«Сумасшедший корабль» kitabının incelemeleri

В аннотации было написано, что в основе романа жизнь петроградского дома искусств в годы военного коммунизма. Роман "с ключом", где под псевдонимами скрываются писатели и художники того времени (типа "Алмазный мой венец" Катаева). Всё оказалось не совсем так, а может и вовсе не так. Собственно сама Ольга Форш в начале эту мысль и высказывает

Пусть читатель не ищет здесь личностей: личностей нет. Обладая достаточным воображением, автор бесчинствует с персонажами по рецепту гоголевской "невесты", дополняя одних другими, либо черты, чуть намеченные в подлиннике, вытягивает ну просто в гротеск, либо рождает целиком новых граждан

Cобственно быт жителей "корабля" описан в первых двух-трех главах (автор их называет "волнами"). Для меня это - роман-впечатление. Знаете, как приходишь куда-то (фойе театра, биллиардная, да даже ночная очередь в кассы Большого театра, как это было раньше) и погружаешься в атмосферу. Неважно, кто все эти люди, атмосфера эпохи передана замечательно! Собственно мемуарная только шестая "волна": там последнее выступление Блока со вступительным словом Чуковского

Этот памятный человек, талантливый критик и невыраженный поэт, с особым даром прошагивает в людей, факты и вещи; чтобы, по мастерски кинув оценку, как дегустатор, тонкий отведчик вина, уйти ужом.

Там смерть и похороны Блока, известие об аресте, затем расстрел Гумилёва, самоубийство жены Сологуба. На мой взгляд , это самая сильная глава в романе. Вообще, выписывать из романа фразы хочется постоянно. Они "вкусные". Например:

Этот человек был в очках, с которых, как крупный ливень по окну, лились слёзы

Язык романа меняется по мере повествования. Сначала есть даже интонации Зощенко, потом - интонации раннего Олёши, Каверина. Рекомендую Я тут в рецензиях читал, что для полного понимания нужна подготовка. На это ответил сам автор:

Что же касается читателя, то раз и навсегда ответим: мы пишем для читателя без его разбора на "подготовленного" и " неподготовленного" Это и есть признак нашего к нему подлинного уважения: сегодня не подготовлен - подготовится завтра. Книгу не однодневку ...надо писать с размахом на максимальный диапазон восприятия

От себя добавлю: рекомендую читать в спокойной обстановке за один день (вечер) - чтобы не расплескать эмоции и сделать их более концентрированными. Роман небольшой - 200 страниц печатного текста. Важно: роман Ольги Форш - это не взгляд на прошедшее издалека через 40 лет. Рассудочный , как у Берберовой, восторженный - как у Одоевской. Это написано по горячим следам. Удивляюсь как он был напечатан, пусть и в 1930 году?

Книга эта рассказывает о житье литераторов в специально для них выделенном доме - который и ныне существует на Невском. Так написано в аннотации) Но по сути, это сборище отрывочных воспоминаний, сумбура, завуалированных отсылок к чему-то, что уже и ни с чем не проассоциируешь, разве что ты завзятый любитель загадок и супер-пупер интеллектуал.

Впрочем, писательница и сама понимает это, когда в последней главе размышляет, кому все это пишет и какой читатель все это прочтет))

Что ж это за произведение? - скажет читатель. - К какому роду его отнести? Как назвать? И, главное, с позволения спросить, для ка-ко-го оно читателя?

Наверное, к книге стоит отнестись именно так - просто сборище каких-то высказываний и зарисовок памяти на тему писателей в Петербурге, кстати, и не только в нем))

Читать книгу довольно сложно, все время приходится лезть в сноски, чтобы понять о ком и о чем речь. А многие имена мне уже и не говорят ничего, увы. Язык витиеват, прерывист, как мысли пространен...

Самое ценное для меня в этом произведении были коротенькие зарисовки о писателях Горьком и Блоке, которых Форш величала как Еруслан и Гаэтан. А также о Врубеле. И есть то коротенький абзац, а жутчайшая жуть от него:

Ему чудилось, что он выпустил в мир и на свободу какое-то плененное зло. Он на коленях оползал комнату, чтобы искупить, ослабить тот соблазн, который в его больном воображении казалось ему, через картину его вошел в мир.

Вообщем, подводя итог, обрывочно, сложно, но местами живописно и познавательно)

Длительность моего чтения: 2 дня (с 14.08.2024 по 15.08.2024)

Итоговая оценка: 3

Это произведение, которое, привлекает внимание своей оригинальностью и амбициозностью. Однако, несмотря на все достоинства, для меня оно оказалось не слишком удачным.

