Kitabı oku: «Развенчанная царевна. Развенчанная царевна в ссылке. Атаман волжских разбойников Ермак, князь Сибирский (сборник)», sayfa 9

Глава XI

Со дня отъезда бояр с архимандритом в Нижний царь, подобно Марьюшке, не находил ни минуты покоя. Что-то узнает он, что отпишут ему из Нижнего? Положим, как он, так и патриарх вполне были убеждены в интриге, благодаря которой была сослана царевна, положим, и до посылки бояр между отцом и сыном было порешено возвратить царевну и жениться на ней царю; если же и назначено было формальное следствие, то только для того, чтобы торжественно снять клевету с царевны, чтобы все знали, что будущая царица по праву и с честью носит свое звание. Но, отославши бояр, после твердого решения жениться на Марьюшке, царь все-таки сильно беспокоился. Что, если и вправду боярам удастся открыть что-нибудь, изобличающее царевну, тогда волей-неволей придется расстаться с мыслью вновь ввести к себе Марьюшку.

Велика была радость царя, когда было получено уведомление об осмотре царевны докторами, которые подтвердили свое прежнее показание относительно здоровья Марьюшки. Еще сильнее и сильнее рос гнев царя на Салтыкова.

Но после первого уведомления все замолкло, царь не мог понять причины боярского молчания, каждый день, просыпаясь, первой его мыслью была Марьюшка, душою переносился он в Нижний. Тяжело тянулись для него дни. Наконец ему доложили о приезде чудовского архимандрита. Не получая никакой вести так долго, понятно, на него сильно подействовало известие о прибытии одного из посланных в Нижний. Что-то привез он, с какими вестями приехал.

Нетерпеливо ждал Михайло Феодорович его прихода, наконец ему доложили, что архимандрит во дворце. Поспешно вышел к нему царь. Архимандрит с низким поклоном вручил ему донесение бояр.

– Ну что? Как съездил? Благополучно ли все… там? – с тайной тревогой спросил царь.

– Все в добром здоровье, все благополучно, государь,  – отвечал архимандрит.

– Ну а как там?..  – продолжал спрашивать царь, ему хотелось узнать, как нашли Марьюшку, но имя ее он почему-то боялся произнести.

– Тут в донесении все прописано, государь!

Царь взломал сургуч и начал читать донесение. Сначала описывался ход того, как производилось следствие, что выяснилось, несомненно было только то, что Марья Хлопова во всем здорова. Что же касается речей самой царевны, то она показала, что «как она была у отца и у бабки, у нее болезни никакой не бывало; да и на государеве дворе будучи, была здорова шесть недель, и после того появилась болезнь, рвало и ломало нутрь, и была та болезнь у нее дважды, а после того давали ей пить святую воду, с мощей, и оттого исцелела она вскоре; и с тех пор та болезнь у ней не возвращалась и ныне во всем здорова». Затем следовали речи отца Марьюшки, который объяснил, что дочь его заболела на государеве дворе, и, как болезнь учинилась, того он не ведает, и все то от Михайлы да Бориса Салтыковых, меж себя они шептали. Далее следовало снова заключение врачей, которые заявили, что Марья Хлопова во всем здорова и чадородию «помешки в ней не чаят, перед прежним она здорова».

Легко вздохнулось царю по прочтении донесения. Архимандрит на словах подтвердил то же самое, что было сказано и в донесении. Царь осыпал его вопросами, он входил в мельчайшие подробности о состоянии Марьюшки.

В это время ему доложили о приезде патриарха; царь отпустил архимандрита и поспешил с донесением в руках к отцу.

– Батюшка! Все, что ты говорил, правда, я слеп был, когда вверился Салтыковым, они обошли, обманули меня,  – проговорил царь, подходя к патриарху под благословение.

– Ты о чем это толкуешь-то? – спросил патриарх. Царь вместо ответа подал ему боярское донесение.

Филарет быстро начал читать бумагу; по мере того как читал он, лицо его делалось суровее, брови сдвигались все больше и больше.

– Что же теперь ты думаешь делать? – спросил патриарх, прочитав донесение.

– Что же, батюшка, сам видишь, Настя не виновата, ее оболгали, теперь потому надо с почетом воротить ее на старое место, а там и свадьбу сыграть.

– Это само собой, а как с матерью сладишь? – не без улыбки спросил Филарет.

Царь вздрогнул, он как будто забыл про это обстоятельство.

– Батюшка! При тебе, может быть, она ласковее будет,  – взмолился он.

