Kitabı oku: «Цикл «Как тесен мир». Книга 2. Миролюбивый поход», sayfa 6

Живых и раненых на артиллерийской позиции не оказалось. По биноклю и звездочкам на погонах Иванов определил командира, лежащего лицом вниз. Окровавленный мундир на его спине был пробит осколками в нескольких местах. Иванов снял с него кожаную командирскую сумку, бинокль, отстегнул ремень с большой черной кобурой и, перевернув на спину, обыскал нагрудные накладные карманы френча (документы, письма, фотографии). Подумав, вложил удостоверение и личные вещи мертвому врагу обратно. Зачем ему это брать? Открыл кобуру и достал громоздкий плоский пистолет, отдаленно похожий на советский ТТ, но крупней и тяжелей. И флажков сбоку у него два. Ну, один, скорее всего, предохранитель, который у ТТ отсутствует. А другой-то зачем? Ладно, потом разберемся. На запястье убитого поляка поблескивали то ли хромом, то ли серебром часы, но снять их Иванову даже в голову не пришло. Он вернулся на дорогу, оставив Голощапова собирать оружие убитых.

Пехотинцы тоже занимались делом, они, освободив место, погрузили на одну подводу четырех перебинтованных раненых, а на вторую сносили брошенное оружие. Иванов полюбопытствовал станкОвыми пулеметами. Таких систем он еще вживую не видел, но в училище о них кратко рассказывали. Пулеметы Гочкиса это. Французы их еще в Империалистическую войну применяли. Здоровенные, однако, и, похоже, довольно тяжелые. Лейтенант с усилием перевернул один пулемет обратно на раскоряченную треногу. Осмотрел: поврежден механизм вертикальной наводки и пробита осколком газоотводная трубка, без ремонта – просто металлолом. Подошел к опрокинутому второму – вроде бы, цел. Напрягшись, поставил и его на ноги: царапины от осколков есть, но серьезных повреждений незаметно. В приемнике болталась выпавшая из своей коробки от близкого разрыва металлическая лента, набитая патронами.

Любознательный к незнакомой военной технике Иванов немного покумекал, подвинул защелку на крышке ствольной коробки, поднял саму крышку и вытащил ленту из приемника. Оттянул рукоять заряжания – на землю выскочил желтый маслянистый патрон; заглянул в патронник – пусто и спустил курок – клац. Захлопнул обратно крышку ствольной коробки и приложился, вроде как, к стрельбе. Конструкция у польского «француза» была довольно непривычная: одна рукоятка внизу, для ведения огня; а другая – овальной дужкой – на затыльнике для наведения на цель. Поворачивался из стороны в сторону этой рукоятью пулемет удобно, хотя, по мнению Иванова, она была и не обязательна: это можно было бы делать и одной нижней. Судя по отсутствию приклада, отдача и тряска при стрельбе должны были поглощаться самим массивным корпусом и трехногим станком. Пять крупных колец радиатора воздушного охлаждения на толстом стволе, очевидно, позволяли длительную стрельбу. Так и подмывало зарядить ленту и опробовать интересный пулемет в работе, но не хотелось будоражить пехоту, занимающуюся пленными. Еще подумают, что на них напали, и тоже палить станут, не дай бог и в их направлении. Поход только начался – успеется.

Лейтенант Иванов подозвал одного из красноармейцев, и они вдвоем, отсоединив длинноствольное тело пулемета от станка, загрузили все его части на повозку с оружием. Не забыли и коробки с патронными лентами. Вернулся нагруженный винтовками, брезентовыми гранатными сумками и кожаными патронными подсумками Голощапов – тоже свалил все добро на подводу. Пора было возвращаться к автомобильной колонне. Среди пехотинцев управлять лошадьми умели только двое. Они сели в повозки с ранеными и оружием. Оставались еще орудийные передки. Бросать не хотелось: на шоссе полно польских раненых – пригодятся. Тогда решили привязать первые пары лошадей артиллерийских упряжек к телегам, а на передки усадить с вожжами в руках остальных двух красноармейцев. Пусть и нет у них опыта возниц, но таким макаром потихоньку до своих доедем.