Плюсы:

1. Форш обладает ярким и выразительным стилем. Ее язык порой завораживает, и это несомненно является одним из сильных аспектов книги;

2. В произведении поднимаются важные философские вопросы о жизни, смерти, любви и человеческих отношениях.

Минусы:

1. Книга требует от читателя значительной подготовки и глубоких знаний русской литературы 20 века. Без этого фона многие отсылки могут остаться непонятыми;

2. В некоторых местах действие практически останавливается, что создает ощущение затянутости. Я ожидал большего развития событий, однако многие моменты оставались статичными.

Лично я поставил ей 3 из 5, так как, несмотря на наличие интересных идей и стильных моментов, произведение не смогло меня увлечь. Рекомендую читать только тем, кто готов погрузиться в сложный мир жизни русских писателей и имеет соответствующую базу знаний.

"Для того, чтобы пришла настоящая внутренняя сложность, надо стараться писать очень просто. Именно простота позволяет выразить свою мысль наиболее точно, коротко и сильно. Это и есть литература." В.Катаев

Я далеко не глубокий знаток литературы и тем более не литературный критик, чтобы давать оценку произведениям и их авторам. Просто делюсь своими ощущениями от книги.

Имя писательницы для меня новое. Взялась за чтение с воодушевлением, поскольку тот период - события начала 20 века, люди в истории страны и ее культуре - мне интересен… но … довольно быстро воодушевление сникло и превратилось в необходимость продираться сквозь витиеватость писательского слога, малопонятные намеки, отсылки к малоизвестным и уже затерянным за туманной завесой сотни (!) лет событиям - к сути книги и собственно картине жизни обитателей ДИСКа - художников, писателей, поэтов, философов - "творцов, создававших новые формы общественности".

Произведение, конечно, интересно как "литературный памятник быта первых лет революции", но собирается картина с трудом из мельчайших осколков, биографических обрывков, историй, часто анекдотических и не всегда, кажется, напрямую имеющих отношение к цели книги. Собственно, с целью книги не очень-то определилась и сама писательница, похоже и ей самой она не совсем понятна… отсюда и восприятие книги (моё) как странной не вполне складывающейся мозаики, поскольку часть деталей либо утеряна, либо рисунок смазан.

И мне кажется, виной тому стиль и слог. Чувство юмора и образность - да, превосходны, но иногда не покидало ощущение, что автор просто, забавляясь, их оттачивает (в ущерб общему повествованию), было ощущение некого перебора. Вспомнилось из Катаева ("Почти дневник"): "…я понял, что перегруженность сложными приемами, художественными образами, метафорами - вредна." (см. эпиграф)

Вот у меня и не получилось увидеть цельную картину, мне мешали "изобразительные средства" автора. У меня картина той эпохи (имею в виду литературные круги) яснее складывалась после прочтения воспоминаний Маршака, после Чуковского "Дни моей жизни", Шварца "Позвонки минувших дней", после Катаева - "Почти дневник", "Трава забвенья"… "Алмазный мой венец" - вообще восторг, перечитывать можно многократно. "Сумасшедший корабль" перечитывать вряд ли буду.

Впервые в своей читательской практике сталкиваюсь с таким явлением, как «роман с ключом», хотя немало о нем слышала. О. Форш описывает жизнь обитателей Дома искусств, ДИСКа, созданного в Петрограде в огромном доме Елисеева на Мойке, 29 по инициативе М. Горького. Здесь в 1920-е годы жили многие известнейшие деятели культуры, литераторы, художники, музыканты. Автор выводит их под вымышленными именами, из которых одни распознаются достаточно легко (Геня Чорн – драматург Евгений Шварц (его фамилия с немецкого переводится как «чёрный»); Китов – тогдашний заведующий Госиздатом Ионов (помните библейский сюжет об Ионе во чреве кита?)), другие же потребовали расшифровки. В комментариях к роману в качестве «ключа» приводится фрагмент из мемуаров художника В. А. Милашевского, жившего и работавшего в ДИСКе. По его свидетельству, под фамилией Копильский скрывается писатель М. Слонимский, Гоголенко – это М. Зощенко, тугая на ухо Ариоста – Мариэтта Шагинян, Жуканец– В. Шкловский, Микула – Н. Клюев, Гаэтан – А. Блок, Инопланетный гастролер – Андрей Белый, Еруслан – М. Горький (перечисляю только самых известных). Себя писательница вывела под фамилией Долива.