– Эх ты, голова, голова, все бы тебе на веревочке ходить; что же ты станешь без меня-то делать, когда меня не станет?

Царь потупился; он не знал, что сказать.

– Ну да ладно, с бабой-то как-нибудь справимся, уходится, будет по-нашему, а вот насчет этих советчиков как, что с ними сделаешь?

– Какие, батюшка, советчики?

– Какие, какие?! Твои приятели Салтыковы.

– Уж я не знаю, что и делать с этими злодеями.

– Что делать? Иван Васильевич знал бы, что делать, головы бы с них поснимал.

Царь испугался, хотелось ему жестоко отплатить Салтыковым за их козни, но мстить кровью было не в его правилах, не в его характере. Патриарх заметил его бледность.

– Испугался, жаль стало? – промолвил он.  – А им не жаль было царевну опаивать да в Сибирь ссылать, подвергать двойной смерти: и от отравы могла умереть, да и от жизни сладкой сибирской.

– Батюшка! – взмолился царь.

В нем мешались и гнев и жалость, он не знал, на что решиться, к чему прибегнуть, никогда еще в жизни не приходилось ему сказать самостоятельного, решительного слова, а тут ведь шел вопрос о жизни и смерти любимых когда-то бояр, первых его советчиков, людей, стоявших в государстве чуть не наравне с ним.

В нем происходила жестокая борьба – это ярко выражалось на его лице. Патриарх исподлобья глядел на него.

– То-то, царь! – заговорил он.  – Я сказал только, чего заслуживают они, а там… как знаешь, так и делай, в твоей воле и власти, хоть снова приблизь их к себе, пусть опять опоят твою Настю, с них это станется, раз не удалось, зато в другой уж не увернуться ей.

– Батюшка, какое знаешь наказание назначь им: опалу, ссылку в ту же Сибирь, на край света, куда хочешь,  – молил царь,  – только не смерть, страшна кровь, батюшка, страшна, а ведь это родная кровь, не могу я! – чуть не со стоном проговорил царь.

– Да разве я смерти их требую,  – отвечал патриарх,  – я только говорю тебе, что коли ты задумал жениться, так не место им быть здесь в Москве при тебе, в отместку зла наделают.

– Услать их, батюшка, подальше услать, чтобы и вести об них не было никакой, чтоб и память о них умерла.

– Говорю, все в твоей власти, услать хочешь – ушли, твое дело, чтобы их здесь не было.

– Не будет, батюшка, я сам их не могу видеть.

Глава XII

Неделю спустя после приезда из Нижнего архимандрита по приказу царскому в Посольской палате собрался думский собор для суждения о воровских делах Салтыковых и о том, какому наказанию подлежат они за эти дела. Положим, наказание было уже назначено царем и была подготовлена грамота, но формальность должна была быть соблюдена.

Та же палата, те же лица, которые судили и рядили царскую невесту, собрались опять, для того чтобы произнести приговор, совершенно противоположный первому, произнести приговор над теми самыми личностями, в угоду которым они прежде покривили душой и приговорили Хлопову к изгнанию.

Все было то же, только настроение бояр было совершенно иное. Тогда они чувствовали себя свободнее, теперь же они понимали, что над ними тяготеет сильная, крепкая власть, понимали они также и то, что настоящий собор чуть ли не служит им наказанием за прошлый грех. Неловко чувствовалось им теперь при воспоминании о том, как опрометчиво, не разобрав дела, порешили дело царевны. Понимали они и то, что, обсуждая дело Салтыковых и произнося над ними приговор, они произносили его вместе с тем и над собой; открыто, публично выставляли себя на смех. Конечно, всякому было не по себе, каждый из присутствующих радехонек был бы уйти, чтобы не присутствовать при собственном осмеянии.

В палату вошли царь с патриархом и сели, вслед за ними все заняли свои места, только Салтыковы, как подсудимые, остались стоять.

Наступило тягостное молчание…

Борис Салтыков искоса злобно поводил глазами; руки его были сжаты; видимо, немало усилий стоило ему сдерживать себя, тяжело ему было глядеть на этих судей, так недавно еще пресмыкавшихся перед ним. Михайло, напротив, бледный, с крепко стиснутыми зубами, стоял, опустив голову; ему не хотелось глядеть на свет Божий.

Архимандрит по приказу патриарха прочел сначала привезенное им боярское донесение, потом рассказал, что они нашли в Нижнем, указал прямо на Салтыковых как на главных виновников, оповестил, как Михайло передал Хлопову под видом лекарства зелье, которым и была опоена царевна.