И доехали. Пленные уже были разоружены, обысканы и строились для пешего марша навстречу Красной Армии. Отдельно лежали забинтованные раненые. Иванова позвал старший политрук:

– Пойдемте, лейтенант, с вами очень хочет поговорить польский майор, командир этого панства.

Подошли к раненым. Лежащий на шинели немолодой польский майор, с перебинтованной под расстегнутым мундиром грудью, сам говорил по-русски, правда, с акцентом.

– Так это вы командовали броневиками? – спросил он, тяжело дыша.

– Я, кивнул Иванов, без ненависти рассматривая того, по чьему приказу были убиты трое его бойцов и чуть не погиб он сам и его экипаж.

– Вы хорошо умеете воевать. И благородно. Я сам служил в русской армии в Германскую войну. Спасибо, что вы не расстреляли со зла пленных и даже распорядились перевязать наших раненых. Знаю, как это бывает в озлоблении после гибели товарищей.

– Благодарить меня не за что, – пожал плечами Иванов, – мы не фашисты – раненых и пленных добивать. Мы красноармейцы. А теперь я спрошу: зачем вы приказали на нас напасть? Ведь вы командовали этим отрядом?

– Да, я был командиром отряда, – кивнул лежавший майор, – и я же приказал вас атаковать. У меня был приказ двигаться маршем в сторону Берестечка, оказывая сопротивление всем, кто попытается меня задержать. Вы двигались мне наперерез и могли помешать. Скажу честно: я считал, что моя противотанковая артиллерия без проблем справится с вами, и мы сможем быстро продолжить движение. Если бы вы вели себя, как командир вашей первой бронемашины – так бы и произошло.

– Ну, извините, – с горьким сарказмом перебил раненого врага Иванов, – что умирать от ваших снарядов не захотел.

– А я извиняться не буду, что погубил ваших людей. Они солдаты – и я солдат. Они должны были понимать, что вторгаясь в чужую страну, могут погибнуть, – и я знал, что обязан выполнять приказ и сопротивляться вторгшимся Советам.

– Глупый и преступный приказ, – высказал свое мнение лейтенант. – Гораздо большее здравомыслие проявили те ваши командиры, кто отдал приказ своим частям и подразделениям временно сложить оружие и сдаться Красной Армии. Могу, основываясь сугубо на личном опыте, уведомить вас о сдаче без боя пехотной роты на шоссе невдалеке от границы, сдачи четырех железнодорожных эшелонов с войсками и имуществом возле местечка Мирогощи, сдачи не знаю какого количества войск в городе Дубно. И это только лишь то, что я сам видел.

– Ладно, лейтенант, время нас рассудит: кто прав. Не буду вас задерживать. Честь имею, – лежачий майор слабо козырнул двумя пальцами.

– Товарищ командир, – обратился к вернувшемуся Иванову Голощапов, – часики свои обновить не желаете? – и протянул сияющие хромом часы на широком кожаном ремешке, уже до этого виденные лейтенантом на руке убитого артиллериста.

– С мертвого снял? – посуровел лицом Иванов.

– Да, – кивнул Голощапов. – А что?

– Мародерствовать надумал?

– А это как посмотреть, – пожал плечами радиотелеграфист-пулеметчик, совершенно не чувствующий за собой никакой вины. – Мы того поляка в честном бою убили. Он стрелял по нам – мы по нему. Я ведь не у пленного забрал. А с убитого, не я, так похоронная команда снимет. Вот они так точно помародерствуют. Так чего же добру пропадать? Вы, товарищ командир, пистолетик-то у него вместе с кобурой взяли и считаете это вполне нормальным. Нестыдным. А чем часы от оружия отличаются? Или портсигар? Зажигалка? Мне думается: такие же трофеи. Вот пленных грабить – это не хорошо. Согласен. Им эти вещи еще и в плену сгодятся. А мертвых противников… Тобою же в честном бою побежденных… Вы, товарищ лейтенант, может, не заметили, но орлы-пехотинцы, что нам помогали, втихаря всех убитых обчистили, что там лежали. И ранцы польские прошерстили, и карманы. Еще не повоевали, пороху, можно сказать, не нюхали, а уже ушлые, сразу поняли, как себя надо вести. Они и деньги у них повытаскивали. И правильно. Купят себе чего-нибудь. Мы же в Польше. Нам, говорят, и денежное довольствие тоже злотыми дадут.

