Kitabı oku: «Парниковый эффект», sayfa 3
Глава 3
По пятницам рабочий день Иннокентия Сергеевича Разумовского начинался с обхода в сопровождении свиты врачей возглавляемого им хирургического отделения. Причем в коридорах, где лежали по большей части люди малоимущие, он не задерживался, в общих палатах находился чуть дольше, уделяя основную часть времени так называемым коммерческим пациентам, готовым оплачивать собственное лечение и сопутствующие ему услуги «живыми» деньгами.
По завершении часового обхода он, как было заведено, шел к себе в кабинет пить утренний кофе, и ожидавший его молодой, но подающий большие надежды хирург Давид Гогия передавал ему там при закрытых дверях обычный почтовый конверт, сопровождая еженедельный свой ритуал профессиональными комментариями.
В эту же роковую для Разумовского пятницу его привычный жизненный цикл был грубо нарушен необъяснимым и вызывающим хамством соседа по дому, вынудившего его уже третье утро проводить перед телефоном в попытках вызвать сантехника через диспетчера ЖЭКа, постоянно с кем-то болтавшего или же вовсе не отвечавшего на звонки.
Вконец отчаявшись и плюнув на эту пустую затею, он снарядил к ним супругу с письменным заявлением, а сам во взвинченном состоянии отправился на своей недавно купленной «ауди» в родную клинику, опоздав на обход и заглянув лишь к топ-менеджеру одного из крупнейших банков страны Авелю, страдавшему в палате для VIP-клиентов от камней в желчном пузыре и подготавливаемому к операции. Когда же он появился в своем кабинете, ожидавший его как обычно Давид вскочил с кожаного дивана и принялся объяснять ему, от кого из больных и за что получены за неделю деньги.
Перечень вместе расценками предлагавшихся в клинике услуг был широк и разнообразен и охватывал всю жизнедеятельность пациентов: от нормального места в палате и удобоваримой даже по индивидуальному заказу еды до импортного наркоза и чудодейственных зарубежных лекарств, позволяющих гарантировать положительный стопроцентно исход операции и результаты последующего за ней лечения, и такое уже приближавшееся к европейским стандартам обслуживание делало труд коллектива весьма эффективным и очень рентабельным.
Слушая вполуха доклад Давида с фамилиями и диагнозами больных, Иннокентий Сергеевич машинально кивал головой, а сам в это время мысленно крыл в хвост и в гриву Ланцова, представляя его лежащим под капельницей в коридоре за дверью в ожидании операции, и эта сладостная картина повысила выработку его организмом серотонина и эндорфина, именуемых еще «гормонами счастья».
В конце концов, отчитавшись за проделанную работу, Гогия пояснил, что только Попов из шестой палаты наотрез отказывается платить, заявляя во всеуслышание, что у него на руках страховка.
– Какая? – вернулся к реальной жизни завотделением.
– Да обычная социальная.
– С ней только на кладбище, – без тени улыбки сказал Разумовский. – Придется его после операции анальгином лечить.
Оценив по достоинству шутку заведующего, Давид привычным движением вытащил из кармана халата пухлый конверт и протянул его Разумовскому, и тот, взяв его, тут же отбросил, словно раскаленную головешку, и тяжелый конверт шлепнулся плашмя на пол.
Пока Иннокентий Сергеевич дул на обожженные пальцы, Давид поднял его и положил на рабочий стол, но вместо слов благодарности услышал от шефа нечто невообразимое и пугающее, как социальная государственная страховка. Тот сначала закашлялся, а после с перекошенным от испуга лицом каким-то чужим механическим голосом приказал ему:
– Немедленно убери, и чтобы я его больше не видел.
Давид из его указаний ничего толком не понял, а потому уточнил:
– А деньги куда?
– Больным сейчас же верни! – повысив голос, добил его окончательно Разумовский.
«Может, его менты пасут», – пронеслось в голове у Гогия, и он, торопливо сунув конверт в карман, ретировался из кабинета.
Оставшись один, Иннокентий Сергеевич внимательно осмотрел поврежденную руку, но следов от ожога на пальцах не обнаружил. Сохранялась лишь ноющая боль в животе от страха перед непонятным явлением и отданным им вопреки собственному желанию и здравому смыслу распоряжением, и во всей этой метафизике необходимо было скорейшим образом разобраться, найти этому объяснение и все быстро исправить.
