"Не удивляйся. Мой, мое, моя - они всему на свете говорят. Так ветер мог бы, рыская в ветвях, сказать: мой сад." .
Странная вещь - преступник, исповедующийся с дрожью в голосе, заслуживает в наших глазах снисхождение, если не оправдание, за деяния, подлежащие несомненному осуждению в случаях, известных нам только понаслышке. Мы готовы разорвать на части, заклеймить и освистать вероломного Мореля, растоптавшего племянницу Жюпьена, и одновременно с умилением следим за терзаниями Марселя, готового избавиться от Альбертины в любой момент, как от докучной безделушки.
Пруст - виртуоз в деле сопоставления неравноценных явлений и разделения тождественных. В его представлении симфония улицы, в которой ария торговки артишоками перемежается интерлюдией автомобильных гудков, смешивается и сливается с септетом Вентейля для скрипки с оркестром, повествующим о чувстве и вечности, о рассветах и величии красоты. И в то же время история совершает очередной оборот, а уже соприкоснувшийся с хрониками "Сван-Одетта" и "Сен-Лу-Рашель" герой, как распоследний слепо-глухо-немой, обнимает все те же злополучные грабли. Снова золотая клетка, очередная жестокая забава. Любовь? Да, конечно, ведь определение Пруста таково: "Я называю здесь любовью взаимную пытку". Он - господин, она - на правах домашнего животного. Скучная привязанность, поддерживаемая страданием, ведет в тупик, что впрочем, на руку герою, ибо из тупика не так-то просто спастись.
Вообще, как по мне, чувство Марселя к Альбертине - это некрофилия какая-то. Обратите внимание на то, что он ощущает наибольшую нежность, когда она спит, то есть не живет, а значит, неспособна на предательство. Да и его слова по поводу того, что старость дуэньи не так успокаивает, как старость возлюбленной - страшны по сути. Ведь если договаривать до конца, то уж мертвая возлюбленная точно никуда не денется.
С одной стороны он жаждет привязать ее к книжной полке и лишь иногда отвязывать, чтобы подвести к пианино. С другой стороны, азарт охотника пропадает, как только исчезает страх утраты и дух соперничества. Играя какую-то извращенную роль демиурга, он страстно желает изваять ее заново: чтобы она носила то, что выбрано им, читала его любимые книги, интересовалась его увлечениями, вращалась в узком кругу тщательно отобранных личностей. То есть фактически наравне с первой девиацией здесь налицо еще и желание видеть в партнере своего двойника, неважно происходит это от ленности и бессилия духа или от порока самолюбования.
Неспособность осуществления подобных безумных проектов приводит в итоге к болезненной ревности. А ревность, как известно, оружие обоюдоострое, так как с одной стороны обличает, ибо проистекает исключительно из собственного опыта, а с другой - рассматривается как недоверие, которое дает право обманывать. По принципу "уж лучше грешным быть, чем грешным слыть". И снова - диссонанс в читательском сознании. Нас раздражает упорство и беззастенчивое вранье Альбертины, хотя Пруст и успокаивает нас тем, что это - "пустяки, мы живем посреди лжи, улыбаясь ей" и что "ложь - самое необходимое и самое употребительное орудие самосохранения". Однако мы рукоплескаем жестокости и изощренности ловушек, изобретаемых Марселем для мучения своей жертвы, и то, что ложь, в которой она постепенно запуталась - в самом деле ее единственное оружие, нас ничуть не трогает.
Вот так легко слова и мысли сбивают ориентиры, хотя Пруст застенчиво замечает, что действовать это не то, что говорить, хотя бы даже красноречиво, и не то, что размышлять, хотя бы даже замысловато.
В эпизоде с распахнутым среди ночи окном я даже испугалась за свою человечность, ибо совсем разучилась сочувствовать пленнице. Но в итоге все хороши, и ведь, надо думать, наряды от Фортюни беглянка прихватить не постыдилась...
«Пленница» kitabının incelemeleri, sayfa 2