Kitabı oku: «Посланница вечности», sayfa 3

ГНОМИК ЗОЛОТО ИСКАЛ

Лето 1944-го года. Лагерь военнопленных в прикаспийской степи, местами переходящей в полупустыню. На выжженной солнцем земле порой встречаются маленькие лесистые распадки. В одном из таких распадков, насчитывающем всего с десяток деревьев и кустарников, а также вокруг него – в балке, по-местному, расположился лагерь.

Чахлая благословенная растительность хоть как-то спасает от зноя. Правда, подальше, южнее, километрах в пяти-шести, голубеет лес, чудом явившийся в этих местах. Настоящий лес. Но кто же позволит поселить пленных в лесу! Местные говорят, что этот лес – пристанище для перелетных птиц, коих весной и осенью тут – неисчислимые стаи: утки, гуси, лебеди… Как велик лес и насколько далеко он тянется, можно лишь гадать.

Километрах в трех-четырех к западу от лагеря – соляное озеро, где пленные добывают соль. Местные, опять же, говорят, что глубина залегания соли не меньше пяти километров. В некоторых местах по поверхности озера можно ходить, как посуху, настолько она твердая. А если бы кто-то из пленных вздумал искупаться – если бы ему кто-то разрешил! – тело просто вытолкнуло бы на поверхность из-за высокой концентрации соли. В этом озере даже если захлебнёшься, то не утонешь.

Вдали, в южной стороне, ближе к лесу, розовеет гора. Она сама по себе – соляной купол. А розовая из-за вкраплений самых разных минералов. Бурого железняка, меди, яшмы… Местные говорят (местные – русские и казахи, осевшие давным-давно в этих краях, а теперь работающие вольнонаемными на солепромысле), что гора – это настоящий склад полезных ископаемых.

Сначала часть пленных добывала соль именно в горе. Потом приехали геологи, бурили шурфы, брали пробы, проверяли состав минералов – что-то искали. Немцев из горы эвакуировали, соль стали добывать исключительно из озера. Того, что искали в составе залегавших в горе минералов, геологи не обнаружили. При этом выяснилось, что запасов мела, гипса, кварца, известняка, песчаника там – завались.

Прорубленные шурфы и природой созданные котловины постепенно заполнились какие пресной водой, стекающей по трещинам в слоях породы после дождей и снега, а какие – соленой, выступавшей из почвы. Из одного такого пресного озера и набирали воду во фляги Генрих с Андреасом.

До ближайшего озерка необходимо было пройти сквозь череду карстовых пещер, прочертивших гору извилистыми лабиринтами. Генрих дорогу освоил хорошо – он работал поначалу в том самом отряде пленных, добывавших соль в горе, пока не сподобился попасть на кухню. Заплутать в пещерных лабиринтах было несложно, даже зная дорогу. Или оступиться – и свалиться в котловину, заполненную водой.

Соленые озера соседствовали в горе с пресными. Шахтерские фонарики, закрепленные у водоносов надо лбом, скупо освещали их путь, но не в силах были одолеть глухую пещерную темень. Генрих рисовал знаки на стенах, регулярно их подновлял и по этим знакам ориентировался. Он и Андреаса пытался обучить своим премудростям, но тот, помимо клаустрофобии, страдал еще и топографическим кретинизмом.

Отказаться лазить в пещеры он не мог. Боялся, что у его друга и спасителя лопнет терпение пахать за двоих, и он попросит другого помощника. Чем бы Генрих мог свою просьбу мотивировать?! Леностью, то есть саботажем, Андреаса? Чем бы это закончилось для Андреаса даже в лучшем случае? Желающих занять его место подсобника на кухне хоть сегодня – пруд пруди. А солепромысла он долго не выдержит…

Превозмогая себя, обливаясь липким потом страха, он тащился за Генрихом, сцепив зубы и почти обеспамятев. До того ли ему было, чтоб смотреть по сторонам, запоминать последовательность пещер, считать количество шагов и замечать Генриховы отметины на карстовых стенах? Он влачился сзади, поддерживаемый одной мыслью: скорее заполнить фляги и – на волю, на свет!