По мере того как говорил архимандрит, Михайло все ниже и ниже склонял голову; правда давила его, спроси его теперь, и он бы покаялся во всем откровенно, ничего не скрывая, никого не щадя, но его не спрашивали, и он молчал, и только ниже и ниже опускалась его голова.

Царю тоже было, по-видимому, тяжко, легкая бледность покрывала его лицо, глаза то глядели вниз, то бегали по сторонам, он избегал смотреть на Салтыковых, ему самому неприятно было видеть их в таком положении.

Архимандрит закончил свою речь, и опять никто не промолвил слова, все молчали.

– Прочти! – обратился патриарх к дьяку Грамматину.

Тот взял грамоту и встал.

– «Борис да Михайло Салтыковы! – начал чтение дьяк.  – Государь царь и великий князь Михайло Феодорович всея Руси и отец его, святейший патриарх Филарет Московский и всея Руси велели вам сказать измену вашу. Ведомо всем людям государства Московского, какая вам была государская милость и жалованья и учинены есть по государской милости в чести и приближении не по вашему достоинству, паче всех братии своей, и поместьи и вотчинами пожалованы многими, чего ни за кем нет; и в прошлом во 124 году взята была к государю на двор, для сочетания государского законного брака, Марья Иванова, дочь Хлопова, и жила на верху немногое время, и нарекли ее царицею, и молитвы наречению ее были, и чины у ней были по государскому чину, и дворовые люди крест ей целовали и на Москве и во всех епископьях Бога за нее молили, а отец ее и родство Хлоповы и Желябужские были при государе близко. И вы, побраняся с Гаврилом Хлоповым с товарищи, для своей недружбы любити их всех не начали для того, чтоб вам одним быти при государе, и вашею смутою начала быти Марья Хлопова больна; и ты, Михайло, сказал государю, что сказывал тебе лекарь Балсырь, что будто Марья больна великою болезнию и излечить ее не можно… и ты то солгал для своей недружбы, того тебе лекарь не говаривал и лечить Марью Хлопову дохтуры хотели… И ты, Михайло, государю сказывал не то, что тебе дохтуры говорили, и лечити Марью не велел, и с верха она сослана не по правде, по вашему, Борисову и Михайлову, наносу без праведного сыску, и письма тому, как то делалось, нет ничего; и государевой радости и женитьбе учинили посмешку. И то все делали изменою, забыв государево крестное целование и государскую великую милость. А государская милость была к вам и к вашей матери не по вашей мере, и пожалованы были честью и приближеньем паче всех братьи своей и вы-то все поставили ни во что и ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что лишь себя богатили, и домы свои и племя свое полнили, и землю крали, и по всяких делах делали неправду, и промышляли тем, чтоб вам при государской милости, кроме себя, никого не видети, а доброхотства и службы к государю не показали. А как нынче сыскивали и расспрашивали и смотрели Марьино здоровье и болезни и по сыску и по дохтурскому рассмотру, Марья Иванова, дочь Хлопова, здорова во всем, и болезни в ней нет, наперед сего в ней болезни большой не бывало, и за то ваше воровство годни были есте казни. И государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея Руси и отец его, святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея Руси, большого наказания учинити над вами не велели, а велели вас послать по деревням с приставы и с женами вашими, а мать вашу велели послать в Суздаль, в Покровский монастырь, а при государе вам быти и государевых очей видеть непригоже, а поместья ваши и вотчины велел государь отписать и взять на себя, государя!»

Грамматин закончил и сел.

Ни слова не вымолвили подсудимые по прочтении приговора, только Михайло пристально уставился глазами на царя; он словно хотел своим взглядом проникнуть ему в душу и прочесть, что там творится в ней.

Царь, казалось, почувствовал на себе этот взгляд; он быстро, порывисто поднялся и вместе с патриархом направился к двери.

– Государь! – начал было Михайло, когда царь поравнялся с ним. Но тот, отвернувшись, прошел мимо.

Бог весть что хотел сказать боярин: хотел ли он принести повинную и чистосердечно раскаяться во всем, рассказать все то, до чего и не доведались еще, или хотелось ему вымолить себе пощаду; опущенные вниз глаза не выдали его тайны.

– Нишкни! – со злостью проговорил Борис, услыхав слова брата и хватая его за руку.  – Ненадолго мы уйдем отсюда, скоро воротимся и уж отплатим своим ворогам!

Царь с отцом вошли в свои покои.

