Kitabı oku: «Владимир Маяковский. Роковой выстрел», sayfa 2

Ничего подобного даже в жестокие «бесовские» годы борьбы с т. н. космополитизмом не говорила даже сестра поэта Л.В. Маяковская, впоследствии подхватившая версию Лавинской и поддерживавшая любые антибриковские кампании с любым запахом и привкусом.

Но для нас куда интереснее, что даже политический разговор о Маяковском пошел в конце 1940-х в терминах далеко не рекламируемого тогда Достоевского и, тем более, его «Бесов».

Дело в том, что все мифотворческие и биографические сюжеты Маяковского так или иначе вращаются вокруг Достоевского. И Пастернак в поздних «Людях и положениях» откровенно говорит именно о Маяковском как герое «Бесов»: «И мне сразу его решительность и взлохмаченная грива, которую он ерошил всей пятерней, напомнили сводный образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского, из его младших провинциальных персонажей»¹⁸.

И, чуть ниже, сравнивая Маяковского и его уход с судьбой Есенина, Цветаевой и даже Фадеева, Пастернак невероятно приблизился к тому, что писал его современник и в последние годы жизни собеседник М.М. Пришвин.

Пастернак написал: «Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого что осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие»¹⁹.

Не так прост этот «достоевский и бесноватый» слой у двух современников.

И сам Маяковский в «Про это» писал нарочито и прямо о себе – герое поэмы: «Как Раскольников пошел звонить в звонок».

И даже Николай Асеев, представитель «антиаграновско-бриковской» партии, к концу жизни взялся за недописанную пьесу «Достоевский и Маяковский», в которой прямо написал: «…было бы нелепо предполагать, что Маяковский пересказывает Достоевского, даже непредумышленно сохранив впечатление от читанного. Да, Достоевский многое предугадал и предвосхитил. Его герои, при всей их бытовой реальности, все же – герои будущего, не его времени. И одним из главных его героев является образ Маяковского».

Нет смысла говорить, что и в книге В. Шкловского «Заметки о Достоевском» не просто мелькает Маяковский, а прямо цитируется «Про это» довольно скоро после разбора «Сна смешного человека».

Все это случайным быть не может. И главное, что все, пишущие о Маяковском, а ведь все это, даже включая ненавидевшую ЛЕФ больше за поведение там своего мужа с «подлильками», чем за что-то иное, Лавинскую, были людьми близкими или Маяковскому, или кругу ЛЕФа и Бриков.

Но все они очень мягко, как бы пастелью, проводили линию «Маяковский и Достоевский», стараясь не досказать самое главное. Это очень видно в статье Лили Брик «Предложение исследователям».

Нам же представляется, что разговор этот может перейти в очень конкретную стадию, когда сегодня можно прямо сказать, что строки из «Сна смешного человека» о девочке, которой надо бы подать что-то, ведут к названию поэмы «Про это». «Это» курсивом означает, что револьвер уже лежал на столе героя «Сна смешного человека», но он знал, что, пока он вновь не встретит нищенку, «этого» не случится.

Отголоски этой сцены найдутся и в статье Лили Брик, они же подразумеваются Шкловским.

Что же касается рассказов Лили Брик о предсмертных настроениях очень грустного Маяковского, то они, восходя, как мы покажем, опять же к «Сну смешного человека», как бы отвечают и на слова «Охранной грамоты» о том, что Маяковского перед смертью видели грустным. Напомним, эта фраза понадобилась Пастернаку, чтобы связать «его» Маяковского и «его» Пушкина с Маяковским реальным.

Теперь достаточно вспомнить, что в поэме «Про это» 1923 года Маяковский писал, как «семь лет назад в «Человеке» на мосту стоит человек», а это опять же герой Достоевского – самоубийца Свидригайлов, и становится ясно: раз в семь лет Маяковский, а не царская Охранка, ВЧК или ОГПУ, стрелял в себя и всегда одним и тем же способом – «русской» или «офицерской» рулеткой, т. е. с одной пулей в барабане.

Та же Лиля Брик, не упоминая Достоевского, писала в воспоминаниях: «Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок.

Глухой, тихий голос Маяковского: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Я крикнула: «Подожди меня!» – что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: «Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя». Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя.

