упускает нечто важное. И от этого чувства ему стало очень-очень холодно, словно он потерялся в лесу. И он стал искать.
Вот, подметил он, полосочки в пыли выдают кого-то, кто сидит под кроватью. Вот еще один – спрятался в укромном уголке за тумбочкой. А вот сидят двое наверху шкафа, прямо под потолком.
А вот – никого из них уже нет.
Человечек был маленький и злой, и волчья голова жгла его, как спичка, и ему было так больно! Он пытался снять с себя эту страшную голову, но руки у него тоже были заколдованные, мокрые и злые. Вместо того, чтобы снять маску, они только пачкали его в крови и царапали ему лицо.
И тогда он злился еще сильнее и принимался искать еще внимательнее.
Странное это было дело: в человечке накопилось столько злобы, что она уже не умещалась в нем. Ее было так много, что он трещал по швам. И этот маленький человечек почему-то решил свою злобу раздавать и дарить ее другим. Он, наверное, подумал, что это они, другие, виноваты. Или, может, человечек решил, что злоба его – это что-то хорошее, и ей надо делиться. И что боль и обман – это тоже очень, очень хорошо.
Он стал раздавать, расплескивать, разрезать направо и налево свои страшные подарки. Вот и превратился в чертика с кривыми когтями и волчьей головой.
А подарки вовсе никому не понравились. И тогда все мальчики и девочки, которых обидел человечек, собрались вместе и решили его проучить. Они стали играть с ним в прятки. Чудились ему, дразнили из-за угла, ставил подножки и кусались. А потом, когда волк совсем запутался и озверел, они вылезли и окружили его.
Все, кого он обидел и обманул, все, кем он так и не стал, хотя мог бы стать, и все пустые, у кого он столько всего украл – они все нашли человечка.
И начали его есть.
За то, что он был недобрым. За то, что у них были родители, братья и сестры.
Вот так человечку стало очень, очень больно.
Словно в сказке проживал он эту ночь. Страшной, доброй, нескладной истории, вроде тех, что любил рассказывать Гримм.
Только это была не сказка.
Это его руки убивают, убивают, отбирают одну жизнь за другой, и это было так до тошноты просто, что остановиться было нельзя.
Это его руки – поднимали покрывала и открывали шкафы. Это тело изгибалось и залезало под кровати, и вытаскивало оттуда плачущее, брыкающееся существо, нервно тратило секунды, спрашивая чужим голосом. Почти не дожидаясь ответа. Ему просто не терпелось убить.
И это было до того несложно и банально, что даже сказочнику Гримму стало бы страшно рассказывать такую историю. А волк, горевший заживо, не знал, чего он желает больше – найти Гримма или не найти…
Может, он надеялся, что сказочник и ему сыграет добрую песню и успокоит его злобу. Но человечек был настолько скучный и злой, что сказочник не хотел ему играть. Поэтому он всю ночь бродил по бесконечному дому. Его жрали. Он драл горло от боли и играл в прятки. Один.
И он проигрывал.
***
Человек, называвший себя Мортимером, упал на колени и закрыл лицо руками. Пальцы тщетно попытались пролезть сквозь маску – к настоящему носу, впадинкам, скулам, но волчья морда прилипла намертво, и он трогал её наугад, представляя, что чувствует прикосновения своей собственной кожей. Тело заклинило после долгого изнуряющего бега, и спина болела от вечных изворотов и нагибаний под столы, заглядываний в шкафы… Где-то на своих руках, словно они тоже были в маске, он чувствовал, высыхает невидимая кровь.
Ну, вот оно – и всё. Нет больше игроков, и нет Мортимера. За окном светлело, в комнату забирался рассвет, и когда внутренние часы отметили 4:20 утра, он почувствовал себя куклой, выставленной на аукционе в свете софитов. Вот он, смотрите на него. Подходите, трогайте, считайте зубы во рту. Ничего он вам уже не сделает.