Перетаскивал фляги с водой к выходу из пещеры Генрих. Хотя и оставаться в пещере одному было для Андреаса пыткой, все же он был занят работой, торопился покончить с ней побыстрее, да и приходилось быть крайне осторожным, чтобы, черпая воду, не свалиться, оступившись, в озеро. Пока его старший напарник вернется за очередной флягой, уже и кругов на воде не останется – плавать Андреас не умел, а вода была ледяная.

Обратный путь казался короче, а там – погрузить фляги с водой в телегу и передохнуть, привалившись спиной к скале, подняв лицо к солнышку, которое после пещерного давящего мрака казалось таким ласковым, а не обжигающим! Казалось, от его лучей тает ледяной комок ужаса, застывший в груди. Хотя привыкать к солнечному свету после длительного пещерного мрака надо было постепенно, и они выползали на поверхность прижмурившись, чтобы не ослепнуть.

Счастье, что эти поездки случались не каждый день. Воду вменялось возить только для кухни, где использовали ее в качестве питьевой и готовили на ней еду для начальства и охраны. У офицеров, командовавших лагерем, было сильное предубеждение к той теплой воде с ржавым привкусом, которую для технических, так сказать, нужд доставляли цистерной с железнодорожной станции. Поэтому работников кухни и гоняли в пещеры, и те набирали чистой воды с запасом, хотя бы на пару дней.

Маленькая станция, затерявшаяся в песках, располагается к востоку от лагеря военнопленных, километрах в десяти. Мимо нее по-прежнему проносятся эшелоны и товарняки, хотя война идет к концу. Население уже не прислушивается напряженно, когда погромыхивает: отвыкли от канонады. Громыхать теперь может только гром.

Начальник станции пару раз в неделю, по вечерам, приезжает на раздолбанном газике в гости к начальнику лагерной столовой. Тот, что называется, един в трех лицах: еще и главный повар и завскладом. Они с железнодорожником вроде бы какие-то родственники.

В тот день ужин закончился позже, чем обычно. Громыхало с утра, но дождя все не было. В этих краях так часто бывает: грозы не всегда кончаются благословенным дождичком. Погремит-погремит – и укатится в сторону. И видно, как где-то далеко-далеко косым столбом падает дождь. Кому-то другому повезло.

Но ближе к вечеру небо все же обрушилось библейским ливнем. Возвращающихся с солепромысла пленных он прихватил уже на подходе к лагерю, но на них нитки сухой не было, когда вернулись. Разрешили переодеться, кто во что смог – порядки на то время уже стали мягче, чем в начале войны. Кому охота возиться с заболевшими?

Потому немного и припоздали. Генрих с Андреасом, наводившие порядок в кухне и столовой после ужина, соответственно, тоже задержались с уборкой. Еле успели к вечерней поверке, хоть и ее тоже немного сместили по обстоятельствам. Летний день долог.

Вроде бы в сухих песках обитали, а грязи в столовую пленные земляки натащили достаточно! Андреас уже заканчивал уборку кухни, когда явился в гости к родственнику начальник станции – красномордый кабанчик с мощной шеей. Неплохо подкармливал его родственник, Генрих сам не единожды относил в газик свертки с продуктами.

Железнодорожник был человек военный, по крайней мере, ходил в военной форме, и звался – Петр Степанович. Кухонное начальство Генриха звалось – Семен Васильевич. Они друг к другу обращались – Степаныч, Василич. Василич был помоложе, но вел себя покровительственно. А как же, кормилец!

Андреаса, закончившего наводить порядок на кухне, он вскоре отпустил, а Генриху, драившему полы в столовой, приказал:

– Давай, пошевеливайся! Заканчивай тут – и свободен!

До Генриха у него старшим в подсобниках пребывал Отто Винер, а Генрих тогда был в помощниках у Отто. Но вскоре Отто поймали на краже продуктов. Он тогда обхаживал переводчицу Клаву, дебелую грудастую деваху, кровь с молоком. Клава, наверное, на ухажера и «стукнула», от греха подальше, хотя несмелые намеки смазливого немца принимала, вроде бы, благосклонно. По крайней мере, так выглядело в изложении Отто.