<…> Когда в 1956 году в Москву приезжал Роман Якобсон, он напомнил мне мой разговор с ним в 1920 году. Мы шли вдоль Охотного ряда, и он сказал: «Не представляю себе Володю старого, в морщинах». А я ответила ему: «Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится. Он уже стрелялся – была осечка. Но ведь осечка случается не каждый раз!»

Перед тем как стреляться, Маяковский вынул обойму из пистолета и оставил только один патрон в стволе. Зная его, я убеждена, что он доверился судьбе, думал – если не судьба, опять будет осечка и он поживет еще»²⁰.

Что же так тянуло Маяковского к Достоевскому именно в этой страшной ситуации?

Ответ и проще, и сложнее, чем кажется. В специальной главке мы покажем, что никаких случайных цитат (а их десятки!) в «Про это» и других «достоевских» вещах Маяковского нет. Все эти цитаты восходят к необычным, но очень ярким комментариям к текстам Ф.М. Достоевского у Василия Васильевича Розанова. Этот противоречивый русский мыслитель был убежден, что Достоевский разгадал некие религиозные тайны Древнего Египта. А у египтян, как он верил и пытался показать, был некий безболезненный переход через смерть из мира со светлым солнцем и луной в мир черных луны и солнца.

Это и есть тайна рокового выстрела и даже выстрелов Маяковского.

А теперь, если видеть это, можно читать детективы про убийц за занавесками, которые, впрочем, давно опровергнуты, можно изучать судебно-медицинские экспертизы и т. п.

Мы приводим их здесь только ради того, чтобы сказать: судьба и самоубийство поэта нам интересны, они загадочны и мифологичны, они относятся к области глубин человеческого духа, а вот обычные самоубийства или даже убийства так и остаются в своей сфере бульварного детектива или учебников для медицинских факультетов.

Роковой выстрел Маяковского готовился всю жизнь поэта. Заставить поэта сначала написать «Во весь голос» за несколько месяцев до смерти, а потом говорить современникам именно то, что так аккуратно сообщают нам понимающие современники – невозможно.

Недаром так поздно, уже в конце 1930-х, после сталинских слов о Маяковском как «лучшем и талантливейшем поэте нашей советской эпохи» и, разумеется, после расстрела «врагов народа» Ягоды и Агранова, появились все те свидетельства, которые мы здесь приводили.

Все карты выложены.

Выбор теперь за каждым.

Вокруг «Предложения исследователям» Л. Брик

Предисловие к нашей книге называется «Предложение читателям». Оно напрямую восходит к названию знаменитого текста Лили Брик «Предложение исследователям». Текст этот появился в 1966 году в журнале «Вопросы литературы» № 9. По сути, это краткие заметки, связанные с постоянными отзвуками у Маяковского текстов Достоевского.

Несколько разговорный, «рваный» стиль этих заметок требует пояснения.

Дело в том, что примерно тогда же вышла в Италии по-итальянски книга бесед Лили Брик с Карло Бенедетти о Маяковском, куда частично вошли заметки, которые появятся по-русски в московском журнале, с одной стороны, а часть сказанного Бенедетти, напротив, не войдет в статью – с другой.

Не надо думать, что Лиля Брик была такой уж примитивной «литературной дамой».

Ничего подобного. Ей принадлежит, например, полностью никогда не печатавшийся текст начала 1950-х гг. с характерным заголовком «Анти-Перцов». В этом заголовке очевидным образом отразилось впечатление от первого тома официозной на многие десятилетия книги о Маяковском В. Перцова, одного из мелких поздних лефовцев. Книга эта вышла в 1950 г., в разгар космополитической кампании, в самые тревожные не только для интеллигенции и не только для истории русского авангарда времена. Не имея возможности ответить на всю советскую муть, которой полна эта книга, Лиля Брик создала большой комментарий к наиболее возмутительным местам этого «труда».

Впоследствии В. Перцов массу раз дополнял и исправлял свой в итоге трехтомник, колеблясь вместе с линией партии.