– Ну, Михайло,  – весело заговорил патриарх,  – теперь дело покончено, шли скорей гонца в Нижний, вези свою любушку, да назло лиходеям с колокольным звоном, с торжеством веди ее к себе на верх в ее золоченую клеточку.

Царь не выдержал, бросился на шею к отцу и зарыдал.

– Завтра же… завтра же, родимый, пошлю! – воскликнул он.

Глава XIII

Приговор царской Думы, вопреки обыкновению, приведен был в исполнение быстро. На другой же день рано утром из ворот домов Салтыковых выехали подводы с кладями и самими боярами под охраной стрельцов, чтобы увезти всемогущих еще недавно правителей и самых приближенных к царю лиц на самые северные окраины России.

Спокойно, тихо совершился боярский выезд из Москвы.

Ни слова не промолвили они, когда ночью перед рассветом явились к ним дьяки и объявили о царском приказе немедленно выехать. Быстры их были сборы, ни слова ропота или жалобы не пришлось никому услышать от них, только глаза выдавали затаенную злобу.

В самый угол кибиток забились они, когда повезли их по московским улицам; стыдно было им встретиться взглядом с последним москвичом; кто не знал их в Москве?

Гораздо легче вздохнулось им, когда они оставили за собою Москву, и как красива, как хороша показалась она им при первых утренних лучах солнца, когда они оглянулись назад, чтобы бросить последний прощальный взгляд на нее.

Не то было в Вознесенском монастыре.

Евникия спала спокойно, ничего не подозревая. Она ничего еще не знала о приказе царском. Накануне почему-то ей было так легко, она была спокойна, мысли, ее тревожившие, как будто ушли, оставили ее в покое. Знала она, правда, о последних тревогах, назначении следствия, призыве сына к царю и его очной ставке с Балсырем. Сильно подействовали на нее все эти новости, сильно состарили ее в последние дни, но вчера она как-то совершенно успокоилась, перестала придавать какое бы то ни было значение последним передрягам; она почему-то особенно уверовала в силу и значение при дворе великой старицы, и как скоро явилась у нее эта уверенность, она успокоилась, твердо веруя в то, что великая старица вступится за ее род… Давно уже она не спала так спокойно, как нынче; дыхание ее было ровное, тихое.

Раздался удар колокола, звонили к заутрене; Евникия на мгновение открыла глаза, вздохнула и заснула снова.

Не прошло получаса после первого удара, как в дверь домика, занимаемого Евникией, послышался стук. Феодосия вскочила и бросилась спросонья в одной сорочке к двери.

– Кто там? – спросила она со страхом.

Никто и никогда не осмеливался так рано стучаться к Евникии.

– Отоприте! – послышался мужской голос.

– Да кто такой будешь? – повторила вопрос девушка.

– Дьяк из приказа! – раздался ответ.

– Нельзя отпереть, матушка спит еще.

– Разбуди, я по царскому приказу пришел.

– Погоди, матушку спрошу.

Евникия сквозь сон слышала голоса, она проснулась только в то время, когда к ней в опочивальню вбежала перепуганная Феодосия.

– Ты что, разве я звала тебя? – рассердившись, спросила Евникия.

– Матушка, дьяк приказный пришел, по царскому, говорит, приказу.

– Скажи, что сплю, какие ночью царские приказы!

– Я говорила уж ему, разбудить тебя велел.

– Скажи, что не встану, коли нужно что, завтра бы днем пришел! – проговорила, поворачиваясь к стене, Евникия.

Феодосия снова отправилась для переговоров.

– Приходи завтра,  – обратилась она к дьяку,  – днем матушка приказала прийти, а теперь не встанет.

– Встанет, коли поднимут, скажи ей, коли не отопрет, все равно силком войдем, дверь сломаем, так приказано, дожидаться не станем.

Феодосия снова отправилась к Евникии.

– Матушка, говорят, дверь выломают, вишь, им так приказано.

«Господи! Не лихо ли какое, не беда ли?» – пронеслось у Евникии в голове.

– Не отпирай,  – вдруг решила она,  – ломать не посмеют, а сама ложись спать.

Феодосия снова завалилась в постель, но не прошло и пяти минут, как опять послышался стук, но гораздо сильнее прежнего.

– Отоприте же, не то сломаем! – кричали со двора.

– Не велела матушка, и ломать не смеете! – огрызнулась Феодосия.

Кто-то налег на дверь, та затрещала.

Испуганная Евникия вскочила с постели и быстро начала одеваться.