Генрих его недолюбливал. Отто отсидел в карцере месяц – довольно мягкое наказание для голодных военных лет, можно было под плохое настроение начлага и под расстрел попасть. Вместо Клавы прислали переводчика – пожилого хромого капитана, комиссованного после тяжелого ранения.

Отто божился, что ничего не крал (интересно, как бы он, действительно, это провернул?), а начальник кухни сам имел виды на переводчицу и решил проблему как мог, устранил соперника без шума и пыли. Вышел притихший, и только зубами скрипел, когда кто-нибудь из ребят начинал хохмить на эту тему. С тех пор работал в карьере на соледобыче, как все, и помалкивал. Только однажды как-то у него вырвалось: подожди, русская свинья, всему свое время!

После инцидента Василич повысил Генриха в должности, а в помощники себе Генрих выпросил Андреаса, соседа по нарам, с которым сдружился. Тот после ранения все никак не мог оправиться и потихоньку загибался в соляном карьере. Смертность была высокая. Даже отдельное немецкое кладбище в степи образовалось, холмики торчали.

Василич в свое время остановил выбор на кандидатуре Генриха Шеллерта из-за знания им русского языка, взял на кухню. За переводчиком всякий раз не набегаешься, а по-немецки Василич не разумел. Генрих знал русский не так чтобы очень, на уровне разговорного, да порой и в разговоре не все понимал, но достаточно, чтобы понимать приказы своего начальника и их исполнять. Позже Василич оценил и добросовестность нового кадра, и его честность, и молчаливость, и пошел у него на поводу, согласившись затребовать для работы на кухне Андреаса Фишера.

В тот злополучный вечер Генрих в столовой быстренько все закончил и направился к кухне, где за закрытыми дверями расположились за пиршественным столом Василич со Степанычем. Подошел – и замер. Из-за тонкой фанерной двери доносились голоса уже хорошо разогретых родственников. У выпивших людей что-то происходит со слухом, и они непроизвольно повышают голос. Это была не ссора, не разборка, это был диалог.

Генрих позже думал: почему его сверхбдительный и подозрительный начальник не удостоверился в уходе подчиненных и не вышел запереть входную дверь в столовой? Либо виной тому был ливень, из-за которого сместился по времени ужин с гостем, и родственники активизировали процесс приема пищи и пития, наверстывали. Увлекшись, Василич запамятовал про своего подчиненного за стеной. Либо, отдав приказание Генриху – заканчивай и свободен! – он был уверен, что того уже и след простыл.

Дисциплинированный же Генрих вздумал доложить о своем уходе. Он уже поднес руку к двери, чтобы постучать, но все медлил, не решался нарушить дружеское застолье. Прогневишь начальника – себе дороже, завтра будет гнобить весь день, придираться к любой мелочи.

– Пригнали они эшелон уже ближе к вечеру. И сразу один вагон на запасной путь, – рассказывал Степаныч. – И солдата возле двери для охраны. Но главное, лейтенант с вагоном остался! Бумажками перед моим носом трясет, пистолетом размахивает – дело, мол, государственной важности, пристрелю, мол, за неисполнение!

– Ну? А ты?

– Я тоже копытом бью, на цырлах перед ним бегаю – понимаем, мол, будет исполнено! Как будто все остальное, все проходящие через меня эшелоны – не государственной важности! И как будто мне до него пистолетами не грозили! Бабушку свою пугай, я мы пуганые…

– А как же тебе в ум-то пришло?

– Ну, не пальцем же деланные, не первый день на свете живу! Я на своем месте всего насмотрелся! Каких только составов не собирал, с чем только не отправлял эшелоны. Уж я знаю, что просто так вагон не отцепят, и целого лейтенанта госбезопасности не приставят!

– Ну, а потом?

– Потом…

За те пару-тройку минут, что он стоял под дверью, Генрих кое-что из разговора уяснил. Не слишком много, но вполне достаточно для того, чтобы понять – надо немедленно сматываться, безо всяких докладов. Иначе для него все это может очень плохо закончиться.