Сегодня издать труд героини «Про это» невозможно. Ведь придется переиздавать никому не нужную советскую макулатуру в ее первом и наиболее безобразном виде, чего могут не захотеть наследники В. Перцова, и вот к этому придется добавить в нужных местах комментарий (порой по нескольку страниц) Лили Брик, где будет русский авангард, Маяковский и футуризм, но не будет обсуждения «ошибок» поэта, «правильных» и «неправильных» его друзей. И пока до такого издательского авангарда мы не дожили, просто прочтем текст «предложения», обращенного к нам из середины прошлого века, с учетом сказанного здесь.

А затем, раз уж «предложение» поступило, попробуем взглянуть на ситуацию уже из сегодняшнего дня.

Итак, читаем «ПРЕДЛОЖЕНИЕ ИССЛЕДОВАТЕЛЯМ».

И уже первая фраза привлекает наше внимание: «Несколько лет тому назад Н. Н. Асеев сказал мне: «Посмотрите «Преступление и наказание», там есть вещи, очень напоминающие Володю». Я тут же перечла роман и выписала места, показавшиеся и мне удивительно похожими на Маяковского».

Теперь, когда мы знаем, что и сам Николай Асеев писал сочинение о «Достоевском и Маяковском», и мы частично приводили его в «Предложении читателям», слова Лили Брик звучат куда серьезнее, чем просто какие-то заметки на полях, пусть даже и какого-то «Перцова».

Забавно, что Лиля Брик не пошла самым простым путем и «Потом прочла подряд все романы Достоевского и с тех пор не <переставала> ощущать то огромное впечатление, которое Достоевский навсегда произвел на Маяковского. Это не влияние, нет, это общность чувств. И она проявилась не только в поэме «Про это», но и во многих других его вещах».

Слова о том, что это «не влияние, нет, это общность чувств», более чем странны. Ведь Ф.М. Достоевский никогда не собирался кончать с собой, и, кажется, об этом нам никто не говорил прямо, в отличие от Маяковского.

Но и Лиля Брик знает, что говорит. Еще не так давно звучали разговоры, как раз «космополитического» времени, о вредоносности самого понятия «влияния». Да и Достоевский вовсе не был кумиром советской верхушки, в отличие от «лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи».

Поэтому автор «Предложения» отступает еще на один шаг, обсуждая жанр собственного текста: «То, о чем я скажу дальше, конечно, не «исследование», это предложение исследователям. И пишу-то я об этом нескладно, бессвязно. Во избежание недоразумений, предупреждаю: я совсем не хочу сказать, что Маяковский и Достоевский – единомышленники. Конечно, нет!»

Понятно, что нет никакой возможности утверждать некое «единомыслие» между Достоевским и Маяковским, да и нет для этого никаких оснований. Но отвести от себя удар Лиле Брик необходимо.

Ведь с 1958 года, после скандала с письмами Лили Брик и Маяковского в 58-м томе Литературного наследства, когда лишь вмешательство сестры Лили Брик Эльзы Триоле и ее мужа, писателя и видного деятеля компартии Франции Луи Арагона, спасло адресата писем от очень серьезных последствий, прошло не так много времени. Частично эта история описана и в русском томе «Лиля Брик – Эльза Триоле. Неизданная переписка (1921–1970)». М. 2000.

Более того, сам факт публикации в «Вопросах литературы» фрагмента из неназванной итальянской книги являлся своего рода «охранной грамотой» для автора. К тому же Лиля Брик сознательно говорит о том, что разговор с Н. Асеевым был давний, не сегодняшний. Ведь умер Асеев в 1963 г. В условиях литературно-политической борьбы конца 1950-х – начала 1960-х отсылка к периоду заведомо до 1963 года показывала – вот на что мы тогда обращали внимание, а не на личные письма или политические обвинения.

Итак, «Сейчас я снова прочла все, что тогда, после разговора с Асеевым, выписала из Достоевского. И опять потрясло меня сходство ощущений Достоевского и Маяковского. Недаром Маяковский в «Про это» уподобляет себя Раскольникову:

 
Вот так, убив,
Раскольников
Пришел звенеть в звонок».
 

Совершенно очевидно, что первая приведенная Л. Брик цитата для читателя «Вопросов литературы» и «исследователей» не требовалась вообще.