Являясь высококвалифицированным врачом с двадцатилетним стажем и степенью кандидата наук, он, заперев дверь на ключ, занялся самообследованием, начав с замера температуры тела и кровяного давления, а закончив прослушиванием работы сердца.
Температура была нормальной, сердце билось ритмично, но учащенно, давление же существенно возросло, что было в данном случае объяснимо, и он записал эти показания в своем рабочем блокноте. Из других изменений им были отмечены внезапно появившийся кашель, повышенная потливость, расширенные зрачки и полное отсутствие аппетита, что тоже было естественно.
Немного подумав, Иннокентий Сергеевич достал из портфеля бумажник, вытряхнул из него на стол наличность и стал осторожно указательным пальцем трогать купюры. Две из них – пятитысячные – были на ощупь горячие, и он догадался, что обе они из прошлого пятничного конверта, после чего, вооружившись пинцетом и лупой, принялся изучать их, осознавая абсурдность своих действий.
Опыты с денежными банкнотами никак не приблизили его к пониманию случившегося, и Разумовский в полном смятении скомкал их, обжигая пальцы, и выбросил в мусорную корзину, после чего, отложив на время исследования, отправился в медицинский вуз, где имел четверть профессорской ставки. Там на три часа дня был назначен экзамен у четвертого курса, что давало ему возможность повторить свой эксперимент, только теперь уже со студентами.
Добравшись переполненный страхами и переживаниями за его результаты до расположенного на Петроградской стороне института, он, избегая коллег, устроился в отведенной ему аудитории, разложил на столе билеты и стал с нетерпением ожидать студентов.
Первым с объемистым ярким пакетом в руке появился, как и положено, староста группы. Этот предшествующий каждому экзамену ритуал существовал еще с незапамятных времен, но в условиях Болонской системы образования претерпел серьезные изменения. Немалая часть педагогов предпочла букетам цветов и старомодным пакетам конверты с твердой наличностью, что существенно увеличило число россиян с «корочками» о высшем образовании, но Иннокентий Сергеевич как интеллигент в третьем поколении не опускался до такой пошлости и принимал экзамены по старинке.
Староста, ничуть не тушуясь, смело приблизился к преподавательскому столу и со словами признательности за полученные за семестр знания протянул Разумовскому так называемый «сувенир» от учебной группы, и тот теперь уже осторожно поднес к нему руку и, почувствовав жар, быстро ее отдернул, слегка кашлянул, а затем, пугаясь собственных слов, с осуждением произнес:
– Уберите сейчас же, как вам не стыдно! Вы же этим меня и себя как будущего врача оскорбляете.
Староста после его слов побледнел и, прижимая пакет к груди, попятился к двери, а среди ожидавших его в коридоре сокурсников началась после такого незапланированного учебным процессом «облома» настоящая паника, и как впоследствии оказалось, совсем не напрасная. Результаты экзамена всех поразили и прежде всего самого Разумовского, отправившего за дверь бóльшую часть группы с «неудами» в зачетках и поставившего лишь три твердых четверки.
Быстро собравшись и не заходя в деканат, Иннокентий Сергеевич помчался домой, где все выходные просидел за медицинскими справочниками и научными книгами, но как ни старался, объяснений своему аномальному состоянию в них не нашел, а в воскресенье вечером к удивленью жены завалился спать на диване в своем кабинете.
В понедельник с утра пораньше он на пустой желудок отправился на работу, где, плюнув на все дела, занялся уже более углубленным самообследованием, сдав все анализы, переговорив с профильными специалистами, сделав УЗИ, флюрографию и просветившись в томографе, однако полученные им результаты каких-либо существенных изменений в его организме не зафиксировали и выглядели достаточно позитивными, а в то же время чувствовал он себя с каждым часом все хуже и хуже. Настолько, что под конец рабочего дня вызвал к себе Давида.
«Похоже, с ментами договорился», – решил тот и прихватил с собой прибавивший за несколько дней в весе конверт, но Иннокентий Сергеевич уже на пороге своего кабинета лишил его этих иллюзий вопросом:
– Ты деньги вернул?
Давид растерянно забегал глазами и молча кивнул.
– Врешь. По глазам вижу, – не отставал от него Разумовский.
– Иннокентий Сергеевич, я что-то не понял… – пробормотал, потупив очи, Давид.
– Чего же здесь не понять. Деньги, что у тебя в кармане халата, необходимо больным вернуть, и чтобы впредь никаких поборов. Всех об этом предупреди. Узнаю, тут же уволю или в прокуратуру сдам. Теперь тебе ясно?
