Kitabı oku: «На языке эльфов», sayfa 2

2

Ты наверняка слышал, как иностранные студенты говорят, что здесь все типично американское.

В первую очередь название. «Калифорния Дрим».

Широкие окна, красные диваны, серебристые столы. Почти во всю длину барная стойка, запах сладких коктейлей, жареных бургеров и сваренного кофе, обновляемого под людской гул и шипение мяса с открытой кухни.

Я не ем мясо, но люблю иногда приходить. Из-за ванилина. Им пахнет слоеная выпечка с ореховым кремом. Коктейль со вкусом сникерса пахнет сникерсом, и это моя любимая категория сладкого.

Вы уже на своих местах. Как всегда, у окна за последним в цепочке столом, рассчитанным на большую компанию.

Когда освобождается место позади вас, сажусь лицом, не привлекая особого внимания. Мне нет смысла себя прятать.

Сегодня кутаюсь в золотую кофту с косой молнией и капюшоном из искусственного меха. Не из соображений психологичной защиты. По крайней мере, не сегодня.

Я проснулся в половине десятого и, прежде чем прийти в закусочную, прогулялся вдоль реки Чарльз до центрального общественного парка. Телепортация из голубой краски мороза в желтую отапливаемого кафе закономерно щекочет кожу легким ознобом.

Греюсь черничным чаем и балуюсь запахом ванилина.

– Что ты думаешь по этому поводу? Юни? Юни!

Юни сидит ко мне лицом, но и смотреть не нужно, чтобы знать, как он кривится на слащавое уменьшительно-ласкательное и показательно отстраняется:

– Я думаю, что тебе нужно уменьшить количество парфюма, который ты выливаешь на себя по утрам.

– Ну, Юни-и-и, мне совершенно не хочется выражать свои мысли на бумаге, а вдруг их потом прочтет Мерлин!

Дакоте Каннин всегда удается быть выборочно невнимательной. Это один из тех завидных даров, который вручают феи при рождении.

– А вот вдруг он очередная реинкарнация Шекспира, – Лиен сидит спиной, но мне видно, как его личные драгоценные палочки тычут в собеседницу, – а ты не хочешь этого замечать.

Я давно понял, что твой друг повсюду носит их с собой, так и не сумев договориться с четырехзубцовым европейским прибором, которым пользуются в этой стране.

– Кто Шекспир?! Мерлин – Шекспир? – Юни на это закатывает глаза и буквально наваливается локтем тебе на спину. Ты не реагируешь, так и продолжаешь лежать головой на сложенных на столе руках. – Рехнулся, что ли, совсем?

У Дакоты занятный акцент и особая тональность голоса: он летит вверх, по-царски распушая хвост. Американцы любят говорить, что это «фишка» британцев. А ирландцы даже среди британцев – извечный повод переглянуться, сдерживая улыбку.

– Реинкарнацию Шекспира я почувствую за километр.

Юни смотрит искоса и говорит, что у Дакоты поэтическое воспаление мозга. Он очень занятный человек. Антикомик, но, если прислушаться, можно посмеяться от души.

Мне он в свое время сразу понравился.

Они с Дакотой встречаются уже восемь месяцев, правильно? Ты говоришь, у них высокие отношения. «Выше только Эмпайр Стейт». Падать замертво не дают ограждения, свойственные Юнину с рождения. Я заметил, что он умеет притворяться глухонемым. Это тоже дар фей.

– Скажи это тем парням, в которых ты ошиблась.

– Все, не ворчи. – Дакота показательно отмахивается.

Кинематографично. Изящная ладонь перебрасывает за спину густые локоны.

Эта девушка считается очень привлекательной. Шикарные клубничные волосы, великолепная фигура и глаза с полотен Маргарет Кин. Вполне заметно, что ей это все отлично известно. Когда человек знает, или верит, или думает, что красив, другие определенно начинают это замечать. Мне потребовались столетия, чтобы открыть для себя силу человеческой мысли.

Твоего друга Юнина мне отчего-то сложно назвать просто парнем или даже юношей. Смотрю на него – и приходит на ум нечто литературное вроде «невысокого роста молодой человек азиатской наружности в очках с квадратной оправой».