А вот обобщение смысла названия «Про это», многократно превышающее напрашивающееся объяснение «любовь» или даже еще более интимного, «То», о чем не говорят вслух… уводило как раз от обвинений корреспондентки и любимой Маяковского в сведении коммунистического Маяковского к «ЭТОЙ теме, и личной и мелкой, перепетой не раз и не пять» в глубины мысли Достоевского и о любви, и о самоубийстве, которые и лежали в основе «Про это». Отсюда и одночувствование поэта с автором «Преступления и наказания», термин, который мог показаться странным в другом контексте.

Итак, «Заглавие поэмы – самые два слова ПРО ЭТО и в «Карамазовых», и в «Преступлении и наказании», и в «Бесах» настойчиво выделены.

В «-Бесах» (глава вторая, часть вторая): «Должно быть, сон дурной видели?» – спрашивает Марью Тимофеевну Ставрогин.

«А вы почему узнали, что я про это сон видела?.. – И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад, подымая пред собой, как бы в защиту, руку…»

В «Карамазовых»: «Алешка Карамазов, когда заговорят «ПРО ЭТО», быстро затыкает уши пальцами». «Он не мог слышать известных слов и известных разговоров про женщин». Разговоров о том заветном, что могло быть опошлено, если произносить вслух. У Маяковского все вступление к поэме говорит об этом заветном, но оно ни разу не названо. В последней строке вступления слово «любовь» не произнесено. Вместо него многоточие: «Имя этой теме!..»

В «Идиоте» о письме Настасьи Филипповны к Аглае: «Как могла она ОБ ЭТОМ писать», – об этом, о самом заветном».

Вот названа «ЭТА тема», но скрыто, аккуратно. И сделано это для того, чтобы сразу перевести разговор из лирического регистра подальше, в совсем другую сторону, но сторону, мотивированную уже приведенным именем Раскольникова из «Про это», где уже Маяковский сравнивал себя с героем романа. Поэтому слово «любовь» в следующей цитате дается с частицей отрицания «не к любви», а к «преступлению». Только в «Про это» себя с преступником и даже убийцей сравнивает себя у дверей любимой сам Маяковский.

Тогда логика Лили Брик начинает выстраиваться именно как отрицание каких бы то ни было преступлений против поэта, не говоря уже об убийстве, основном эпизоде фабулы «Преступления и наказания»: «В «Преступлении и наказании» эти слова относятся не к любви, а к преступлению:

«Матери я ПРО ЭТО ничего не расскажу» и «Странная какая ты, Соня, обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал ПРО ЭТО».

Заметим, что здесь Л. Брик называет по имени своего основного открытого врага – Л.В. Маяковскую, используя упоминание слов «мать» и «Про это». Только обращение к матери в связи с любовью уже было в «Облаке в штанах», причем в сочетании с самоубийственным мотивом, в том случае – прыжком «из окна» горящего от пожара сердца:

 
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
 

Здесь же «маме» сказать уже ничего нельзя, мать поэта умерла в 1954 году. Остается «сказать» сестрам. Но нет уже и Ольги, умершей в 1949 г.

Лиля Брик продолжает: «Но ведь и у Маяковского «это» не только любовь, но и преступление, за которое он карает себя, за которое сидит в тюрьме. Он мог бы назвать свою поэму «Преступление и наказание».

Повторяю, я не исследователь. Я хочу только рассказать о некоторых поразивших меня совпадениях.

О звонке.

«Вот так, убив, Раскольников пришел звенеть в звонок».

«Звонок брякнул слабо… Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил… Он так и вздрогнул, слишком уж ослабели нервы на этот раз».

«Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней. Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил».

«Раскольников встал, вышел в сени, взялся за колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее мучительно-страшное безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему».

«Этак можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения нервы свои раздражать являются, по ночам в колокольчики ходить звонить… Этак ведь иногда человека из окна или с колокольни соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное».

Понятно, что и эти банальные цитаты никому из серьезных исследователей не были нужны. Тем более не было смысла предлагать подумать об этом, например, Виктору Шкловскому или даже молодому тогда В. Кожинову, чья статья в «Вопросах литературы» следовала за разбираемым текстом и начиналась со слов, что автор недавно сам коснулся этой темы, но этот автор все-таки призывал исследовать именно влияние Достоевского не только на зарубежных, но и на русских писателей.

