«Нога как точка опоры» kitabından alıntılar, sayfa 4
Мне приснился странный кошмар. Мы воевали - с кем и почему, оставалось неясным. Что было ясным повторялось всеми, так это опасение того. что враг обладает абсолютным оружием, так называемой отрицающей бомбой. Она могла, говорили шепотом, пробить дыру в реальности. Обычное оружие только разрушало материальные объекты в определенном месте; эта же бомба уничтожала мысль и само пространство мыслей. Никто из нас не знал, что думать или чего ожидать, поскольку, как нам говорили, эффект такой бомбы нельзя себе представить.
Когда я окликал мышцу, ответа не было. Мой голос не был слышен, мышца была глуха. Но только ли в этом было дело? Когда кто-то зовет, он слышит свой зов - даже если на него нет ответа или ухо, к которому он обращен, глухо. Возможно ли - и эта мысль заставила меня вздрогнуть, словно я переместился в другое пространство, пространство неизмеримо более серьезных, даже жутких возможностей, - что то безмолвие, о котором я говорил, то ощущение, что ничего не происходит, означало, что на самом деле я не окликал (или если окликал, то не слышал собственного зова)?
Поток импульсов туда и обратно, который в нормальных условиях автоматически поддерживает тонус, полностью отсутствовал. Нервное движение, так сказать, остановилось, улицы этого города были безлюдны и безмолвны. Жизнь - нервная жизнь - замерла, если считать, что термин "замерла" не слишком оптимистичен. Мышцы расслабляются во сне, особенно в глубоком сне, и нервное движение ослабевает, но никогда не останавливается полностью. Мускулы работают днем и ночью, жизненно важная пульсация и циркуляция крошечных импульсов продолжается, и их в любой момент можно пробудить к полной активности.
Как говорится, я прыгнул обратно в жизнь, ободренный и возрожденный.
Мои панические настроения усугубила процедура госпитализации с ее систематическим обезличиванием, сопровождающим превращение в пациента. Собственная одежда заменяется одинаковым для всех белым балахоном, на запястье крепится идентификационный браслет с номером. Пациент должен подчиняться правилам учреждения. Он больше не свободен, не имеет больше прав - не принадлежит миру в целом. Это точности аналогично превращению в узника и напоминает о первых унизительных днях в школе. Вы больше не личность, а заключенный. Вы понимаете, что это - проявление заботы, но все равно испытываете отвращение.
В моих чувствах было что-то безличное, вселенское. Я стал бы кричать не "Спасите меня, Оливера Сакса!", а "Спасите страдающее живое существо, спасите жизнь!". Этот призыв я так часто читал в глазах своих пациентов, эта мольба погибающего на краю пропасти, - могучее, яркое, законное желание остаться в живых.
Тут мне на помощь пришла мелодия, ритм и музыка (то, что Кант называл "ускоряющим" искусством). До того как я перебрался через ручей, я двигался только с помощью физической силы своих сильных рук. Теперь я, так сказать, двигался с помощью музыки. Я этого не изобретал, все получилось само собой. Я подчинялся ритму, меня вел марш или песня гребцов - иногда песня волжских бурлаков.
Теперь мне не нужно было думать о том, двигаюсь ли я слишком быстро или слишком медленно. Я погрузился в музыку, погрузился в ритм, и это обеспечивало мне правильный темп. Я обнаружил, что ритм обеспечивает совершенную координацию - или, может быть, лучшим словом было бы "подчинение": музыкальный размер возникал во мне, и все мышцы послушно откликались на него - все, кроме мускулов левой ноги, которые оставались "глухими". Не говорил ли Ницше, что мы "слушаем своими мышцами"? Я вспомнил о днях занятий греблей в колледже - наша восьмерка подчинялась ритму, который задавал рулевой; это было что-то вроде мышечного оркестра с рулевым-дирижером.
Я стал созданием из мышц, движения и музыки, существующих неразрывно и звучащих в унисон, - за исключением той ненастроенной части меня, того несчастного сломанного инструмента, который не мог влиться в оркестр и оставался неподвижным, без ритма и мелодии.
И конец всех наших исследований -
Прибыть туда, откуда мы начали, и
Увидеть все в первый раз. Элиот
Отражение собственного беспокойства и разочарования я видел на лице мисс Престон, которое утратило маску профессионального безразличия, стало живым и открытым, откровенным и правдивым.
Я ничуть не меньше стану уважать его прямоту и авторитет, если он скажет: «Сакс, черт знает что — я не могу разобраться, что с вами. Но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это выяснить». Если он обнаружит страх — честный страх, — я буду уважать его по-прежнему.