Жизнь обитателей этого «Сумасшедшего корабля» совсем не проста, собственно, как сложно и само время, которое, как известно, не выбирают. Россия приходит в себя после Гражданской войны. В стране голод и холод, и не спасают скудные писательские пайки. «Все жили в том доме, как на краю гибели», и сама жизнь стала для образовавшейся здесь своеобразной коммуны литераторов «вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить». Но именно в эти годы, как замечает О. Форш, «цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы». В тяжёлых обстоятельствах все помогали друг другу, невзирая на идейно-художественные расхождения, не обращая внимания на то, кто ты, символист, футурист или приверженец реалистического искусства. Потому в романе так явно звучат ностальгические ноты.

Особая ценность для проживающих в ДИСКе – книги, которые «множились вроде как почкованием, – обитатель Сумасшедшего корабля обрастал не бытом, а книгами». Здесь соседствуют быт и бытие, порционный суп из воблы и споры о Логосе, катастрофическая нехватка дров и горячая полемика о чистоте православия, конфискация мебели в пользу пролетариев и страстное обсуждение литературных проблем... Эта приверженность бытийному в годы, казалось бы, совершенно не располагающие к подобным материям, и сообщает неизбывный поступательный ход Кораблю.

Роман читается непросто. Стиль его метафоричен, инкрустирован неологизмами («пропушистел головой», «чертоват» (т.е. подобен чёрту), «достоевщинка» и т. п.), содержание многих эпизодов порой напоминает ребус. К тому же, писательница в самом начале объясняет свою авторскую установку как следование за тем, что выхватывает память, а она подбрасывает воспоминания то о поездке за город, то о путешествии в Рим на авто, то о полпредовском приёме в Париже, то о будничной повседневности и отношениях «пассажиров» Корабля. И всё это сдобрено иронией, а порой и юмором, что сообщает рассказу о тёмных годах светлое звучание.

Пожалуй для меня слишком революционно. Очень много революционных настроений. В книге рассказывается о временном отрезке истории дома издательства. Книга для меня вообще без сюжета. Думаю она отлично подойдет для людей, которые в книгах ищут зацепки, а потом идут дальше по интересующей их теме. Так и здесь упоминаются многие писатели и даже переводчики времен Революции. К сожалению не всех авторов, которые упоминаются в книге читала.

Давно собиралась прочитать этот роман, который называют последним романом Серебряного века. Но большие ожидания не оправдались. Причем с самим романом всё в порядке.

Это действительно мастерски написанная вещь, изящная проза, где сценки из жизни Дома искусств (Диска) — коммуны писателей и художников, созданной в революционном Петрограде, поданы увлекательно и с юмором, и прекрасно сочетаются со вставками-виньетками о заграничных путешествиях — прежней жизни, совсем недавней и уже невозвратимой.

Действующие лица зашифрованы под никнеймами, как впоследствии сделает и Катаев в своем «Алмазном венце». Только у Форш это не заковыристый ребус, всё прозрачно, и сходу понятно, что Гаэтан — это Блок, а Инопланетный Гастролер — Белый. Читателя особо не напрягают.

И дело не в том, что много на эту тему — судьба Художника во время революции — прочитано, что события и биографии хорошо известны. Я так долго готова была снова и снова смотреть на них с разных ракурсов, через воспоминания разных лиц, улавливая новые нотки и знакомые мотивы и получая одинаковое удовольствие от совпадений и разночтений.

И здесь, на Сумасшедшем Корабле, персонажи по-прежнему «варили похлебку, замешанную на принципах сохранения искусства», по-прежнему философически изрекали: «Положение отчаянное — будем веселиться!». Но мне было уже не весело.

Я осознала, что больше не в силах восхищаться победой духа над материей. Наблюдать, как шариковы реквизируют столы и стулья, вытаскивая их из-под писателей. Как те голодают и мерзнут. Как толпятся утром у фонарного столба, читая листовку с сообщением о расстреле Гумилева. Поняла, что этот роман стал последней каплей, что больше я об этих страданиях читать не могу, что рассказы об этой эпохе больше не несут исторический оптимизм и восхищение свободным племенем творцов, прошедших через мрачные времена прямиком в вечность.