– Нет, – замотал головой Давид, да так, что накрахмаленный его колпак съехал набок, на что Разумовский, словно бы повторяя за скрытым от глаз суфлером, медленно и с нажимом ему объяснил:
– Медицина в нашей стране бесплатная. Заруби это себе на носу, если работать хочешь.
Первыми о революционных изменениях на отделении узнали вкладчики последнего из конвертов, после того, как врач Гогия без каких-либо объяснений вернул им вложенные туда деньги. Причем большинство из них из-за возникших теперь сомнений в благополучном исходе предстоящей им операции охватил нешуточный страх, тогда как коллектив отделения, включая уборщиц, санитарок и медсестер, поступившая информация просто повергла в шок.
Некоторые особо нервные тут же сели писать заявление об уходе, решив для себя, что с такими нововведениями им долго не протянуть. Гогия же, хватанув в ординаторской мензурку чистого спирта, моментально очистившего его помутившееся сознание, решил все же будучи посвященным в скрытые от посторонних глаз пружины и рычаги функционирования родной клиники не торопиться с выводами и дождаться развязки.
Знал о них, разумеется, и сам Разумовский, поэтому, вернувшись домой, закрылся в своем кабинете, понимая, что в нынешнем своем состоянии долго не усидит, и его врачебной карьере, а, следовательно, и финансовому благополучию придет скоро конец, и от одной только этой мысли его бросало то в жар, то в холод, и он заходился сильным грудным кашлем.
После повторного обращения к научной литературе, сопровождаемого долгими и мучительными раздумьями, он пришел к пугающему для себя выводу, что все его усилия тщетны и классическая традиционная медицина ничем ему не поможет, а только больше еще все запутает и уведет не в ту в сторону. Болезнь эта, а в этом у него уже не было ни малейших сомнений, имела иную доселе неведомую науке природу, а ее возбудителем, очевидно, являлся неизвестный науке вирус, передающийся от человека к человеку воздушно-капельным способом, и впору было теперь браться за книги по эзотерике и гадание при свечах на кофейной гуще.
Придя к таким выводам, Иннокентий Сергеевич задался уже иными вопросами, пытаясь понять – где, когда и при каких обстоятельствах он мог его подхватить, а главное, как от него быстро избавиться, однако мозг его до поры до времени ничего выдающегося выдать не мог, пока в прихожей около десяти вечера не раздался звонок, и он услышал из кабинета, как супруга впустила в квартиру какого-то мужика, и тот пьяным голосом стал перед ней оправдываться и извиняться.
К удивлению Разумовского жена повела его за собой в кухню, а когда через пару минут оттуда послышалось бряцание железяк, до него вдруг дошло, что это наконец-то явился обещавший придти еще в субботу утром сантехник, после чего мощнейший выброс адреналина вызвал в его мозгу, как когда-то у Архимеда, мгновенное озарение.
«Ланцов! Вот от кого зараза!» – вскричал он, связав в уме воедино неадекватное поведение начальника ЖЭКа с нынешним своим состоянием, и теперь, чтобы не дать тому отвертеться, необходимо было найти этому неопровержимые доказательства, чем он и занялся на следующий день, отправившись вечером по соседям.
Вспомнив историю о лежавшей год назад на его отделении одинокой восьмидесятивосьмилетней старушке, остро нуждавшейся в дорогостоящей операции, но так и выписанной из клиники из-за отсутствия у нее необходимых денежных средств, Иннокентий Сергеевич, не желая преждевременно сеять панику, повторял ее, переходя из квартиры в квартиру, с просьбой пожертвовать, кто сколько может, нуждавшейся в срочной поддержке несчастной бабушке. Суть этого теста была довольно проста, но психологически точно выверена, потому как здоровая реакция на его просьбу соседей была для него очевидна, и сбоев быть не могло, поскольку знал он их всех не один год, а с некоторыми даже имел взаимовыгодные контакты.
Первый вечер прошел для него впустую. Все соседи по лестнице вели себя адекватно и пребывали в здравом уме, и хотя на словах старушке сочувствовали, со своими деньгами расставаться не собирались, находя для этого придуманные на ходу причины, но это лишь раззадорило Разумовского, и следующим вечером он отправился уже в эпицентр заразы – подъезд самого Ланцова, где ему сразу же на последнем седьмом этаже улыбнулась удача.