Знаю, что он учится на факультете русского языка и литературы, много курит, иногда цитирует Маяковского и часто засиживается в Мьюгаре, пока не стемнеет и вы с Лиеном не явитесь, чтобы выгнать его оттуда.

– Я не хочу выполнять это задание. Вот нахрена оно надо…

– Угомонись. – Доминик Моно по обыкновению очень терпеливый, но, когда дело касается Дакоты, у многих в потоке подтасовываются карты личной натуры. Раздражители – слово грубое, но ты же знаешь, что лучше взбалмошных экстравертов никто не потрошит чужие защитные панцири. – Тебе же не обязательно описывать свои чувства и на каждой странице признаваться, как в девятом классе ты не добежала до туалета, про…

– Тш-ш! Потише!

Я достаточно тайный слушатель, чтобы знать, что Доминик с Дакотой лучшие друзья еще с детского сада. Они везде вместе. Музыкальный кружок в начальной школе, театральный в старшей, один факультет в Бостонском.

– Выбери какую-нибудь тему, например, опиши свой скрапбукинг, и ничего в этом сугубо личного.

– Мне скрапбукинг описывать все семь дней подряд?

– Это как больше нравится. – Лиен звучно запивает жареную курицу колой в самом маленьком из стеклянных стаканов. Твой друг слишком часто жалуется, поэтому мне известно, что у этого будущего фотожурналиста хронический гастрит. Есть какое-то олицетворение милой глупости в том, что ноль три литра газировки кажется ему достаточной жертвой, способной полностью покрыть жареную курицу в кисло-сладком соусе. – Говорить о нем часами тебя не смущает, значит, найдешь и что написать. Закончишь про скрапбукинг, можно переключиться на твою прабабушку и любовь к хлебцам.

Дакота, естественно, недовольна:

– Если я целую неделю буду писать про скрапбукинг и хлебцы, у меня упадет самооценка.

– Тогда напиши советы по ее поднятию, ты же отлично в этом разбираешься.

– Тогда это будет похоже на мой канал, все сразу догадаются.

– Заканчивай раздувать из этого проблему, – режет под корень Юнин. Оборачивается и сверкает миндалем глаз, спрятанных за линзами очков.

Внутри себя улыбаюсь.

Потому что все. Это магия фей.

Взбалмошный экстраверт опускает плечи, предположительно дует губы и отворачивается к окну. За ним сегодня все еще январь, по-прежнему скупой на свое белое золото. Его стружка разбросана в самых странных местах, как остатки разорванных листовок.

Сегодня выглянуло солнце. Лишенное всякой инициативности, бедно греет облака, лезет через окна, подогревая участки столов, и делает немного более терпимым сильный ветер, поднявшийся еще с четверга.

На фоне богатого освещения закусочной как зерна таинственного чего-то.

Пыльца.

Вяло и ласково распыляется по трубам солнечных лучей.

Я могу не слышать звуки и концентрироваться только на природе с ее личными кистями, палитрами и стержнями карандашей. Мне нравится. Я обожаю.

Возможно, такова суть нашего вида, но мне приятнее считать свою любовь сильнее навязчивых законов генетики.

– Джей.

Любое из твоих имен всегда царапается без предупреждения. Включает звук, и кисти гремят, падая к чужим ногам. Я тоже проигрываю. Закрываю глаза. Дышу.

Выдыхаю.

– Джей!

Самое худшее – это другие краски. Мои личные. Те, что внутри.

Самое опасное – то, как спонтанно и невыносимо они мажутся где-то между животом и грудью, когда я просто слышу одно из двух твоих имен.

А глаза сдаются.

Всегда сдаются. Открываются, насильно оставляют этот цвет зимы за окном и заставляют снова повернуться к столу напротив. Заставляют на тебя смотреть.

– Подъем! – Лиен несильно пихается под столом, дергаясь всем телом.

– Да оставь, пусть спит.