Он сделал шаг назад. Проклятая половица под ногой скрипнула. Они, наверно, и раньше скрипели при каждом шаге, но кто на это обращал внимание! Днем их не было слышно!

Генрих застыл в ужасе, даже голову в плечи втянул. Но дверь в столовую не распахнулась. Следом за скрипом половицы, даже, пожалуй, одновременно с ним, раздался грохот чего-то тяжелого, упавшего в кладовой. Бабахнула другая дверь, распахнутая мощным рывком, – та, что вела прямиком из кухни в кладовую. Попасть в нее мог только сам хозяин, Василич, ключи были лишь у него.

– Ах ты, падлюка! Свинья фашистская! Подслушивать вздумал! – раздался рев повара и глухой удар.

Под этот рев Генрих вылетел из столовой, словно по воздуху, и ни одна половица под ним больше не скрипнула. А может, они и пели дружным хором, но Генрих их не слышал.

Так иногда в ночных кошмарах снится, что ты от кого-то убегаешь, а ноги налиты свинцовой тяжестью, и их невозможно оторвать от земли. Ты в ужасе и отчаянии – тебя уже настигают, тебе конец, даже руками пытаешься переставлять ноги! Но вдруг в какой-то момент они начинают тебе повиноваться, и шаги твои становятся широкими, бег легким. И вот ты, убегая от смертельной опасности огромными шагами, вдруг ощущаешь, что уже не по земле бежишь, а по воздуху. Именно бежишь, пружинисто отталкиваясь, а не летишь. В тот миг Генрих вдруг стал невесомым, только чувствовал, как колотилось сердце и бухала кровь в голове. Как раз успел к поверке.

Зато на вечернюю поверку не явился Отто Винер. Началась канитель, повторные переклички, проверки бараков, прочёсывание хозблока и промзоны.

Утром на двух грузовиках приехали люди с автоматами из НКВД, а на стареньком «Виллисе» – трое мужчин в штатском. Может следователи, а может и госбезопасность, которой русские так любили пугать друг друга. Начальник лагеря, по крайней мере, вытянулся перед ними в струну и беспрекословно командовал, кого приводить в его кабинет по первой их просьбе.

Видимо, охрана, дежурившая на вышках вечером, рассказала обо всем, что видела. Вскоре Василич в сопровождении конвоя отбыл в машине НКВДшников, а люди в костюмах убыли вместе с начальником лагеря. Стало ли что-то с железнодорожником, Андреас и Генрих не узнали никогда, но та же охрана наверняка доложила о вечернем визите начальника станции к повару, да и о прежних его визитах тоже. А также о том, что Василич с родственником грузили в его газик что-то громоздкое, затем уехали оба, а потом повар вернулся один, уже очень поздно. А перед этим из столовой доносился шум драки.

Лагерь полнился слухами, но рассказать что-нибудь о происшествии могли только они двое, работавшие при кухне. А они достаточно хлебнули лагерной жизни, чтобы упорно твердить, что в тот вечер были отпущены пораньше, а потому – абсолютно не в курсе случившегося. Причем, Андреасу и врать-то не требовалось. Их обоих хорошо потрепали, и спасло только то, что оба были на месте во время вечерней поверки, а драка на кухне происходила, по свидетельству охраны, как раз в это время.

Прибывший на замену Василичу новый повар, к их великому счастью, не стал делать «штатных перестановок», а оставил Генриха с Андреасом при кухне.

Измаявшийся Генрих только через несколько дней скупо, без подробностей рассказал напарнику, чему стал свидетелем. И потом дозировано, порциями выдавал информацию, когда они сидели под скалой, привыкая к свету и отдыхая после пещеры, перед тем, как тронуться в обратный путь с полными флягами. Информацией были, в основном, его догадки. Он вспоминал случившееся в столовой, сопоставлял с услышанными когда-то в соляном карьере разговорами местных о большом взрыве на станции, их предположения по этому поводу. Местные часто говорили между собой о всяком-разном, не подозревая, что кто-то из немцев их понимает. Теперь Генрих сводил концы с концами.