– И ты деньги взял?

– Вот, командир, – достал из кармана разноцветную тощую пачку Голощапов. – Не себе – для экипажа. В общий котел. Пригодятся. Прикажете выбросить – выброшу. И часы могу выбросить. Или вон пехоте отдам – спасибо скажут и с руками оторвут.

– Ладно, Голощапов, – махнул рукой Иванов. – Логика в твоих словах какая-то есть. Просто не по мне она. Не хочу я их вещей. Оружие – другое дело. А часы, деньги… Не по мне это. Часы можешь себе оставить, у тебя ведь часов не было, или с товарищами поделись. Но у живых поляков, что-либо брать – категорически запрещаю. Это всех касается. И запрещаю у мертвых личные ценности брать: кольца, кресты, медальоны. Не хорошо это. Неправильно. Голощапов, золота-серебра не брал?

– Нет, – не моргнув серым глазом, ответил пулеметчик, имея в кармане золотой медальон мертвого командира-артиллериста. – Не брал. Но портсигары, сигареты, зажигалки забрал – это да. И часы на весь экипаж. Не возражаете?

Иванов махнул рукой:

– Готовьтесь, скоро дальше тронемся.

По приказу капитана Проценко пушечный броневик занял место не впереди колонны, а через два грузовика от начала. Первыми по-прежнему двинулись, но уже на большем расстоянии, два его младших пулеметных собрата.

5. Полуденный привал.

Экипаж Иванова слегка расслабился: едут в составе моторизованной стрелковой ротной колонны, уже не в дозоре, если что – первый выстрел не по ним. Но сам Иванов опять выглядывал по грудь из башенного люка, став ногами на свое сиденье, и периодически подносил к глазам бинокль, высматривая по сторонам очередных притаившихся врагов. Без единого выстрела в полном спокойствии колонна подошла к самому Луцку.

Там их не ждали. Вообще не ждали. На въезде в город не было даже польских патрулей. Ни пеших, ни конных. Советская колонна остановилась. В город своими небольшими силами соваться побоялись. Капитан Проценко выдвинул вперед на шоссе пулеметные броневики; приказал снять с передков оба орудия и, выкатив в поле по обе стороны от дороги, направить в сторону Луцка. Стрелкам было велено спешиться и расположиться двумя взводами вместе со станкОвыми максимами перед орудиями, а третьему – за броневиками. Экипаж Иванова капитан оставил в своем личном резерве, возле опустевших полуторок.

– Командир! – внезапно позвал Голощапов. – Бригада на связи! Персов со своими танками задерживается, но на подходе наш второй танковый батальон! Броневики их головного дозора уже Подгайцы прошли. Совсем скоро будут. Живем! О нашем бое они в курсе: пехотинцы, что пленных обратно ведут, им рассказали.

– Николай, – позвал лейтенант Кольку, – ты у нас самый шустрый, сбегай к капитану – порадуй, что батальон танков скоро прибудет.

Колька сбегал и порадовал. Минут через пятнадцать сзади на шоссе действительно появились, быстро увеличиваясь в размерах, два бронеавтомобиля головного дозора. Еще пять минут – и экипаж Иванова радостно приветствовал товарищей.

Постепенно подтянулись танки. И быстроходные БТ-5 и старенькие медлительные Т-26. Добавилась и пехота из той же 45-й дивизии. И дивизион артиллерии. И тыловые службы снабжения. Еще через полтора часа прибыл и третий танковый батальон почти полным составом. Не хватало только танков Персова, неожиданно посланных комбригом Богомоловым в помощь стрелковой роте соседней дивизии, напоровшейся на крупный польский отряд.