– Я хочу напомнить, что по первоначальным инструкциям этот вечно спящий придурок был заявлен как друг, окей? – Судя по движениям рук, Лиен протирает свои палочки. – С пометкой «мобильная и бодрствующая модель», так? А оказался с брачком.

– И?

– Никого не смущает, что он стал похож на кота? Либо спит, либо ест, а что делает ночью – точно не известно.

– Как будто в первый раз. – Юнин убирает локти со стола, позволяя официантке забрать пустые тарелки. – Пора бы уже привыкнуть.

– Проснись и пой, слипинг бьюти. – Доминик сидит ближе всех: ему несложно вытянуть руку и щелкнуть тебя пальцами по лбу с явными отметинами неудобной позы. – Первый час дня, суббота, год девятнадцатый, война закончилась.

Ты – слипинг бьюти – всегда поначалу щуришься. Потом потягиваешься, сцепив ладони на затылке. Очень беззастенчиво, так, что задирается серый лонгслив и оголяется линия живота и шнуровка хлопковых джоггеров.

– Ты как с попойки.

Юнин всегда прямолинеен, а ты никогда не реагируешь враждебно.

Выпрямляясь, оказываешься в самом эпицентре того единственного участка, который захвачен крохотной порцией солнца. Такой забавный, когда приходится щуриться и склоняться в разные стороны, чтобы найти возможность спрятаться.

И когда морщишься. Просто потому, что солнце тебе докучает.

– Ты выбрал, о чем будешь писать? – Это, конечно, Дакота. Не дает времени освоиться в мире яви и единственных шансов. Валит грузом неумолимого времени.

А тебе не до этого. Мир должен ждать, пока ты приходишь в себя после обрывочной полудремы, в которой провел последний час. Доминик над тобой смеется, отмечая глупый дезориентированный вид, а ты как будто не слышишь: все никак не можешь найти удачную точку в тени и убрать с лица волосы.

Сегодня спросонья штормовая буря, заливающая брызгами глаза и путающаяся мачтами в ресницах. Запорошенный помятый лоб и щеки с отпечатками сна.

– Где писать и о чем? – Ты по-прежнему занятно щуришься и теперь пробуждаешь связки, откашливаясь.

– Задание Симмонса!

– Я уловил что-то про скрапбукинг и хлебцы. Откуда взялся профессор Симмонс?

Лиен ожидаемо возводит очи горе. Он заведомо уверен: ты ни черта не знаешь, потому что проспал все полтора часа социологии.

На самом деле, только минут пятьдесят.

А Дакоте все это только на руку. Она меняет центр внимания и ожидаемо набирает воздух в легкие, чтобы изложить всю суть. Вы с ней с одного факультета, так что тебе полезно послушать.

Я слушаю тоже. Повторно.

О том, что профессор Симмонс задал еще в пятницу, раздав всем одинаковые белые блокноты.

– Писать можно все что угодно и сдать, не подписывая?

– Ну да. Суть просто в том, чтобы дать каждому материал для анализа.

Ты киваешь.

Я знаю, что у тебя такая привычка – показывать, что слушаешь и слышишь, хоть и любишь вертеть головой по сторонам, пока с тобой разговаривают. Вот как сейчас, когда глаза сканируют тонкую пластину меню и кажется, будто все слова в пустоту.

– Ну, так что ты будешь писать?

– Моя болтливая клубничка, – тебе приходится слегка податься вперед, чтобы посмотреть через Юнина, – я только проснулся и узнал о задании минуту назад. Дай бедному пилигриму немного времени.

– Пилигрим, блядь. – Коди Бертон мотает головой, не поднимая глаз.

У него всегда свежевымытые волосы в хаотичном беспорядке рваных прядей, последняя модель айфона и сгорбленные плечи. Сидит тоже как всегда – сползая на самый край, по обыкновению опираясь плечом на Доминика и почти никогда не отрываясь от смартфона, беспрерывно водя пальцами по сенсорному экрану: то вверх, то вниз, то двумя по диагонали.

Знаю, что он на факультете графического дизайна.

Если говорит, то, как правило, о веб-сайтах и комиксах, разбрасывая уйму завуалированных слов и специфических терминов, побуждая других просить объяснить.