А вот следующая цитата из Достоевского, которую приводит в своей статье Л.Ю. Брик, не настолько очевидна и на слуху: «В повести «Вечный муж»: «Дело шло об каком-то преступлении, которое он будто бы совершил и утаил и в котором обвиняли его в один голос беспрерывно входившие к нему откудова-то люди. Толпа собралась ужасная… но весь интерес сосредоточился, наконец, на одном странном человеке»… о котором «он знал только, что когда-то его очень любил. От этого человека будто и все прочие вошедшие люди ждали самого главного слова: или обвинения, или оправдания Вельчанинова… Но он сидел неподвижно за столом, молчал и не хотел говорить… и вдруг Вельчанинов в бешенстве ударил этого человека за то, что он не хотел говорить… сердце его замерло от ужаса и от страдания за свой поступок… он ударил в другой и в третий раз… он уже не считал своих ударов… Он хотел все, все ЭТО разрушить… и в это мгновение раздались звонкие три удара в колокольчик, но с такой силой, как будто его хотели сорвать с дверей… звон колокольчика оказался тоже сном».

Этот «колокольчик» автор статьи жестко связывает с «колокольчиком» из «Преступления и наказания» и тут же переходит к перечислению цитат из поэмы Маяковского «Про это», которые, раз она не исследователь, Л. Брик просто «бросает» «исследователям», не задумываясь о системе доказательств. Здесь просто действует ее авторитет близкого поэту человека да и издателя его собрания сочинений, но с известным ей уж точно опытом «Анти-Перцова», которому тогда было с момента написания не более 15 лет.

Брик продолжает и суммирует: «Тут и «колокольня» (Ивана Великого), и «не выдержал», и «позвонил», и «какое-то преступление… в котором обвиняли его… беспрерывно входившие к нему откудова-то люди», и ожидание «оправдания» – спасения, и снова звонок.

Колокольчик проходит через весь роман «Преступление и наказанне». И в поэме Маяковского колокольчик, звонок тоже не для красного словца.

И лестница Маяковского, и мост феерический в Петербурге, на котором он стоял «снова в месте том», такие Достоевские!

Лестница: «Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях».

«…Двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая!..»

«Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, – лица людей, виденных им еще в детстве… биллиард в одном трактире… черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами…»

 
Морозят камни.
Дрожь могил.
И редко ходят веники.
Плевками,
снявши башмаки,
вступаю на ступеньки…
Гостьё идет по лестнице…
Ступеньки бросил —
стенкою.
Стараюсь в стенку вплесниться…
 

«Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у самых ворот… Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в дом… и стал подниматься по знакомой лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было очень темно».

Даже этаж тот же – четвертый!

 
Маяковский:
 
 
Полоса
щели.
Голоса
еле…
 

Достоевский:

«Когда уже поравнялись в четвертом этаже с хозяйкиной дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку…»

Так же как Раскольников, Маяковский возвращался на место своего преступления по такой же заплеванной, грязной лестнице. Он так же, как Раскольников, стоял у двери и прислушивался к тому, что за ней происходит.

Мост: «Раскольников прошел прямо на – ский мост, стал на середине, у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль».

 
Небо воздушными скрепами вышил.
Из вод феерией стали восстал.
Глаза подымаю выше,
выше…
Вон!
Вон —
опершись о перила моста…
 

«Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил?.. Он с мучением задавал себе этот вопрос».

 
Зачем ты тогда не позволил мне
броситься!
С размаху сердце разбить о быки?
 

«…Прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве… одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо… Случалось ему, может быть, раз сто останавливаться именно на этом же самом месте… Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде… В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, все…»

 
Были вот так же:
ветер да я.
Эта река!..
Не эта.
Иная.
Нет, не иная!
Было —
стоял.
Было – блестело.
Теперь вспоминаю.
 

И «мост», и «место то»… И обух…

В романе:

«Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени».

В поэме:

 
Так с топором влезают в сон,
обметят спящелобых —
и сразу
исчезает все,
и видишь только обух.
 

Теперь, не называя здесь героя романа, Брик, как и в случае с матерью и сестрами, Любой и Олей, спокойно пропускает подразумеваемое из «Про это» (глава «Человек из-за 7 лет»):

 
В погоне угроз паруса распластал. —
Забыть задумал невский блеск?!
Ее заменишь?!
Некем!
По гроб запомни переплеск,
плескавший в «Человеке». —
Начал кричать.
Разве это осилите?!
Буря басит —
не осилить вовек.
Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!
Там
на мосту
на Неве
человек!
 