Еще до наступления темноты, командующий польскими войсками в Луцке и его ближайших окрестностях генерал Скуратович без особых уговоров и раздумий согласился капитулировать. Без боя. Перед двумя третями легкотанковой бригады, стрелковым батальоном и дивизионом полковой артиллерии сложили оружие около 9000 человек. Положа руку на сердце, в основном, это были тыловые части, спешно строящие рубеж обороны от наступающих германцев по реке Стырь к западу от города. Обороняться от Красной Армии с востока они не готовились и героически погибать во главе со своим командующим не собирались.

К утру прибыл и задержавшийся в пути поредевший на несколько танков (технические неисправности, воевать так и не пришлось – поляки сдались без боя) батальон майора Персова. Комбат лично выслушал доклад Иванова, как должное принял гибель экипажа Сердюка (мы на войне, как ее не называй: хоть «Миролюбивый поход», хоть «Заграничное путешествие»), скупо (тоже, как за само собой разумеющееся) похвалил за умелые действия и поставил новую задачу: взять снова под свою команду оставшиеся четыре бронеавтомобиля собственного взвода и двигаться впереди бригады по шоссе в сторону Владимира-Волынского. Но не в одиночку: его бронеавтомобильный взвод в составе пяти машин прикомандировывается к уже знакомой ему усиленной стрелковой роте под командованием капитана Проценко. И подчиняется лейтенант Иванов, естественно, старшему по званию. Так в штабе корпуса решили. Дозаправить и проверить технику. В 8.00 колонна строится. В 8.30 выступает. Выполнять – есть, выполнять.

Лейтенант Иванов собрал командиров своих бронемашин, поделился с ними личным боевым опытом (остальные экипажи пока еще в боестолкновениях не участвовали – так уж им повезло) и напомнил тактику борьбы с артиллерией и пехотой. Потом уже вместе с капитаном Проценко договорились о построении совместной маршевой колонны и условились, как реагировать на различные ситуации в пути. Устав – уставом, а опыт и здравый смысл еще никто не отменял.

Тронулись наутро в назначенное время. Прошли плотной колонной по сдавшемуся на милость Красной Армии Луцку. Жители на улицах были. Некоторые улыбались и приветливо махали руками, но большинство смотрело настороженно, не зная, каких перемен им ждать от внезапно вторгшихся Советов. Высунувшиеся из башен командиры броневиков и пехота в отрытых кузовах полуторок с любопытством осматривались по сторонам и с радостью десятикратно отвечали местному населению на малейшие проявления дружелюбия.

Вышли за город, увеличили интервалы и скорость. На запад! Оба легких пулеметных бронеавтомобиля (один радийный) пустили в головном дозоре в полукилометре перед своим сборным отрядом. Непосредственно саму маршевую колонну возглавили два пушечных броневика, еще два шли в арьергарде, после двух пушек на автомобильной тяге, а командирская машина лейтенанта Иванова следовала за грузовиком капитана Проценко (самому Иванову это не понравилось, но капитан настоял).

Совершенно спокойный марш без обстрелов и засад. Встающее все выше сентябрьское солнце в почти безоблачном небе, темнеющие убранные поля по обе стороны от шоссе, редкие лесочки и рощицы вблизи или вдали, сады и непривычно ухоженные села. Небольшой городишко Торчин. Это вам не село: тут и улицы мощеные булыжником и щебнем и дома больше чем одноэтажные. Пулеметный дозор, как и было условлено, подождал основные силы у въезда. Уменьшили интервалы между машинами и осторожно зашли в еще мирно живший тыловой (для германского нашествия) город.

Военные не встречались, но полицейских видели. Двое в темно-синей форме просто стояли на тротуаре и спокойно смотрели на проходящую чужую армейскую колонну. Не убегали, но и не приветствовали. Некоторые из жителей, как и в Луцке, улыбались и приветливо махали руками. Но их, как и в Луцке, было меньшинство. Разведывать обстановку в Торчине им не поручалось, порядок наводить – тоже. Их дело, по возможности без боя, дойти засветло до Владимира-Волынского.

Полдень. Пора сделать привал: дозаправить технику (отряду был придан бензозаправщик) и покормить личный состав. В чистом поле капитан Проценко располагаться не захотел (днем солнце палило еще по-летнему) и велел головному дозору остановиться и подождать отряд в небольшом лесочке, который он заранее приметил на карте. Удобнее было бы сделать привал на улицах Торчина, но капитан решил перестраховаться. В тесной городской застройке, по его мнению, на них было бы удобно напасть. Зачем рисковать?