Странная это была ночь, подумал он. Грозная, мучительная – и вместе с тем он так долго ждал её… Так боялся снова вспомнить, перечитать свои старые, пропахшие смертью, переписки, переслушать судорожные ночные звонки, окунуться в липкий мир игры и опустошения… И пусть он пережил сегодняшнюю ночь за всех, кого переломал, пусть они гнались за ним и издевались над ним часы напролет, пусть он истёк их кровью, проиграл. Но ему стало немножечко светлее и легче.
Осторожно, будто он боялся что-то разбудить, отнял руки от лица и нащупал на затылке веревочные завязки. Он не видел, что там сплелось с чем, какой узел сплел он в начале ночи в темноте, но как-то смутно, наугад, начал развязывать. Получалось плохо, узел был тугой и крошечный, всё никак не подцеплялся ногтем, но потихоньку, наощупь – поддался.
Маска, словно ждавшая этого, в медленном, кружащем танце, начала падать на пол. Красная, вспотевшая кожа с облегчением вдохнула утренний свет. И когда маска наконец упала, не стало Мортимера.
Яша ещё мгновение поглядел на неё, всё еще стоя на коленях. И расплакался.
День пятый. Пластыри
Всё было как обычно.
В коридорах – пыльно, в комнатах – шумно от всеобщих посиделок и завываний под гитару. В кухне с самого утра пили рыжий мальчик и новенький, открывая друг другу души и стуча стаканами о стол. Под столом ютилась Ёжик и потихоньку развязывала им шнурки на ботинках. Они не замечали.
Кто-то залезал под самый потолок, загораживался хламом и коробками и кричал: «Ну че? Не видно?» И ещё не знал, что предательский скрип от переминания затекших ног выдаст его этой же ночью. Пестрые пластырями приклеивали на стену окурки, делая из них крест. Где-то бренчали струнами и пели: "Танцуй, танцуй! ". Гримм лежал на кровати с Кирой Пятницей, лениво слушал, и раздумывал о чём-то своём.
Скрипнула, открывшись дверь, и кто-то показался на пороге. Гримм скосил один глаз в сторону звука и, спохватившись, тут же повернул голову, пока Кира не успела поморщиться от нестыковки стеклянного и живого взглядов у него на лице. Кира знала, что на правом веке у него ещё чуть виднеются чёрточки – шрамы.
Кира потупила взор, спешно сделала вид, что ей есть какое-то дело до Гриммовых глаз. В следующую секунду в комнату, нарушая их взаимность, вошёл искренне смущённый Одуванчик и, сминая карманы, пробормотал:
– Там… Там новенький пришёл. Извините…
Гримм и Пятница вздохнули и не сговариваясь встали встречать новенького.
***
К середине дня в кухне открыли окна, и субстанция снаружи дышала свежестью. Одуванчик суетился у плиты над жёлтыми макаронами. Рядом болезненный молодой человек мелко резал овощи, и доска покрывалась ярким конструктором из кабачков, морковки и чеснока. Пахло тёплым сыром и молоком. Ёжик выбралась из-под стола и растерянно ходила кругами у распахнутого окна. Окно скрипело рамой и обволакивало девочку густым туманом.
Яша пришел под вечер. Одуванчик участливо предложила ему остатки макарон, и он, сам тому удивляясь, мгновенно съел. Выпил залпом чай и прилег головой на стол с наслаждением путника, уставшего с дороги. Чашка перед его глазами заиграла тусклым светом. Сквозь неё он видел окно.
Одуванчик незаметно убрала тарелки. Яшка молчал. Гримм, куривший на другом конце кухни, на секунду поднял голову и взглянул на него серым глазом. Казалось, он был фокусник, который долгий-долгий вечер развлекал толпу и очень устал. Но секунда прошла.
– Доброе утро, – сказал как прежде живой Гримм.
Голос у него был чистый, как кусочек страницы, вычищенный ластиком, в блокноте Киры Пятницы.
***
Всё было как обычно.
Ёжик пряталась под скатертью, катая шарики, и ряд белых вновь сменялся рядом чёрных, и заново, заново… Кто-то пёстрый не вернулся наутро с игры. Крест на пластырях охранял спящую на кресле гитару, но не гитаристов.