Как, неужели закончился и мой личный роман с Серебряным веком? Длящийся со школьных времен, когда мы с подругой нашли в домашней библиотеке книжечку Мандельштама, а потом переписывали в тетрадку стихи Ахматовой из сборника, который нам кто-то дал на выходные. Да, кажется, всё.

Однако потом случились одна за другой три художественные выставки в разных музеях, где Серебряный век снова предстал живее всех живых. Уникальный отрезок времени, на котором сошлось столько невероятных, разнообразных талантов. То, что они создали, до сих пор помогает нам дышать.

Мелькало когда-то наивное предположение, замешанное на надежде: вот снова эпоха на переломе, снова рушится империя, всё зарифмовывается — а вдруг русская культура опять явит щедрость и новый десант гениев оправдает перестроечное одичание. Теперь, через 30+ лет, понятно, что не явила. Что мы рядом не стояли, нечего сравнивать.

А корабль Серебряного века, веселый, сумасшедший — как новенький, плывет себе. Есть что почитать и в музеях выставить. И следующие поколения подпитывать будет.

Вместо постскриптума:

«…Конечно, живое искусство не в приеме. Голый прием, его “обнажение” еще не искусство, а только механика искусства. Одухотворяется же искусство именно сокрытием приема, маскировкой его схем путем ввода бесконечно многообразного, жизненного, идейного и психологического материала, что и создает иллюзию не искусственного, а “реальнейшего” мира».

Конечно, вряд ли можно ставить точку в богатом на таланты Серебряном веке русской литературы, прочитав эту книгу. Конечно, та коммуна интеллигенции, что существовала в старом знаменитом доме Чичерина буквально 3 года, была уникальна. Столько талантов в одном месте! Конечно, роман Ольги Форш, написанный спустя много лет, нельзя причислять к документальному свидетельству того времени и того места, да и она сама об этом упоминает на страницах. А потому же книга эта лишь как волны воспоминаний, приправленные иными ветрами ассоциаций, уводящие документалистику, которую большинство склонны здесь видеть, лишь на периферию текста.

Пусть читатель не ищет здесь личностей: личностей нет. Обладая достаточным воображением, автор бесчинствует с персонажами по рецепту гоголевской “невесты”, дополняя одних другими, либо черты, чуть намеченные в подлиннике, вытягивает ну просто в гротеск, либо рождает целиком новых граждан. Отсюда ясно, что всякое подведение фамилий или накопление обид будет, сказать прямо, – “банан”.

Слово “банан” в дни военного коммунизма рождено было в детдомах исключительно невинностью детского возраста на предмет обозначения небывальщины. Слыша бахвальные отзывы старших подростков о прелести этого экзотического фрукта, почему-то в годы перед революцией наводнявшего рынок, младшие дети, оскорбленные вкусовым прищелкиванием старших счастливцев, не имея надежд на проверку, решили с досадой, что банан просто ложь. Стилистически вправе взять мы обратное: ложь есть банан.

Так, как тогда и воспринималось это слово, так, видимо, и надо нам воспринимать эту очень личную книгу, в которой художественная фантазия превалирует над сухой действительностью. Желающие без труда могут как самостоятельно, так и при помощи ссылок входить в круг конкретных имён, как известных, так и совершенно незнакомых, я же сразу отринул это и просто плыл по волнам удивительно ёмкой и поэтически образной и сжатой прозы Ольги Форш. Не могу сказать, что это "плавание" всегда мне было комфортным, а конечная цель понятной, но "путешествие" было не утомительным и достаточно познавательным.

По окончании же книги невольно задался я вопросом о её стержне, о её главной направленности. Понимаю, что мне вряд ли удалось разгадать многочисленные смысловые и образные загадки, разбросанные во множестве, а потому и время, там описанное почему - то стало стираться и превращаться в часть единого потока времени , а роман - в ещё одну точку эмоционального восприятия того, что зовётся бессмертием памяти. Пожалуй, это и есть главное. Пожалуй, пока живы книги, свидетели своих времён, время нас, человеков(!!!), не кончится.

Шли домой. На мосту Революции была мгла. На реке много барж, огоньки. И вдруг совсем ни к чему старая дама сказала: — А все-таки бессмертие ни доказать, ни опровергнуть… Старик-поэт усмехнулся: — А зачем вам бессмертие? Что вы с бессмертием сделаете? — И замедляя шаг, чтобы отдышаться, сказал из себя самого:

Когда меня у входа в Парадиз Суровый Петр, гремя ключами, спросит: «Что делал ты?» — меня он вниз Железным посохом не сбросит. Скажу — слагал романы и стихи И утешал, но и вводил в соблазны, И вообще, апостол Петр, мои грехи многообразны.