Вошли в намеченный лесок, деревья теснились с двух сторон от шоссе метрах в десяти-пятнадцати, но тени практически не давали: солнце заползло по небосклону почти в зенит. Приблизились к уже остановившимся пулеметным броневикам и уплотнили колонну почти впритык, оставив буквально по метру-двум между машинами. Привал. Капитан разрешил личному составу, не занятому дозаправкой транспорта, оправиться и пообедать под деревьями, не отходя далеко от дороги. Водители остались при машинах: и для дозаправки, и для охраны. Лейтенант Иванов, обладая определенной автономией в отряде, велел своим экипажам от броневиков не отлучаться. Отходить – размяться и оправиться – можно лишь по одному человеку от экипажа. И еще один обязательно дежурит в открытом люке башни, вертя головой по сторонам. Территория все-таки чужая, неразведанная. Мало ли, вдруг еще, какой пан майор напасть задумает.

Пехотинцы же обрадовались привалу и разбрелись вправо вдоль колонны в слабенькую тень под деревья. Походной кухни в колонне не было; красноармейцы составили винтовки в козлы, запалили из собранного хвороста небольшие костерки и принялись кипятить в котелках чай и разогревать жестяные банки с мясными и рыбными консервами. Обед. Бензозаправщик, ехавший в конце колонны после артиллеристов, вначале занялся заправкой арьергардных броневиков. Когда он приступил к заправке второй машины, сзади, из-за правой кромки леса, тихо появились верхоконные поляки в касках и двинулись к советской колонне между неглубоким пологим кюветом и деревьями. По четыре в ряд. Молча. Слегка привставая на стременах под лошадиный шаг. Приближаясь, ускорились. Перешли на рысь. И все молча. По команде достали из-под левых бедер сверкнувшие на солнце сабли. Понеслись. В первые мгновения никто по ним не стрелял.

Многие красноармейцы их появление вообще не заметили, а кто увидел, по неопытности не понял опасности. Никто не то, что не стрелял, даже не убегал. Как кролики перед удавами. Поляки атаковали не только вдоль шоссе справа – более редкой рассеянной лавой они обрушились на колонну из-за деревьев слева. Эти сабли не обнажали – пан ротмистр им заранее приказал вначале действовать ручными гранатами и пистолетами.

Одной небольшой яйцеобразной гранаты с гладким корпусом, брошенной под бензозаправщик, за глаза хватило, чтобы рванул не только он, но и заправляемый им в этот злополучный момент пушечный броневик. Правда, чрезмерно мощной огненной вспышкой убило и самого верхоконного гранатометчика и разметало несколько проскакивавших с другой стороны вблизи с саблями наголо улан.

Последняя в колонне бронемашина уцелела, но ненадолго: еще один подскакавший всадник метко вкинул ей свою гранату с выдернутой чекой прямо в открытую водительскую дверцу (заправив только что свой броневик, водитель, как раз, отошел в лесок по нужде). От гранаты детонировали бензобаки и снаряды в боеукладке – огонь громко полыхнул из обеих распахнувшихся дверей и откинутого вверх башенного люка, кое-где разошлись даже сварные швы, и вспучилась пробитая изнутри осколками снарядов броня. Пригнувшийся к седлу улан успел за время горения запала гранаты отскакать вперед по ходу движения колонны и, к собственному удивлению, не пострадал, чего нельзя было сказать о почти десятке его товарищей, пробитых железом или сброшенных с седел взрывной волной, и их лошадях.

Всадники в касках с пистолетами и револьверами в руках, атаковавшие колонну слева, подскакивали к грузовикам и с близкого расстояния расстреливали шоферов грузовиков, спешно, но, в большинстве своем, неумело хватающихся за карабины. Магазины, как у караульных, у всех у них были заполнены четырьмя патронами – пятые при заряжании досланы в стволы. Но у большинства поставленное на тугой предохранитель оружие или лежало на соседнем сиденье, или прислонялось рядом. Многие шоферы вообще вышли безоружными на дорогу – размять ноги.