Рыжий спал в гостиной, в дымку пьян. Амулеты не работали. Одуванчик рисовала на стене фломастером большого кита. Кит теснился, задыхался, и плыл наверх к потолку.
Кот лежал на коленях у призрачного старика и играл с мухой. Подоконники белели чистотой. Все устали. Со шкафов сыпалась густая пыль. Дом окутала липкая глухота, которая возникает тогда, когда привык и уже не замечаешь, что вокруг кричат.
Кира точила карандаши канцелярским ножиком.
***
Яша позаимствовал у Одуванчика пару пластырей и заклеил ссадины, оставшиеся на руках с прошедшей ночи. После этого он глубоко вдохнул, словно решаясь на что-то, и пошел к одноглазому, в другой конец кухни.
Тот сидел рядом с Кирой, а Кира зашивала дырки на чехле от гитары. Их двоих как бы окутал большой мыльный пузырь.
Напротив копошилась комната и игроки в ней. Яша подошел ближе, и пузырь разбился.
– Привет, – неловко сказал он.
– Привет, – ответила за двоих Кира. Синий не шелохнулся.
– Гримм? – осторожно спросил Яша. – Пожалуйста, послушай…
– Секунду! – торжественно сказал он, пялясь в никуда. Секунда прошла. Прошло, в общем-то, минуты две. Наконец он включился обратно и полез в карман за ручкой. – Дай-ка салфетку.
– Как скажешь… – пробормотал Яша. – Что ты делаешь?
– Пишет, – усмехнулась Пятница. – Видимо опять вдохновение словил. Что на этот раз?
– Не знаю, – отрезал Гримм, яростно исписывая салфетку со всех сторон. – Я увидел что-то… хорошее. Кхм. – он сложил салфетку, бережно убрал в карман и улыбнулся. – Простите, минутная слабость. Так, о чем мы там?
Яша замялся.
– Забей.
Гримм пожал плечами и потянулся за второй салфеткой. Кира отошла от него и знаком попросила Яшу наклониться к ней.
– Ты его сейчас не трогай, – шепнула она, – пусть побудет один
– Ну ладно, – шепнул в ответ Яша. – А долго он так будет, не знаешь?
– Неа. Но он почти никогда не бывает один, так что, наверное, долго. То с новичками возится, то со своей писаниной.
– Разве пишет он не в одиночестве?
– Нет, – закатила глаза она. – У него в голове вечно воображаемые сюжеты. Так что неудивительно, что он порой хочет отдохнуть от них. Ты не обижайся. Потом его выцепишь.
Яша вздохнул и пошел убивать время в коридор, к Одуванчику. Тот раскрашивал кита, исписав уже два синих фломастера, и тянулся на цыпочках к потолку, добивая третий. Яша взял зеленый, вытянулся и помог дорисовать голову для кита. Потом расчертили живот, большой и полосатый, и стали раскрашивать вместе, Яша сверху, Одуванчик снизу. Потом последний синий фломастер закончился, но они не растерялись и взяли другие. Плавники получились красные, голова зеленая, а хвост оранжевый, как у жар-птицы.
Одуванчик доштриховал, отошел в сторону и улыбнулся. Кит стал сказочным и счастливым. Яша тоже. Хватило с них обоих этого синего цвета.
Он глянул на часы, стоявшие в шкафу. Те сломались. Ну, не так уж это было и важно. Все равно он тут провел достаточно времени, и можно было с чистой совестью идти в кухню, нарушать покой одноглазого.
Яша нашел его сидящим в том же углу, словно он застыл. Немного помедлил и потормошил рукой. Синий неохотно очнулся. Уставился на него вопрошающим взглядом.
– Гримм, – сказал Яша очень спокойно, – я сегодня уйду.
Тот промолчал, хоть и вскинул удивленно брови. И усмехнулся. Ни грустно, ни радостно.
– Н-да. Пора, – сказал он наконец голосом человека, резко срывающего пластырь. – Знаешь… Я тоже.