– Феодосия, Феодосия! – закричала она.

Та вскочила и прибежала на зов.

– Да оденься ты, что ты нагишом-то летаешь! – зашумела на нее Евникия.

– Сейчас, матушка!

– Да погоди, скажи этим разбойникам, что отопрем, только оденемся.

– Слушаю, матушка! – проговорила Феодосия, выскакивая из комнаты.

Дверь между тем трещала под напором снаружи.

– Сейчас, сейчас отопру, погодите! – кричала им Феодосия. Через несколько минут она отперла дверь, в покой вошли дьяк и два стрельца; перед глазами Феодосии у крыльца мелькнула закрытая кибитка, окруженная ничего не понимающими сестрами. Феодосия при виде всего этого сильно перепугалась; она незаметно проскользнула за дверь и бросилась прямо к великой старице.

Сурово встретила Евникия дьяка.

– Царь и святейший патриарх приказали тебя немедля взять и свезти в Суздаль в Покровский монастырь,  – поспешно проговорил дьяк, не давая сказать слова Евникии,  – потому ты одевайся, сейчас же и поедем, подвода готова, тут стоит.

Евникия задрожала. Она никак не ожидала, что так нежданно-негаданно грянет над ней гром.

– Я… не поеду… не хочу! – как-то безотчетно произнесла она.

– Как же ты ослушаешься царского приказа?

– Не поеду, не поеду, не поеду! – твердила побледневшая Евникия, тихо опускаясь в кресло; силы изменили ей, и она не могла стоять на ногах.

– Матушка,  – почтительно проговорил дьяк,  – коли волей не поедешь, нам приказано силой увезти тебя, сама знаешь, что я не волен ослушаться царского приказа.

В ответ Евникия покачала головой.

Дьяк стоял и ждал.

– Что же, матушка, время не ждет, одевайся,  – заговорил он снова немного спустя.

– Одеваться мне нечего, я и так одета, а все-таки я не поеду.

– Что ж с тобой поделаешь, коли одета, тем лучше,  – сказал дьяк.  – Эй, братцы,  – обратился он к стоящим в прихожей стрельцам,  – проводите матушку к повозке.

Вошли стрельцы и направились к Евникии; та в испуге отмахивалась только руками. Стрельцы приподняли ее под руки.

– Стойте! – вдруг раздался голос.

Дьяк обернулся назад, в дверях стояла великая старица, она была бледна, глаза ее гневно сверкали.

– Стойте, что вы здесь делаете? – сурово спросила великая старица.

– Государыня,  – обратился к ней с поклоном дьяк,  – не обессудь, так приказали царь с патриархом.

– Царь с патриархом? А я приказываю сейчас же оставить ее и убираться вам самим отсюда.

– Воля твоя, государыня, не волен я так сделать.

– Да кто же я-то тебе, что ты смеешь еще разговаривать со мной? Уходи сейчас же!

– Уйду, великая государыня, сейчас уйду, только вместе с матушкой.

Дьяк мигнул стрельцам, те двинулись вперед.

– Стойте, стойте, не смейте ее уводить, я приказываю, слышите ли, я приказываю! – кричала Марфа.

Но в ответ ей дьяк отвесил только низкий поклон; стрельцы усадили Евникию в кибитку, дьяк вскочил туда же вслед за ней, и кибитка быстро выехала за монастырские ворота.

Марфа из-за такого явного неповиновения со стороны дьяка пришла в ярость. Она не могла понять, объяснить себе того, что произошло сейчас у нее перед глазами. Разве она более не государыня, слову которой все беспрекословно повиновались, желание которой предугадывалось, а теперь что же это, кто же возымел смелость отнимать у нее из рук власть? Не оперился ли сын и почувствовал себя настолько крепким и сильным, что сам без ее участия стал правителем? Или все дело в ее бывшем муже Филарете? Это вернее. И если это так, то тогда действительно борьба немыслима, она сознавала хорошо, что у нее не хватит сил на борьбу с патриархом.

В злобе бросилась она в кресло, и слезы бессильной ярости градом брызнули у нее из глаз.

– Так нет же, нет, пусть что хотят делают, а по-ихнему не будет! – решительно проговорила она, поднимаясь и направляясь к выходу.

Через час к царскому дворцу подъехала карета; из нее вышла Марфа.

Царь между тем, радостный, веселый, сияющий, вместе с патриархом писали грамоту о возвращении царевны в Москву; один гонец полетел уже в Нижний с подарками царевне; теперь оставалось только вызвать ее и приготовиться к ее приезду.