На всем протяжении от конца колонны до броневика лейтенанта Иванова только седоусый, видно, где-то и когда-то успевший повоевать немолодой шофер, сидящий в кабине, при первых же выстрелах успел схватить свое заряженное оружие; оттянул сильными заскорузлыми пальцами тугую неудобную пуговку курка назад; повернул вправо и отпустил, снимая карабин с предохранителя. Привычным движением, не волнуясь, расторопно выставил короткий ствол в левое опущенное окно, плотно прижав приклад к плечу. Почти не целясь, выстрел в грудь выскакивающему на дорогу улану, палящему в него на скаку из пистолета. Насквозь пробитый пулей улан, бросив поводья, откинулся в седле назад, застряв ногами в стременах.

Седоусый моментально передернул рукоятку затвора, выбросив еще горячую гильзу на пол кабины и обратным движением дослав следующий патрон в ствол. Слева в окне, врагов видно не было – все уже успели выскочить на шоссе. Он рычагом поднял заскрипевшее лобовое стекло горизонтально, прицелился в спину всадника, безнаказанно расстреливающего переднего шофера и одним удачным выстрелом в спину сшиб его с коня. Опять перезарядил.

Еще дальше, через грузовик от седоусого шофера, стоял броневик. Похоже, экипаж вовремя успел изнутри задраить дверцы и башенный люк. Поляки крутились вокруг на брызжущих пеной каурых конях, двое даже успели забраться на крышу и башню. Они били дулами карабинов и окованными железом прикладами в закрытые бронестеклами заслонки и цилиндр панорамного перископа, пытались стрельнуть внутрь корпуса через круглые отверстия в башне. Один улан быстро отторочил от седла свою шинель и бросил скатку товарищу наверх. Тот одним взмахом ее расправил и накинул на башню, частично закрыв обзор экипажу.

Седоусый двумя быстрыми выстрелами очистил верх броневика от нападающих. Пятый выстрел, без промаха, – в нижнего улана, поделившегося своей шинелью. По давней привычке, считавший свои выстрелы шофер, не делая ни одного лишнего движения, выбросив стреляную гильзу и оставив затвор открытым, отстегнул клапан поясного подсумка; достал полную обойму; вставил ее в пазы ствольной коробки; преодолевая легкое сопротивление подающей пружины, выдавил большим пальцем все патроны в магазин; выронил на пол пустую жестянку обоймы; обхватив шарик рукоятки затвора, двинул вперед до упора, загоняя верхний патрон в ствол и взводя боевую пружину; повернул рукоять вниз; вскинул приклад к плечу, наводя на очередного кавалериста, и задержал палец на спусковом крючке. Подскакавший сзади улан хищно улыбнулся и, подняв руку с массивным черным пистолетом, нацелил его через опущенное левое стекло прямо ему в лицо меньше, чем с полуметра. Развернуть карабин или еще как-то отреагировать седоусый не успевал. Испугаться не успел тоже. Неожиданно откуда-то сзади спасительно зататакал таким родным в его безнадежном положении голосом пулемет Дегтярева и всадник, простреленный в спину короткой очередью, уже смертельно раненным рухнул на гриву своего коня.

Седоусый застрелил намеченного секундой раньше верхоконного поляка у броневика, перезарядил карабин и бросил взгляд в наружное зеркало. В кузове задней полуторки стоял, пригнувшись, с пулеметом в руках веснушчатый парнишка в танкистском шлеме и синем комбинезоне. Расстреляв поляка, парнишка опустил ручной пулемет прикладом в пол кузова и торопливо откидывал сложенные под дырчатым кожухом сошки. Чьи-то пули застучали по капоту полуторки седоусого справа. Очевидно, заодно с капотом поляки пробили и правое переднее колесо – машина плавно осела в ту сторону.

Передний бронеавтомобиль внезапно дернулся, пыхнул влево сизым дымом из глушителя и начал выезжать на встречную полосу движения. От него дернул коня вбок гарцующий рядом улан. Дернул, но спастись не успел. Берущая разгон тяжелая машина ударила бронированным капотом коня в туловище и легко опрокинула наземь. Левая нога поляка оказалась придавленной; конь бился, бешено лягаясь копытами. Броневик, не обращая внимания на рухнувшего всадника, продолжал разгоняться, натужно ревя мотором. Короткая пулеметная очередь сзади и уже никто из-под коня выбраться не пытается.