Ночь пятая
Ночь спускалась и затягивала плёнкой все вокруг. Яша с Гриммом просидели остаток вечера в кухне, и Яша впервые пел под заклеенную гитару с новой струной, пел почти громко, не стесняясь. Потом Гримм спрятал её в чехол, а чехол отнес в гостиную. Постепенно кухня вокруг них редела, редела, пока не опустела совсем. На полу остались чьи-то чашки с недопитым горьким кофе. Ёжик вылезла из-под скатерти и тихонько лежала на коленях у Гримма, ковыряя заплатки на его штанах.
Отстучали часы, дом поглотила темнота. Игра началась. Застыли люди, замерли стены и шкафы. Только трое человечков сидели на полу в кухне, всё ещё заколдованные патологическим нежеланием сидеть на стульях, за столом. Гримм курил, и в тишине его дыхание отражалось от стен. Яшка то обхватывал руками ноги, как бы защищаясь, то снова вытягивал их, и шуршал по полу. Они смутно чувствовали себя нарушителями, играющими не по правилам.
– Ну что, – прошептал трехглазый, – вот и сказочке конец. Да, Ёжик? – он улыбнулся и стряхнул крошку с её лица.
– И что теперь? – спросил Яша. – Не знаешь? Если выиграем – что будет потом?
Гитарист только взглянул на девочку и легонько вздохнул.
– Потом – всё будет, как обычно. Но со-овсем по-другому…
И Яша удовлетворенно кивнул, ибо на этот раз он всё понял.
Кухня сидела и терпеливо слушала вместе с ними. Огонёк от самокрутки отражался от шкафов и тарелок. Кое-где переговаривались друг с другом чашки.
– Гримм, – решился спросить Яша, – а как ты здесь оказался?
Он не знал, стоит ли рассчитывать на ответ. Но одноглазый подумал и, подбирая слова, сказал:
– Я был… один.
И, помолчав, добавил:
– И мне было интересно.
– Слушай, – решился Яша ещё раз. – А водой ты был?
Одноглазый молча поглядел на него, настоящий глаз стеклянней искусственного.
– Как и все остальные. В любом случае, – процедил он, – я здесь не за этим.
– Извини, – пробормотал Яша.
Одноглазый махнул рукой.
– Пустое.
– Интересно, – сказал Яшка, переменяя тему, – а когда мы по-настоящему, до конца умрём, где мы на этот раз окажемся? – он говорил «мы», ведь сказать «я» было по-прежнему страшно.
– А ты так уж уверен, что мы когда-нибудь по-настоящему умрём? – хитро спросил Гримм. – И это после всего, что ты тут увидел?
Яшка усмехнулся. И то верно.
– Смерть, – продолжал Гримм, – это здесь. А там… Там будет не смерть. Там будет что-то удивительное.
Ёжик зашуршала и улыбнулась чему-то своему.
– Только надеюсь, – пробормотал Яша, – что в итоге я не окажусь тут опять.
– Это точно… – вздохнул Гримм, затягиваясь. – Не окажешься. Тут ведь не конец пути – так, пересадка. Странное место, – прошептал он, обводя комнату глазами, словно кухня вокруг них, была не привычной, а какой-то иной. – Гиблое… здесь к тебе приходят все твои страхи. Удивляюсь, конечно. Попал в какой-то рай наоборот. Царство смерти, пытающее жизнью самоубийц. Вечный пир всем, кто его не заслуживает.
– Гримм. Зря, – сморщился Яша. – Не тебе судить всех этих детей.
Он нахмурился.
– Н-да. Пожалуй, ты прав. Но и они – тоже зря. Страшное место, – повторил он. – Страшное…
Яша щелкнул фонариком, в сотый раз проверяя, горит ли, и тоскливо вздохнул.
– А чего ты боишься, Гримм?
– Я… – задумался он. – Умереть просто так, наверное. Не оставив в наследство ничего хорошего. Или, ещё хуже, оставить что-то дрянное, – он скосился в сторону Яши здоровым глазом.
Яшка сморщился. Ничего с собой не сделает этот рукоглазый, что ни скажет – всё равно только для себя, бередит всем раны и не замечает этого.
– Разве ты уже не умер? – решил ранить в ответ.
Гримм как-то странно блеснул глазами.