Растроганная его рассказом владелица «двушки» Нонна Андреевна Семеняка – пышногрудая под пятьдесят лет крашеная блондинка, встретившая его в коротком шелковом кимоно, без раздумий откликнулась на его просьбу и готова была сию же минуту отстегнуть бедной бабусе две тысячи евро.
Услышав это, из комнаты в одних семейных трусах и майке появился ее весь синий от «блатных» наколок сожитель Коля и попытался образумить хозяйку, но та была непреклонна, что не могло не поразить Разумовского, знавшего ее как женщину чрезвычайно практичную и не склонную к сантиментам. Еще на заре рыночного движения она без устали аки пчела «челночила» по всему миру с неподъемными сумками и баулами, превратившись со временем в известную бизнес-вуман, и сейчас два ее торгующих женским нижним бельем бутика украшали своими эротическими витринами исторический центр города, а имя «Нонна» стало популярным торговым брендом.
После того как сожитель, махнув на нее рукой и буркнув что-то по «фене», вернулся в комнату, Иннокентий Сергеевич ненавязчиво справился у хозяйки о ее самочувствии, объяснив, что в городе началась уже эпидемия птичьего гриппа, и та после его слов заметно занервничала, что не ускользнуло от внимания Разумовского, тут же поинтересовавшегося у нее:
– Может, симптомы какие-то появились? Кашель? Температура?
Нонна Андреевна вместо ответа замялась, заглянула в комнату Коли, где тот смотрел сериал «Ментовские войны», а после, приблизившись к Разумовскому, тихо призналась:
– Все еще хуже, Иннокентий Сергеевич. Вчера утром несусь на работу, а меня на Садовой гаишник за превышение скорости тормозит. Достаю из сумочки тысячу, протягиваю ему, чтобы отстал, а она как обожжет мне пальцы, будто утюг раскаленный. Я ее на сидение бросила, откашлялась и говорю ему: «Протокол, товарищ лейтенант, как положено, составляйте». Сама того не желаю, а говорю, а когда еще после этого перед ним извинилась, так у него даже палка из рук выпала. Со мной первый раз такое стряслось. Что это, Иннокентий Сергеевич? Грипп?
– Трудно сказать, – с сочувствием посмотрев на нее, сказал Разумовский, однако соседка на этом не успокоилась и, слегка кашлянув, продолжила ему исповедоваться:
– А сегодня так просто кошмар, с утра дурные мысли в голову лезут. У меня же бóльшая часть фирменного белья контрафакт китайский. И налоги я с него не плачу…
Разумовский на полуслове прервал ее исповедь, чтобы и самому не приведи Господи не наговорить ей чего-нибудь лишнего, спросив, не общалась ли она в последнее время с Ланцовым, и та подтвердила, что заходила к нему в пятницу за разрешением на перепланировку квартиры, но тот ей в этом наотрез отказал.
– Я к нему и так, и этак, а он уперся, говорит не положено, – со слезами на глазах объяснила соседка. – Что теперь делать-то?
«В прокуратуру бежать сдаваться», – подмывало дать ей совет Разумовскому, но пересилив себя, он посоветовал ей больше молчать, а еще лучше, как можно быстрее уехать к теплому морю и переждать эпидемию, тогда возможно со временем все и нормализуется.
Еле сдерживаясь, чтобы самому не раскашляться, Иннокентий Сергеевич поспешил с ней расстаться, пообещав сообщить ей на днях номер счета для перевода денег, а вскоре в квартире четвертого этажа им было получено еще одно доказательство в лице отставного генерала инженерно-строительных войск Сагалаева, возглавившего в прошлом году их муниципальный округ. Тот три дня назад вопреки своим предвыборным обещаниям распорядился изгнать с его территории всех подпольных производителей и нелегальных торговцев, работавших по устному с ним соглашению за ежемесячные денежные отчисления в пользу местного самоуправления. И после такого повергшего всех в шок и трепет приказа генерал двое суток уже находился в глубокой депрессии и заливал душевные раны настоянной им на травах водкой, но при этом пообещал перевести несчастной бабуле месячную свою пенсию. И он, в чем уже Разумовский не сомневался, общался перед этим с Ланцовым на предмет переоборудования двух подвалов соседнего дома в аптеку и салон красоты, на что неожиданно получил от начальника ЖЭКа категоричный отказ.