Седоусый опять глянул в наружное зеркало: веснушчатый паренек уже поставил растопырившийся сошками пулемет на крышу полуторки и лупил куда-то короткими очередями. Старый солдат откинул левую дверцу, быстро осмотрелся по сторонам и, не заметив поблизости обращающих на него внимание врагов, спрыгнул на дорогу. Он решил присоединиться к своему молодому спасителю: своя машина уже не на ходу, а вместе с бойким парнишкой выбираться из этой передряги будет легче.

Уланы, на рысях с саблями наголо атаковавшие отдыхающих в тени пехотинцев по не больше чем пятнадцатиметровой травяной полоске между кюветом и лесом, первую часть плана своего ротмистра выполнили почти на отлично. Красноармейцы были, можно сказать, безоружны. Мало кто успел выхватить винтовку из козел, еще меньше успели их зарядить из обойм. Передние ряды улан просто мчались вперед вдоль замерших машин, не отвлекаясь на рубку. Их задачей было поскорее добраться до головы колонны. Следующие за ними ряды постепенно сворачивали вправо, стаптывали захваченных врасплох русских лошадьми или наотмашь пластали саблями по чем попало.

Бойцы, отдыхая, поснимали каски, оставшись в пилотках, и шинельные скатки с ранцами; винтовки с порожними магазинами стояли в козлах; из оружия под рукой у большинства оказались только надетые на поясные ремни чехлы с игольчатыми штыками и малыми пехотными лопатками – они были легкой добычей. Поляки рубили почти безнаказанно, безжалостно и умело. Кто-то из красноармейцев пытался, выхватив из козел первую подвернувшуюся трехлинейку, зарядить ее обоймой, или просто размахивать, как дубиной; кто-то пробовал защититься неудобным для хвата рукой игольчатым штыком без ручки или лопаткой. Но остановить сабельную атаку кадровой кавалерии им было не по силам. Многие легли мертвыми или ранеными под копыта одномастных каурых лошадей. Оставшиеся в живых красноармейцы, в большинстве своем еще не обстрелянные, в панике и ужасе без оружия драпанули в лес.

Их ротный командир, капитан Проценко, когда все началось, сидел у костра с бойцами второго взвода. Его наган был при нем, в кобуре. Как командир отряда, он в эти считанные секунды нападения уже ничего поделать не мог (или не сумел). Молча скачущие с саблями наголо враги; оглушительные огненные взрывы в хвосте колонны; беспорядочная трескотня одиночных выстрелов; взрывы и в голове колонны; пулеметные очереди. Капитан, в прошлом году успешно повоевавший у озера Хасан, не то, чтобы растерялся, но управление своим сводным отрядом полностью утратил. Теперь он был просто одиноким бойцом, вооруженным только личным револьвером и желающим если и не выжить, то прихватить с собой на тот свет побольше врагов.

Выхваченный из кобуры наган наскакивающему всаднику в грудь – бах! Увернуться от его коня с завалившимся назад в седле простреленным хозяином. Еще один занес саблю – бах! Мимо. Увернуться. Еще два выстрела: бах, бах! Готов. К машинам не пробраться – верхоконные сплошной стеной отжимают к лесу. Отступать, отстреливаясь. Бах! Бах! Бах! Бах! Клац. Клац. Патроны кончились – перезарядить некогда. В лес. А там – посмотрим. Тяжелый уже измаранный красноармейской кровью клинок польской сабли в руке рядового улана развалил голову капитана Проценко вместе с фуражкой почти до подбородка на две половинки, как переспевший арбуз.

Старший политрук по имени Никифор и по фамилии Матвеев решил во время привала повысить политическую сознательность личного состава роты и рассказывал, бессовестно мешая пищеварению ближних к нему красноармейцев, о сложном международном положении в Европе. Во время своей нудноватой лекции он стоял лицом к лесу возле составленных в козлы ружей и вовсю жестикулировал длинными мосластыми руками. Услышав приближающийся справа стук многочисленных копыт и увидав открывшиеся в изумлении рты сидящих перед ним бойцов, он повернулся, первый сориентировался и громко заорал:

– В ружье!