Воспоминания очевидцев, как бы они ни были субъективны, все-таки вещь презанятная. Подобно потрескавшимся фотокарточкам на пожелтевших страницах, они веют прохладой и пахнут пылью. А картины, запечатленные на этих кусках картона, порой милые, а порой непонятные, взбивают тяжелую слежавшуюся подушку памяти в легкое облачко воспоминаний.

Ольга Форш - имя, которое постепенно сходит с небосклона русской литературы. Количество читателей, несмотря на огромные тиражи ее книг и даже переиздание "Корабля" совсем недавно, подтверждают это утверждение, к большому моему сожалению. Писательница интереснейшая, о которой можно смело сказать - настоящая художница слова. С направлением живописи определиться сложно - исторический "Михайловский замок" и совсем неисторический "Сумасшедший корабль", где круговорот времени - лишь канва для мыслей и воспоминаний.

"Сумасшедший корабль" описывает жизнь (или существование) знаменитого Дома ИСКуств, для кого-то райского шалаша, а для кого-то и замка Иф. В традициях символизма герои, реальные люди, а точнее писатели и поэты, проходят под псевдонимами, где-то угадываются, а где-то и тщательно скрывающие свои личины. Но о подробностях произведения, героях и обстановке, царящей вокруг Диска, прекрасно рассказал Дмитрий Быков в предисловии к новому изданию романа, чему я искренне был удивлен и обрадован. А вот меня книга поразила своей своеобразной атмосферой, которая захватывает, как летний ливень: внезапно и насквозь.

"Сумасшедший корабль" оказался совсем непростым чтением. Ощутил себя человеком, отыскавшим набор открыток на заброшенном чердаке. Перепутанные картинки, не имеющие иной логической связи, кроме как общность места жительства, словно ожили в руках, рассказывая о том, что давно прошло и стало забываться, а потому и карточки обрывочные, кое-где выгоревшие краски, а кое-где и вовсе оторванные уголки вынуждали вернуться на несколько страниц назад, чтобы сориентироваться. Люди, такие близкие автору, люди с общими взглядами и интересами, и такие далекие мне - все-таки я здесь, а они застыли на страницах школьных учебников, да на портретах энциклопедий - явились центром, фокусом, найденных фотокарточек. Разрозненные и монохромные, эти картонки собрались в одну единую и вполне целую картину большого корабля человеческой жизни, многогранной и многоцветной. Маленького кораблика большой флотилии, со всеми взлетами и падениями, победами и поражениями, радостью и грустью...

"Сумасшедший корабль" я полюбила совсем не сразу; я прочла первую половину и как-то прямо мялась - дочитывать или нет. Впрочем, объем решил за меня - посему дочитывать. Я думаю, что корабль - он на то и корабль: тебя мотает по палубе, ты страдаешь от несовершенства мира, рваного текста, зауми автора, который где-то кого-то замаскировал, а ты продираешься через страницы и ругаешься, и ругаешься. Зато потом как-то уже привыкаешь, выпрямляешься и думаешь: "Черт побери, а ведь здорово! Это же Сологуб, а вон Горький, ну это же Клюев, давай дальше!" Вообще вот вся эта выпрямленность и восторженность "Корабля", которую я прочла, пришлась мне по душе. Книга на самом деле страшная - это голодный Петроград, это мертвый Блок, это расстрелянный в одночасье Гумилев - а среди этого этот проклятый ирреальный корабль со своими странными чаяниями, устремлениями, бессмысленными лекциями и разговорами. Господа, вам есть нечего, а вы что делаете? Почему бы вам не сосредоточиться на отсутствии еды? Кому нужны ваши книги? Будьте чуть больше людьми. Эта чуждость, иноземность, инаковость (а вы нашли Андрея Белого?) и корябает сильнее всего, как мне думается. Я полагаю, что буду искать хлеб, а они о чем-то о своем бормочут: то ли чокнутые, то ли святые, то ли вообще черт их разберет, может, раса какая другая? И Сохатый со своими лекциями о литературе, за которые давали полфунта хлеба и конфету, за копание огородов давали только хлеб, никаких конфет. И так все это трогательно, щемяще и здорово. Черт, до чего же хорошая книга.

P.S. Настоятельно рекомендую читать предисловие Быкова после текста, а не до - не лишайте себя радости угадать.