– Кто пойдет завтра к Дугласу? – Дакота упирается локтями в стол и играет бровями, ловя все взгляды поочередно.

– Я нихрена не успею доделать реферат и сделать испанский, – честно заявляет Юнин, и он уже готов к тому, что Дакота обязательно начнет контратаковать.

– Могу подсобить с испаньолой, если дашь потаскать эйрподсы, – вторая фраза от Коди.

Он продолжает опираться на друга, который больше, чем друг, и смотрит исподлобья с плохо скрываемой надеждой. В перерыв перед последней парой в пятницу все в коридоре слышали, что Коди Бертон потерял свои наушники и как громко и нецензурно он жаловался, что приходится пользоваться старыми, а у них «провод мешается во время работы на планшете».

Юнин же все взвешивает и натурально задумывается. Руки на груди, и только ему присущий прищур узких глаз за линзами очков:

– На сколько?

– Навсегда? – Коди делает ставки.

– Как вы, американцы, говорите… – иностранный студент делает вид, что серьезно не может вспомнить, – ах да: кис май эс¹.

– У меня уже есть задница, которую я целую, спасибо.

– Ой, бля-я-я, – Юнин показательно морщится. – Увольте, сколько можно просить.

Лиен наконец веселеет. Заливается только ему присущим смехом. Этот человек крайне смешлив и более адаптивен, если сравнивать с лучшим другом. Ему определенно удалось быстрее свыкнуться со всеми элементами свободы, отличающей американский менталитет от менталитета их родины.

Кто угодно и на расстоянии сообразит, что Юнин с Лиеном очень разные, но друг другу как братья со старшей школы. Цели ставили вместе, вместе их добивались. Сцепились и пронесли дружбу за море – в государство пятидесяти звезд.

Узы, которые не рвутся так просто, бесконечно меня восхищают.

– Если до конца года буду делать за тебя испанский, отдашь наушники? – Не может не вызвать внутренней улыбки и то, как ожил Коди Бертон, настроившись так серьезно на перспективный бартер.

Я отвлекаюсь на их возбужденные переговоры и потому не сразу смотрю туда, куда не нужно, не должно, неправильно. Куда получается постоянно смотреть вопреки моему желанию.

Солнце наконец сменяет угол и переключается на синюю рубашку графического дизайнера, очевидно, открывая недавнему пленнику несколько больше пространства для осмотра.

Открывает тебе.

Подводит меня не только солнце. Подводит и возбужденный Коди, когда меняет позу и подается к столу.

Самое худшее во всем этом – то абсолютное отклонение от нормы, которое происходит в моей голове, когда ты совершенно случайно смотришь другу за спину, врезаясь взглядом в чудака с факультета философии и психологии.

Мне выпадало многое на пути. Серьезное и страшное. Смехотворное и безобидное.

Разное.

Но я был свободен от наркотического дурмана в мыслях. Такого, когда и ванилин исчезает, и вкус орехового крема, и скупость зимы за окном. Когда ни есть, ни слышать, ни сосредоточиться.

Мне не сложно догадаться, что я слишком часто бывал человеком, чтобы не начать впитывать присущие ему законы, картины мира и особенности натуры. Знаю, что земная эволюция всегда корректирует вымирающие виды, чтобы помочь им адаптироваться и существовать в изменчивом мире.

Возможно, она решила, что пришло время склонить меня к полиамории. Человеческий удел, который не вызывает у меня ничего, кроме отторжения, и претит всей сути моего народа.

А я не хочу склоняться. И реагировать вот так не хочу тоже.

Только звукам без разницы. Они все равно тонут, глохнут, смазываются.

Пыльца в лучах, зерна солнца, а твои глаза смотрят и сводят меня с ума. Точнее, не они, конечно.

Я зацепился не за твой облик. Это хуже всего.

Хуже и то, что поначалу ты замираешь, меня узнав. Застываешь в движениях плеч, и я не могу прочесть намерения, эмоции, мысли, ничего не вижу, хочу отвернуться, отрезветь, закрыть глаза непослушной челкой и впасть в состояние равнодушия. Мне достает самоконтроля, чтобы сбить взгляд и опустить свой на дно кружки. Сжать ее пальцами и поднести к лицу, допивая остатки остывшей черники.