Сам схватил чью-то ближайшую винтовку из козел, неаккуратно завалив на землю остальные, и нервно передернул затвор, забыв, что магазин пуст. Оглушительно загрохотали взрывы, перемежаемые беспорядочной трескотней выстрелов. Первые ряды улан с уже вздетыми для рубки клинками пронеслись мимо. Старший политрук вскинул приклад к плечу и вхолостую клацнул взведенным курком – щелк. Подсумков с обоймами винтовочных патронов политработнику по штату не полагалось; наган спрятан в застегнутой и отодвинутой для удобства назад по ремню кобуре; подскакивающий усатый улан уже занес зловеще сверкающую саблю и выщерил в хищной улыбке прокуренные желтые зубы; в руках, можно сказать, не очень удобная дубинка. Но жить-то хочется. Даже старшему политруку. С умирать «за Родину, за Сталина» можно и погодить. Пусть прежде него враги сдохнут. И как можно больше. Никифор Матвеев был высокий как жердь и худой как вобла, но жилистый и мосластый. Силенкой его, бывшего зауральского крестьянина, бог (которого, по нынешнему мнению Никифора, и нет вовсе) не обидел.

Поляк еще не успел опустить свою блестящую саблю, а старший политрук с высокой нескладной фигурой уже мощно двинул его наотмашь прикладом, окованным 3-мм железным затыльником, в лицо под каску, держа винтовку одной рукой за дуло возле мушки, а другой рядом за тонкое цевье. Улан, моментально потеряв сознание и утратив целостность лицевых костей черепа, откинулся назад и слетел с седла, запутавшись левой ногой в стремени. Его лошадь, не сбавлявшая шаг, потянула обеспамятевшее окровавленное тело хозяина по траве. За откинутой назад рукой на кожаном темляке волочилась так и не изведавшая комиссарской крови сабля.

Следующий кавалерист задумал попросту стоптать строптивого, посмевшего сопротивляться русского своим мощным конем. Никифор по наитию сделал шаг вправо, спасаясь, как от копыт вставшего на дыбы здоровенного животного, так и от сабли его наездника и прямым ударом двинул железным затыльником приклада улану в живот под левую руку, натягивающую узду. Улан согнулся, потеряв дыхание; опустил, едва не выронив, без удара саблю и проскакал мимо.

Третий наскочивший рубака саблю опустить успел, но Никифор успел тоже. Он подставил под падающий тяжелый клинок свою винтовку, держа ее уже растопыренными руками за тонкое цевье и шейку приклада. Сабля легко перерубила верхнюю ствольную накладку, но остановилась на скрытом под ней стволе, смяв свое острие в месте мощного соприкосновения. Несдерживаемый всадником конь пронесся дальше – враги расстались.

Почти сразу со спины промчался на рысях четвертый – старший политрук его не заметил. Никифор в это время уже приметил себе другого быстро приближающегося противника и стал опускать винтовку вниз для замаха. В этот момент улан, проскакивающий у него за спиной, на ходу опустил свою тяжелую саблю, метя в голову. Оба: и улан и Никифор – немного не рассчитали. Никифор не видел поляка. Но и поляк нанес удар еще до того, как винтовка в растопыренных над головой руках красного комиссара опустилась вперед в полной мере. В результате польский клинок своей передней четвертью основательно запнулся о стальную казенную часть трехлинейки; слегка выщербнулся; основательно потерял свою скорость и, с остатком силы, походя, да еще и чуть повернувшись плашмя, тюкнул старшего политрука по темени. Ослабленный удар слегка притупившейся и повернувшейся сабли все же рассек комиссарскую фуражку и кожу головы, но остановился на крепком черепе, только слегка повредив кость и лишив Матвеева сознания. Не сдерживавший коня улан пронесся мимо падающего под копыта следующих всадников комиссара в полной уверенности, что он его таки зарубил.