Это, как и в прошлом случае, постоянное напоминание «исследователям», что мотив самоубийства был у Маяковского навязчивой идеей. Только у Достоевского об этом размышляют немалое количество героев, а в нашем случае все сосредотачивается на и в одном поэте, живом человеке Владимире Маяковском.

«Предложения» продолжаются: «В романе «Идиот» Рогожин говорит князю Мышкину: «Какой тут жених, когда и просто приехать боится? Вот и сижу, а невтерпеж станет, так тайком да крадучись мимо дома ее по улице и хожу или за углом где прячусь. Опомнясь чуть не до свету близ ворот ее продежурил, – померещилось что-то мне тогда».

В поэме:

 
Так барабаны улиц
в сон
войдут,
и сразу вспомнится,
что вот тоска
и угол вон,
за ним
она —
виновница.
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь
на карты окон легла.
Очко стекла —
и я проиграю.
 

В обращении к Великому химику будущего, в последней части «Про это»:

 
Я свое, земное, не дожил,
на земле
свое не долюбил…
 

Слова «тоска»-«виновница»

Но ведь «Тоска» постоянно преследовала Маяковского и в стихах, и в жизни.

Следующий сюжет кажется вставной новеллой в истории самоубийц Достоевского: «В «Братьях Карамазовых» обращение к богу:

«Но дай и мне долюбить… здесь, теперь долюбить… ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить».

«Любовная лодка», которая «разбилась о быт» в последних стихах Маяковского, конечно, полуироническая, «поэтическая», такая же, как ладья любовная в «Бесах». Лиза говорит Ставрогину в прощальном разговоре, что Верховенский «говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он поэт». И дальше: «Я дурная, капризная, я оперною ладьей соблазнилась… Я ужасно люблю плакать «себя жалеючи». Дальше – Верховенский о Лизе: «…кроме того, я ей про «ладью» наговорил: и именно увидел, что «ладьей»-то на нее и подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица».

Он же Ставрогину, истерически: «Какая вы «ладья», старая вы, дырявая, дровяная барка на слом!.. Ну хоть из злобы, хоть из злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж все бы вам равно, коли сами себе пулю в лоб просите?»

И дальше Лизе: «Знаете, Лизавета Николаевна… Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…»

Разбитая любовная лодка! И как настойчиво!

Навязчивая мысль у Маяковского, как и у Достоевского: Я один виноват за всех. Это началось еще в первой «Трагедии», когда к Маяковскому-поэту люди несут свои слезы.

Далее Лиля Брик обосновывает отношение Маяковского к окружающему миру его же словами: «я один виноват», «За всех расплачу´сь, за всех распла`чусь».

Однако один эпизод воспоминаний В. Полонской, которые у нас в книге приведены полностью, не дает так думать: «Когда мы сидели еще за столом во время объяснений, у Владимира Владимировича вырвалось:

– О господи!

Я сказала:

– Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает господа!.. Вы разве верующий?!

Он ответил:

– Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!..

Эта фраза записана мною дословно. Но по тону, каким была она сказана, я поняла, что Владимир Владимирович выразил не только огорчение по поводу моей с ним суровости. Тут было гораздо большее: и сомнение в собственных литературных силах в этот период, и то равнодушие, которым был встречен его юбилей, и все те трудности, которые встречал на своем пути Маяковский. Впрочем, об этом я буду писать дальше».

Не знать об этих настроениях поэта Л.Ю. Брик не могла.

Мы подходим к самому важному месту статьи героини «Про это», когда, уже рассказывая о предсмертных днях Маяковского, она со слов Михаила Левидова повествует о странном поведении Маяковского незадолго до самоубийства. Заметив тяжелое состояние поэта его коллега-лефовец спросил Маяковского, в чем дело, и услышал странный ответ. Поэт стал говорить о некоей девочке-нищенке, которую ему жалко и которую необходимо найти. Левидов тогда, якобы, решил, что Маяковский пишет какое-то стихотворение на эту тему, что это какая-то «литература», но Л.Ю. Брик, вставившая этот эпизод из чужого рассказа в свой анализ места Достоевского в сознании Маяковского, не сказав ничего об этом, пишет: «А я знаю, каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к «мельчайшей былинке живого». Этот загадочный эпизод мы рассмотрим ниже, в главе о Пастернаке.