По словам начальника станции, в 1942 году, когда немецкая армия уже была совсем близко, на станцию пригнали эшелон. Его эвакуировали в тыл, на восток. Путь через Сталинград был то ли уже отрезан, то ли вот-вот мог оказаться под обстрелом, поэтому гнали ценный груз по южному пути, на Астрахань. И надо же было так совпасть, что именно в этот день пришли на станцию вести о прорыве немецкого танкового соединения в Калмыкии, под Хулхутой. Это означало, что дальше поезд двинется на свой страх и риск: безлюдными степями враг может пройти незамеченным куда угодно. Не исключено, что на полдороги к следующей станции танки с холма расстреляют вагоны с беженцами прямой наводкой.

Тут-то и появился в кабинете заполошный сопровождающий, старший лейтенант госбезопасности. По его требованию от эшелона отцепили опломбированный спецвагон и загнали в тупик, состав же отправился дальше. Офицер предъявил бумаги за высокими подписями и печатями, в которых непререкаемо требовалось оказывать старшему лейтенанту Краснобоярову всемерное содействие в выполнении государственного задания. А задание было непростое – спрятать посреди голой степи вагон с государственными ценностями.

Тыча пальцем в карту местности, сопровождающий излагал свою идею, как исполнить приказ. Вагон нужно было загнать в старый песчаный карьер, используя проложенную туда временную узкоколейку. А затем засыпать карьер песком, подорвав крепления на опалубке, чтоб ни одна собака не пронюхала.

Всё это Краснобояров обрисовал, чередуя мат с угрозами, – собственной головой отвечаешь! В вагоне, сказал, музейные экспонаты особой ценности и документы. Подрыв нужно было произвести ночью, обеспечив операции повышенную секретность. Его, начальника станции, задача – экстренно организовать проверку и спешный ремонт времянки-узкоколейки, а при нужде, если вагон не пройдёт, перекладку рельса для расширения пути. Потом, после завершения операции, потребуется немедленно всю линию демонтировать. Перегружать ценности из вагона нельзя ни в коем случае!

Пожав плечами, узкоколейку Степаныч с сыном, двумя станционными рабочими и стариком-обходчиком подготовили сами. Подходящий карьер располагался неподалеку, делать почти ничего не пришлось, дня хватило. Вагон отправили в последний путь накатом, своим ходом под откос.

Дело шло к вечеру. Ломать не строить, разбирать пути можно и в темноте. Подрывать после окончания работ собирались сам Краснобояров и тот молоденький сержант, охранявший вагон.

Немцы были совсем рядом, думал Степаныч, раз такая паника и уже ценности в степи бросают, лишь бы в чужие руки не попали. От этих, родных мест до Калмыкии – рукой подать, того и гляди, линия фронта прокатится здесь и уйдет дальше на восток. Что будет с ним самим, с его семьей? Один Бог ведает.

Случись что, головой он отвечал бы в любом случае. Хоть перед одной стороной – если успеет эвакуироваться, хоть перед другой, если не успеет. А коль уцелеет, как тогда они будут жить-выживать с семьей в чужих местах?

Степаныч долго сомнениями не мучился. Подлил в чай Краснобоярову снотворного (не слишком много, чтоб у лейтенанта, не дай бог, не возникло какого подозрения). Того после обеда быстро сморило. Он так вымотался за последнее время, двое суток не спал, и пожалуй, можно было бы обойтись без снотворного. Но пусть, для верности.

Потом отнес супа в котелке сержанту к вагону. И тоже – того самого чайку. Бессловесную свою жену Степаныч поставил на стреме возле лейтенанта, чтоб прибежала, если тот начнет проснется. А сам с четырнадцатилетним сыном прокрался к вагону. Дождавшись, когда сержанта тоже сморит, оторвал несколько досок в днище вагона и, протиснувшись в щель, наскоро обследовал ящики. Выбрал два, что потяжелее, да ближе стояли.

О каких-таких бумагах болтал Краснобояров? Во всяком случае, в выбранных ящиках были не бумаги. Кое-как Степаныч спустил их вниз сыну, чуть жилы не лопнули. И ведь не прогадал! Конечно, в других ящиках тоже могло быть что-то ценное, но курочка по зернышку клюет. И не мог же он содержимое всего вагона перетаскать за отпущенное ему время! Потом заделал дыру кое-как, а добычу свезли с сыном в сарай.