Вибрация смартфона пугает. Скребется по столу, как падающий альпинист. Перевожу взгляд на экран, разрываю путы.

Карета прибыла, ваше высочество!

За окном все тот же скупой на снег январь, на обеих сторонах – тротуар в прохожих, у всех наглухо запахнуты куртки. И шоссе. Двухполосное, переполненное металлическими шарами пинг-понга.

А карета на обочине прямо у закусочной. Громадный пикап грязно-оранжевого цвета с чумазым кузовом и крупными шинами.

Пуговка. Так ласково зовет свою машину Кори.

Завидев меня, она улыбается во все дарованные природой зубы. Глаза сразу прячутся, почти сливаясь со смуглой кожей, и локоть свободно выпадает за пределы опущенного оконного стекла. Волосы – мелкие каштановые кудри ядерным взрывом на фоне острых скул, узких плеч да головы, что кажется еще крошечнее, чем есть, из-за высокого ворота черного свитера.

Ее рука взметает вверх – рисует в воздухе пируэты – театральное подобие сатирического поклона. Иными словами, милости просим.

Просить не надо. Я уже. Почти.

Машинально поднимаю взгляд от бумажника, понимая, что кто-то садится прямо напротив.

– Привет.

Я не могу и не должен чувствовать себя так.

Ты же не знаешь, как подчиняется тебе моя природа, как она капитулирует и добровольно тускнеет красками перед особенностями твоей натуры. И про голос свой не знаешь тоже. Как перед ним все звуки мира покорно склоняют головы.

А я знаю. И уже давно устал. От этой власти. И твоих глаз цвета ильменита.

– Почему ты красишь волосы каждый раз, как наступает новое время года?

Мало сказать, что твоя фантастическая команда в недоумении.

Замираю с бумажником в руках и бросаю взгляд тебе за спину, наблюдая, как Дакота вытягивается струной, напоминая собой английский вариант пословицы «curiosity killed the cat»². Прерываются переговоры, виснет тишина, Коди сканирует меня глазами, развернувшись вполоборота, – откровенно, Лиен подглядывает через плечо – воровато. Безоружно, непонятливо немного и даже по-детски настороженно.

Ты же не ловишь другие частоты. Выбрал одну и настроился. Разъезжаешься локтями по столу и мечешься взглядом по моим глазам. Не барахлишь, не шумишь. Самую малость улыбаешься – довольный. Не собой. Чем-то. Сонный и взбудораженный, ловишь свой собственный сигнал.

– Ты чит…

Гудок автомобиля оглашает улицу звенящим басистым криком. Ты оборачиваешься к окну машинально.

Машинально не оборачиваюсь, наверное, только я. Знаю, кто так нетерпелив.

– Ты читал Чехова?

Это возвращает тебя обратно. К моим глазам. Полным самоконтроля и сдерживаемых цепей.

– Нет, – и мотаешь головой. Прыгают эти несостоявшиеся пружины застывшей смолы, пытаются спрятать твои скулы. Филигранно чертят строгую линию подбородка.

– Он писал, что счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. – Вынимаю нужную сумму из бумажника и кладу на стол. – А я замечаю.

Отворачиваюсь и надеваю пальто.

– Ты несчастлив.

– Это второй вопрос за день.

– А я не спросил.

– Тогда, – выворачиваю воротник, – на сегодня все.

И больше не смотрю. Не знаю, как ты выглядишь и что там можно прочесть по глазам.

Выходя из-за стола, брожу взглядом по переполненной людьми закусочной. Самого себя заверяю, что могу отвлечься. Дверь закрывается медленно, растягивает секунды. Меня обнимает морозный ветер детским приветственным порывом, сбрасывает капюшон и ворошит яркие пепельные пряди.

– Я тютелька в тютельку, – Кори подмигивает в свойственной ей манере: двойным подходом – раз-раз, и тычет указательным пальцем в несуществующие часы на запястье.