– За полтора дня гонец туда доберется,  – говорил царь,  – ну дня два промешкается, два дня на дорогу, уже самое большее через неделю будет здесь…

– А ты не загадывай, не спеши, раньше ли, позже ли приедет, все равно приедет, дело уж сделано.

– Батюшка, виноват я перед ней, вину-то поскорей хочется искупить, вырвать ее из тюрьмы.

– Бог милостив, вырвется, наживетесь еще.

Дверь отворилась, в нее вошла Марфа.

Отец и сын смутились от такого неожиданного посещения. Царь встал и пошел навстречу матери, патриарх остался на месте в ожидании, что произойдет дальше.

Царь подошел к матери, но та движением руки остановила его.

– Не подходи,  – проговорила она,  – не подходи, пока не дашь ответа мне в своих беззакониях!

При этих словах патриарх вскочил и сделал несколько шагов вперед; царь смутился.

– Ты, мать, лучше бы знала свою келью и не мешалась в дела мирские! – заговорил Филарет; его голос немного дрожал.

Марфа исподлобья взглянула на патриарха.

– Если бы я следовала твоему примеру, святейший патриарх, то тогда твоя правда, я бы мешалась в дела мирские, но я пришла по своим монастырским делам.

– О каких же ты, простая монахиня, беззакониях осмеливаешься говорить царю?

– Я пришла говорить с царем, а не с тобой, владыко, ему все поведаю; а какие беззакония, если есть охота, прислушай, узнаешь.

Патриарх замолчал.

– Давно ли, государь,  – последнее слово не без иронии произнесла Марфа,  – давно ли, государь, по царскому приказу стрельцы стали по ночам врываться в монастыри и увозить из них инокинь? Кто дал тебе на это право? Царствуй, владей всем, но монастырь – обитель Божия, она неподвластна тебе, там твоей власти нет. За что нынче увезли мать Евникию?

Царь взглянул на отца.

– Молчи, Михайло,  – заметил тот.  – Царская власть,  – обратился патриарх к Марфе,  – как для мирян, так и для вас, черноризок, одинакова, одинаково волен царь изводить и карать крамолу, где бы ни завелась она. Поняла? А за что Евникию увезли, так знай, что твоя Евникия не монахиня была, а крамольница-ворожилка; пусть Бога благодарит, что увезли целой, а то ей следовало бы на плахе голову сложить! Она только зелье варила да людей травила им.

Марфа встрепенулась.

– Лжешь! – закричала она.

Патриарх не выдержал; он двинулся к монахине.

Царь бросился между ними.

– Батюшка!.. Матушка! – взмолился он.

– Ты мне… патриарху! – кричал Филарет.  – Иль плетку забыла, которой я тебя постегивал!

– Было, да прошло! – со злобой проговорила Марфа.  – А будь ты не то что патриарх, а кем хочешь, правду все-таки скажу!

– Правду? А не она со своими выводками опоила зельем царевну Настасью Ивановну?

– Чай, за это и увезли?

– За это! Да не ее одну, и сынков ее угнали, коли тебе хочется знать.

– Так вот оно что?! Теперь я понимаю, откуда сыр-бор загорелся. Значит, первостатейных бояр угнали из-за этой ненавистной девки Машки Хлоповой.

– Опомнись, Марфа, она не девка Машка Хлопова, а богоданная царевна Настасья Ивановна!

– Вот как, уж не задумали ли вы ее опять на царский верх взять.

– А если бы и так, у тебя, что ли, не спросились? Так будет, помудрила довольно, намутила немало со своими чернохвостыми монахинями, сына чуть не сделала несчастным.

– То-то ты вот сделаешь его счастливым, женив на порченой девке.

– Молчи, Марфа!

– Хорошо, я замолчу, только вот перед образом клятву на себя кладу: в тот день, когда она въедет в Москву, я выеду из нее, уеду в Литву, в Польшу, но при мне она на Руси царицей не будет. Вот вам мое последнее слово! – проговорила великая старица, уходя.

Долго молчали царь и патриарх.

– Что ж теперь делать, батюшка? – бледный, трепещущий, спросил сын.

– Что делать, Михайло, волей-неволей придется отказаться от Насти. Если она уедет, тогда на всю Русь соблазн пойдет, а царь должен служить примером для всех, не Гришкой же Отрепьевым быть тебе!

Царь схватился только за голову.

Патриарх поглядел на сына, с грустью покачал головой и тихо, неслышно вышел из покоя.