Кипя от негодования и имея уже неопровержимые доказательства, Иннокентий Сергеевич тут же отправился вершить правосудие над доставившим ему столько мучительных унижений соседом, и тот, открыв дверь, провел его в комнату и предложил чаю с печеньем, но гость сразу повел себя агрессивно и, выложив все свои обвинения, призвал Ланцова к ответу.
Первоначально Василий Васильевич от яростного его напора смутился и покраснел, что было ему прежде несвойственно, и хотел было тут же во всем признаться, решив, что соврать все равно не сможет. Но благоразумно выдержав паузу и не дождавшись предвестника своих откровений – кашля, решил все же попытаться уйти от ответа и объяснил Разумовскому, что на здоровье свое пока не жалуется и никаких жизненных неудобств не испытывает, а сам порадовался в душе за пациентов профессора.
Тот словам его, естественно, не поверил и стал ему угрожать принудительной госпитализацией в «боткинские бараки» и публичной оглаской, но, осмелев после своей, как посчитал он, праведной лжи, Василий Васильевич нашел, чем ему ответить.
– А с чего вы решили, что это я вас всех заразил, а не вы или генерал, если верить вашей теории? – застал он своим вопросом врасплох не готового к такому повороту соседа. – От меня значит, этот вирус передается, а от вас, выходит, что нет. Я хотя и не врач, но знаю, что так не бывает, поэтому вы, уважаемый профессор, не по адресу обратились.
«А действительно, почему так?» – спросил себя опешивший от его слов Разумовский и, не найдя вразумительного ответа быстро «сдулся» и сник. Его, как считал он, непогрешимая логика рассуждений неожиданно дала сбой, и весь его обвинительный порыв моментально сошел на нет. А тут еще и Ланцов, обретя уверенность, заявил, что вся эта его теория сущая глупость и никакой тайной болезни не существует, а просто у названных им людей наконец-то проснулась совесть.
«С чего бы ей вдруг проснуться», – подумал про себя Разумовский и, не зная, чем ему крыть, направился к выходу. И все же выпроваживая его из квартиры, Василий Васильевич, расслабившись, кашлянул и бросил ему вдогонку:
– Взяток с больных не берите, и все у вас хорошо будет.
Его слова вкупе с кашлем прозвучали для Разумовского, словно выстрел в спину, и он вернулся к себе с твердой уверенностью, что сосед ему нагло врет, и необходимо как можно быстрее докопаться до истины, а пока ее не отыщет, в клинике не появится.
По-иному после их разговора взглянул на свою болезнь и Василий Васильевич. Сохранять ее втайне от окружающих становилось с каждым днем все труднее, но и признание в ней с неизбежной затем публичной оглаской лишь ухудшит его и без того сложное положение, и до отхода ко сну он старательно отгонял от себя эти невеселые мысли, что давалось ему с большим трудом.
Ночью, как иллюстрация к ним, ему приснился странный и жутковатый сон. Он вдруг увидел себя стоящим в углу освещенного множеством свечей похожего на церковь огромного зала. В дальнем его конце за длинным покрытым зеленой скатерью массивным столом восседала группа мужчин в красных платьях до пят и маленьких угловатых шапочках, а на стоявших вдоль стен деревянных скамьях сидела публика в старинных одеждах.
Зрелище это сразу напомнило ему прежние партсобрания при слушании персонального дела какого-нибудь заблудшего коммуниста, поскольку и здесь перед столом президиума с опущенной головой стоял седобородый старик в парчовом камзоле и смиренно выслушивал гневные обвинения председательствующего на незнакомом Василию Васильевичу языке.
Он хотел было уже покинуть это мероприятие, сунул в карман руку за зажигалкой и сигаретами и обнаружил, что одет в спортивный костюм с надписью на груди «Россия» и лыжные ботинки, вызвавшие у него болезненные воспоминания.
Прячась за мраморными колоннами, он осторожно двинулся к выходу, чем привлек к себе внимание председательствующего, что-то крикнувшего и указавшего на него пальцем, после чего трое длинноволосых плечистых мужчин вскочили со зрительских мест и, держа в руках шпаги, устремились к Ланцову. «Сматывать надо», – пронеслось у него в голове, и он попробовал убежать, но ноги его не слушались, и, стоя на месте, он лишь с ужасом наблюдал за приближавшимися к нему вооруженными стражниками. К счастью все закончилось для него хорошо, и он в последний момент проснулся и с облегчением выдохнул: «Надо же такому присниться», после чего перевернулся на другой бок и снова заснул.