– Я ж тебе говорю, если бы я умер, меня бы здесь не было. Тут ведь всё же живут. – Он помолчал. – Все те, кто обидел собственную жизнь.
– Думаешь, она так уж обиделась?
– Смею предположить, что она не любит, когда её убивают, – усмехнулся одноглазый.
– Тогда, значит, что она – не наша, и никакой власти и свободы нет.
Гримм затянулся и выдохнул.
– Во-первых, не надо смешивать власть и свободу. Как я вижу, это ошибка всех кураторов. А во-вторых, власть над жизнью есть. И только над своей. Правда, её еще надо получить.
– И как же?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Это каждый сам себе отвечает. Могу сказать только про себя. – он помедлил, собирая слова. – Наверное, если ты отдашь взамен что-то стоящее. Что-то гораздо дороже, чем ты сам. Но такое что-то ещё сделать надо.
– Значит, по-твоему, мы все заложники. И кому отдавать? И почему?
Гримм развёл руками
– Кому хочешь. Я же говорю, тут каждый решает сам… Что это там? – он замер и вслушался в темноту.
– Шаги, – Яша вскочил, сам немного удивляясь своему проворству. – Волк идёт. Пошли, поймаем его!
***
Они шли стремительно, молча, и вместе с тем – немного напуганные. Яша весь пропал в погоне, высматривая углы, мотая фонариком тут и там. Гримм, чуть-чуть отставая, шёл за ним, бегал всеми тремя глазами туда-сюда и излучал невидимые волны лёгкой тревоги – то ли от того, что Яша теперь был за главного, и вёл всех вперёд, как одержимый, то ли просто боялся волка. А может, ещё чего. Ёжик держала его за руку и молча семенила рядом, смотря на всё равнодушными глазами-бусинками.
Волка всё не было, и дом замер. Странное явление – все попрятались, даже окна задержали дыхание, и водящий убежал куда-то. Словно это их троих теперь боялся весь дом, и от них затаились вещи и игроки.
Коридоры и комнаты попадали в пятно света от фонарика и неловко отскакивали, будто старались сжаться и исчезнуть под гнётом электрической желтизны.
Они шли и шли. Гримм елозил пальцами в воздухе, как бы перебирая струны оставленной гитары. Ёжик хлюпала носом. Фонарик тухнул и снова горел. Где-то далеко Кира Пятница обнимала заплаканного ребёнка, укрывшись под зелёной кроватью, и шептала ему что-то сказочное.
Из темноты на них магнитом давило множество спрятавшихся глаз. Яша буквально кожей чувствовал их взгляд, скрюченные руки и ноги, согнутые позы, в которых они сидят тут и там. Он невольно расправил плечи и с наслаждением крутанул головой, радуясь, что просто идёт и размахивает руками, и говорит в голос. Самое забавное, подумал он, что мы их, что они нас – одинаково считают чокнутыми. Такая вот бутафория.
В коридор падал бледноватый свет из окна.
В свете показался волк. Вернее, волчонок.
На секунду он застыл, как бы удивляясь такой встрече, – и рванулся к ним, растопырив лапы и оскалившись. Яростно, словно выслуживаясь за своё промедление перед суровым домом, он полетел прямо на Яшу, и завязки на его затылке взметнулись вверх, как два крыла.
«Дракон, – подумал он.»
В горле похолодело, и внутри вдруг что-то заныло, ржавой, скрипящей болью. Как бывает всегда, когда встречаешь старого, знакомого ящера. Яша мог различить тонкие, ещё не испачканные кровью пальцы со стрижеными ногтями, и длинные волосы, и узкий подбородок. Девочка. И чужие глаза – чуть-чуть поблескивающие в дырках маски. Злые. Отчаявшиеся.
Он сглотнул, шагнул навстречу и развёл руки. Свет от фонаря скользнул в сторону, на стену, и волк влетел в него уже в темноте, и сбил с ног.
Яша стукнулся головой о пол, кое-как удерживая рвущегося волчонка. Гримм и Ёжик просто стояли рядом, то ли в потрясении, то ли, наоборот, зная, что так и будет, и ждавшие, что случится дальше.