– А снотворное-то где взял?

– Жена бессонницей мучилась с самого начала войны. Взрывов боялась, канонады… У нее в садике всяких травок целебных полно растет, любит она это дело. Вместо цветов – валерьянка, там, душица, пион, кипрей… Я и названий-то всех не знаю. Она состав себе делала. Никакая канонада не беспокоила, спала, как сурок.

Лейтенант соврал, а может, и сам толком правды не знал. Кто бы стал ему докладывать, мелкой служивой сошке! Ценности-то в вагоне были, но не музейные экспонаты. Скорее всего, банк эвакуировали, потому и боялись не проскочить. В тех ящиках, что умыкнул Степаныч, уложены были золотые слитки.

Краснобояров со сна был словно чумной, но объяснял себе это хроническим недосыпом. Сержанта Степаныч еще раньше разбудил, поклялся не выдавать его, уснувшего на посту, опасному в гневе командиру. Вагон засыпали благополучно. Отобрав у всех участников операции подписки о неразглашении государственной и военной тайны, Краснобояров с сержантом отбыли на попутном эшелоне. А позже пришла весть, что тот поезд уже под самым Сталинградом попал на глаза пилотам немецких «Штук». Юнкерсы в два захода превратили состав в пылающие обломки.

Степаныч с сыном следующей ночью перевезли ящики, от греха, подальше от села, к горе. Там в одной из пещер и укрыли неподалеку от входа. Во-первых, чтоб далеко не углубляться, все-таки с тележкой вниз не спустишься, а на себе тяжело тащить. Во-вторых, не настолько он хорошо под землей ориентировался. Да и время поджимало, нужно было срочно возвращаться на свой хлопотный пост.

Степаныч родом был из этих мест, немножко знал пещеры. Пацанами, случалось, лазили, несмотря на строжайшие родительские запреты. Решил, сейчас тут живой души нет, а при первой же оказии можно перепрятать понадежнее.

И позже, действительно, перепрятал. Как только дождался контрнаступления, так и озаботился. Оказалось, своевременно: вскоре на гору пригнали толпы пленных немцев, а там и геологи понаехали, все чего-то в горе ковырялись.

– Ближе тебя, Василич, у меня человека нет, – говорил Степаныч за последней своей пирушкой. – Жену с пацанами я тогда же отправил к ее родне в село, в степь. Всем соседям говорил, что на Урал, к своим родственникам отправил. Велел рты там лишний раз не разевать. Да они у меня и так не из болтливых. Я думал, если прорвут немцы фронт, может казахов не тронут. Но обошлось. И насчет вагона тишина, хотя за таким грузом явиться давно должны были! Видно, сгинул Краснобояров с тем эшелоном. Но сам понимаешь, по лезвию бритвы хожу. Да ведь все для семьи! Так что слушай: война не завтра кончится, и если что со мной – ты найдешь и владей. Там не только тебе, там и твоим внукам хватит, но только чур и про моих не забудь! Ради них башкой своей рисковал!

– А в какой пещере-то? Их там, говорят, с полсотни!

– А я покажу! Вглубь особо далеко забираться не надо, но немного поплутать придется. Надо нам с тобой в ближайшее время выбраться туда, лучше ночью. Проверить, как оно там. Может, и перепрятать надежней. Как-то мне в последнее время не по себе, муторно что-то на душе. Сны дурацкие стали сниться. В общем, покажу тебе местечко, а потом к своим попробую вырваться хоть на денек.

– Это ты просто без бабы заскучал! Ты что, бабы себе тут найти не можешь?! – загоготал повар. – К жене торопишься, надо же! Хоть русскую, хоть казашку – сейчас все голодные без мужиков!

– Дурак ты, Василич, хоть и родственник. Я свою жену люблю. И по пацанятам соскучился. Так сумеешь вырваться? Ты же человек подневольный!

– Ради такого дела, да не суметь? Что-нибудь придумаю. Степаныч, ты ведь мне до гробовой доски – и брат, и отец родной!

– Дай бог, чтоб ты об этом всегда помнил!