«Карамазовы», книга пятая, часть вторая: «Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты».

«Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол!»

Эта поразительная концовка, которая откровенно скрывает предельно узнаваемое сочинение Достоевского, точно известное Лиле Брик, и является на самом деле «предложением исследователям», а не самозваным «следователям». «Литература», которую имеет в виду М. Левидов, – это не то, о чем Маяковский собирался тогда писать, а то, то есть «ЭТО», что стало основным сюжетом «ПРО ЭТО» еще в 1922–1923 гг.

Однако Л.Ю. Брик мгновенно пропустив интересующий нас сюжет про нищенку, которой надо подать, резко перешла к «Братьям Карамазовым».

Мы готовы принять «Предложение» Лили Брик, о чем и пойдет речь в следующей главе. Мы надеемся, что тогда станет ясно, почему не стала она вдаваться в подробности и не расшифровала название общеизвестного произведения Достоевского, передав в 1966 г. рассказ ушедшего в 1942 году Михаила Левидова.

Но сейчас вернемся к синхронному политическому контексту статьи Лили Брик, с которой начиналась эта часть книги.

И ключом к его пониманию окажется неожиданно упомянутое имя Николая Асеева как инспиратора занятий темой «Маяковский и Достоевский».

Скандал вокруг Лили Брик, инициированный сестрой В. Маяковского Людмилой Владимировной, носил совсем не литературный характер. Этот скандал активно развивался аппаратом члена Политбюро ЦК КПСС и главным идеологом партии Михаилом Сусловым. Если к 1965 году как-то удалось пригасить скандал с «Литературным наследством», то в 1968 году, начиная с 16-го номера, в журнале «Огонек» появилась знаменитая трехчастная статья «Любовь поэта», обвинявшая Л.Ю. Брик во всех смертных грехах. Надо понимать, что начало 1968 года было ознаменовано тревожными для ЦК КПСС событиями в Чехословакии, которые в августе того же года привели к введению в страну Советских войск. В 1967 году арабские страны проиграли июньскую Шестидневную войну Израилю. И все это, да еще на фоне процесса Синявского – Даниэля, закончившегося в 1966 году, предшествовало 100-летию Ленина.

В устных рассказах Шкловского эта ситуация суммирована так: «У меня такое впечатление, что вся эта диверсия с Лилей и так далее задумана…

Д: «Огоньком»?

Ш: Да… По двум линиям. Первое: что вины у «товарища правительства» в смерти Маяковского нет. А виноваты… виновата еврейка и еврейское окружение.

Д: И это тоже есть.

Ш: Вот для чего это сделано. Поэтому подчеркнуто, что Яковлева – русская женщина, мол, можно было бы и женить – все было бы хорошо…»²¹. Хотя, как известно, именно Сталин и его приближенные, приглашенные Маяковским, на предсмертную выставку «20 лет работы» не пришли.

Здесь стоит упомянуть и такой момент, что в 1967 году, когда планировалось частично реабилитировать Сталина, это вызвало к жизни знаменитое письмо 25 деятелей советской науки, литературы и искусства Л.И. Брежневу против реабилитации И.В. Сталина от 14 февраля 1966 года и несколько других, подписанных видными деятелями советской культуры, в частности К. Симоновым и Б. Слуцким, которые активно защищали Л.Ю. Брик от нападок «Огонька».

Здесь уместно привести и официальный документ, который опишет картину во всей ее полноте, без упоминания, естественно, Лили Брик. Но нам следует помнить, что даже частичная реабилитация Сталина с неизбежностью привела бы к реанимации и слов Вождя о «лучшем и талантливейшем поэте нашей советской эпохи», а замена Лили Брик на другого члена семьи из предсмертного письма – единственную, оставшуюся в живых – сестру поэта Л.В. Маяковскую, которая и так была уже с 1958 года (в истории с «Литературным наследством», замешенной на переписке Маяковского с Брик и напрямую связанной с борьбой вокруг десталинизации XX съезда КПСС) в обойме Суслов – Колосков – Воронцов.