Волчонок наконец выбился из сил и повис на Яше тяжёлым комом. Он неловко встал, поддерживая, обнимая маленькое создание, и попробовал поставить его на ноги. Тут Гримм наконец включился и помог. Встал за спиной волчонка и придержал его за плечи. Яша осторожно провёл рукой по ее щеке, вернее, по маске. И прошептал:
– Бедное ты моё чудовище… Ну, давай, – он взглянул в лицо с темными глазницами, в лицо дома. – Загадай нам загадку. Или можешь не загадывать, я сам тебе все расскажу. Всё-всё, без утайки…
И он рассказал. Про рассветы, бабочек и города. Про себя, про своих чудовищ и про тёмную воду. Как нескладную, странную – но, всё же, сказку. Рассказывал и видел лицо Гримма, внимательное, одновременно довольное и суровое, видел глазки маленького Ёжика, и всех, всех их видел…
– Вот поэтому, – сказал он, гладя волчонка по пушистой щеке, – мы с тобой и оказались в этом домике. Вот и всё.
На секунду волчонок застыл, а затем выпрямился и поднял голову. И тут Яша увидел, что он изменился. Вместо страшного, чужого лица на нем теперь была просто маска, картонная и пропахшая клеем. Он бы сам сделал такую в детстве, на утренник.
Девочка в маске улыбнулась, осторожно погладила его по руке, затем отодвинула его от себя и пошла прочь, в тёмные складки коридора. Почему-то Яше очень хотелось верить, что этой ночью маленький измученный волчонок снимет маску и просто уснет. Свернувшись комочком. Может, ему почудилось – но всё могло быть.
Дом молчал. Молчал и Яша, не знавший, что теперь делать. Что-то же должно было случиться?
– Ёжка, – прошептал Гримм, – открывай.
И тут девочка на удивление ловко и понятливо пошла к ближайшей двери, как ни в чем ни бывало постучалась в неё, приложила ухо к дереву, прислушалась. Никто не знал, что она там услышала, но в следующее мгновение она повернула ручку и терпеливо встала на пороге.
А за дверью клубилась нездешняя, глубокая темнота.
Гримм улыбнулся, и скорее не грустно, а радостно.
– Спасибо, – сказал он с почтением. – За все спасибо!
Яша посмотрел в глаза маленькой, нескладной девочки и увидел в них спокойствие и мудрость старого, векового стражника. Ёжка кивнула ему и улыбнулась.
И отошла в сторонку, пропуская их в темноту.
Пора было уходить. Потихоньку, чтоб не нарушать чуткий сон всех тех, кто задремал в своих юрких укрытиях. Осторожно, шаг за шагом. По неведомым, чудесным рельсам, уводящим невесть куда, туда, где наверняка есть сказочное и опасное, и всякий, кто ступил на эти рельсы, непременно будет ранен, но зато увидит нечто замечательное. По дороге с облаками. И ни-ког-да не возвращаться назад.
Яша в последний раз взглянул на старые несчастные стены, на знакомые очертания стульев и столов, опустевшие артерии коридоров. И на секунду ему очень-очень захотелось поверить, что в этом дом когда-нибудь вернётся жизнь. В кухне будет хлопотать бабушка, а по вечерам собираться все-все-все, и будут расшатывать кухонные стены разговорами за чаем, гаданиями и надеждами. Утром родители неслышно выскользнут наружу, а дети будут бегать и прятаться под кроватями и ждать, когда они вернутся обратно. Кошка уснёт в углу у батареи. Из окна вместо тумана послышатся крики соседских ребятишек, зовущих во двор. И будут морские бои и машинки, любимые плюшевые игрушки под одеялом, мультики на поцарапанных дисках, и будет маленький рай под столом, накрытым простынёй, в который никогда и ни за что не залезет ничего плохого. А наутро некто рыжий найдет в гостиной бесхозную Гриммову гитару и возьмет аккорды.
На мгновение он увидел всё это – и дом действительно стал таким, но секунду спустя вновь наполнился холодом и пустотой.
Хоть и поблагодарил его за эту веру.
А затем исчез.