– Я-то? Всю жизнь!.. Всю мою оставшуюся жизнь, Степаныч! Напомни, когда это я тебя подводил хоть раз?

– Нет, Василич, за что я тебя уважаю – такого раза еще и не было!

В этот самый момент в кладовке что-то упало.

* * *

Барак, в котором располагались кухня и столовая, имел форму русской буквы «Г». Меньшая его сторона была кухней. В одной из стен вначале были прорублены три окна, потом одно забили наглухо крепкими досками, а два других зарешетили. В небольшом закутке, где окно было забито, выгородили угол и устроили кладовую, уменьшив тем самым кухню. Вдоль двух стен в кладовке протянули стеллажи для продуктов, возле одной стояли бочки.

Отто, работавший при кухне несколько месяцев, знал про эту нехитрую перепланировку. Вероятно, он решил осуществлять свою месть по принципу: уж если назвали вором, так пусть хоть не зря! И – с пользой для себя.

Каким-то образом он сумел постепенно отодрать нижние края пары досок на окнах. Приладил на место так, чтобы и заметно не было, и можно было легко сдвигать. Помогло ему все это проделать, вероятно, то, что к этой стене барака можно было подобраться незаметно для охраны на вышке, угол не просматривался.

Потаскивал ли он продукты раньше и где умудрялся их съедать (ведь это тоже надо было осуществлять незаметно), или это была его первая операция, никто никогда не узнал. Подслушанный разговор обрек его на смерть. Если он вообще мог что-то слышать за стенами кладовой, скрючившись за бочками в три погибели и едва дыша. Да и насколько хорошо он знал русский, чтобы понять, о чем идет речь? Этого Генрих не знал, они общались только по делу. Между ними существовала взаимная антипатия.

Потом, используя короткие передышки перед обратной дорогой с флягами в лагерь, Генрих с Андреасом мечтали. Вот окончится война, они останутся живы, их вернут домой… Все успокоится и начнется мирная нормальная жизнь. Они когда-нибудь вернутся в Россию, приедут в эти Богом проклятые места и найдут в пещере ящики с золотыми слитками. Вывезут их домой и будут жить припеваючи всю оставшуюся жизнь. Это будет их наградой за эту проклятую войну.

Вынырнув из золотого тумана, переглядывались и начинали хохотать. Высшей наградой для них будет – остаться в живых и возвратиться. А золото… Это не их золото. Да и кто их сюда пустит, бывших оккупантов, солдат армии страны-захватчика! Если это и станет возможно, то очень-очень не скоро.

А если бы даже им удалось сюда вернуться, как искать иголку в стоге сена?! Полсотни пещер, это целую спелеологическую экспедицию надо будет снаряжать. И даже если найдется золото, кто позволит его отсюда вывозить через границу? Посмеявшись и передохнув, они возвращались в лагерь.

А потом лагерь военнопленных на соляном озере расформировали. Было ли это следствием истории с убийством заключенного, то ли действовали какие-то другие процессы – неизвестно. Сначала ужесточили режим, Андреас и Генрих больше не могли наведываться в пещеры. Потом при сортировке они были распределены на разные новые объекты. Сразу же после окончания войны началась репатриация пленных, уже в конце 1946 года Андреас Фишер вернулся на родину. Следы Генриха Шеллерта и его семьи он искал потом всю жизнь, но тщетно.

* * *

Пауль Фишер счел лишним посвящать внука Генриха в эти драматические подробности, водить по историческим и авантюристическим дебрям. Как и его отец, он считал пережитую Андреасом и его другом историю завершившейся еще тогда, в 1944-м.

Конечно, Роберт Шеллерт-Петерсон не произвел на него впечатления человека, способного на авантюру. Но если даже он и заблуждался в отношении Роберта, то не считал разумным будить бредовые, напрасные надежды в молодом хлыще. Зачем?

Вполне возможно, что не настолько хорошо владел Генрих русским, чтобы правильно понять услышанное. Мог треть недослышать, треть додумать, а то и вообще выдумать всю историю. Например, чтобы поддержать ослабевший моральный дух своего товарища, впадающего в отчаяние.