– Час ноль девять. – Кутаюсь в белоснежное пальто, обходя машину спереди.

– Не грози южному централу, Итан. – И еще раз показательно ладонью в руль. Очередной крикливый гудок в пространство. Даже морщусь.

Не оборачиваюсь к окнам, не проверяю, не обдумываю.

– Как оно, принц эльфов? – Сестра интересуется, пока я пытаюсь забраться в машину, одновременно убирая с лица волосы.

– Мы сейчас живем от секунды к секунде.

Кори согласно мычит, снимая Пуговку с ручника:

– …каждая из которых бесценна³.

Выезжаем на шоссе – и окна до упора вверх, – в машине пахнет духами, сладкими и терпкими, как сочетание мандаринов с шоколадом.

– Кто этот парень, что сидел с тобой?

И жареной картошкой, пустая пачка от которой лежит у коробки передач.

– Человек.

Кори тоже человек, но она слушает и остается любить. И еще она меня знает. Меня. И все-все понимает.

– Он тебе нравится.

– Не нравится.

– И как давно он тебе не нравится?

Природа во мне толкает новую в грудь – пихается. А она молча сносит, качается только, на ощупь твердая как камень и по температуре горячая. Так и просит своей упрямой стойкостью: не пихайся, задержи ладони, погрей. Зима все-таки. Январь.

– С самого начала.

Третий по счету вот в этой моей борьбе с тобой.

3

Я родился ночью. В самый темный ее час, и, когда приходит время подумать, всегда смотрю вверх. Туда, где за умелым камуфляжем отражается все, что есть, было и будет. Ищу ответы под ногами, вокруг остальных, а после в росписях и акварели облаков самых вольных художников. Из века в век.

И из века в век звезды разбросаны пятнами, а утром кажется, что растаяли, растеклись серебром, а потом стали смешанно разноцветным полотном. Знаешь ли ты, что небо всегда – холст? Из века в век.

Радужный, бело-голубой, розово-серый, оранжево-синий, мутно-зеленый, индиго. Ясный день, закат, на воде, ливень, грозовой дождь, сумерки. Выбери любимый, и я покажу свой.

Мир проще и тише всегда ночами.

Легкий гул и шорох – пробки других измерений и самая приближенная радиочастота для открытий, к которым человек не готов.

Я не готов тоже. Мне лучше, когда я вижу цвета и обдумываю все оттенки. Когда я один. Когда вокруг лес и моросящая сырость. Мне лучше, если отключена сотовая связь, если поет ветер в любом из жанров и коченеют от холода руки. Мне лучше, когда я смотрю вверх. Когда я оставлен в покое и не подвергаюсь настойчивому вниманию. Мне лучше, когда люди стоят ко мне пятками, спинами и затылками. Лучше, если идут от меня и прячутся за стенами. Когда люди отдельно. Мне лучше. Когда ты близко. Тоже.

Сегодня в наушниках «The Dream Within» Лары Фабиан.

Прямо внутри, прямо снаружи, в каждом слове и каждом звуке она на языке эльфов.

Прячу руки в убежище карманов. Смотрю внутрь.

Футбольное поле принадлежит университету и огорожено каменными стенами с отдельными секторами и раздевалками. Твое излюбленное место – справа от главного входа, в тени навеса для второго этажа с сидячими местами. Ты встаешь там, проглоченный мраком. Теперь знаешь, что я тебя всегда замечаю. Слушаю, наблюдаю, чувствую.

В середине января ночи холодные, так что у тебя под курткой толстовка, на голове – темная шапка, а у дыхания алиби – серый пар изо рта. Сейчас не обязательно смотреть, чтобы знать.

Снега снова нет, и дороги влажные и сырые в ночной влаге, очень мало звуков, а у твоих громоздких кроссовок крикливые подошвы – выдают владельца с потрохами. Как только ты огибаешь здание библиотеки с выставочным залом и выходишь к открытому футбольному полю, я тебя всегда сразу слышу. Хоть ты и притормаживаешь, замедляя ход.

Я злюсь за то, что мне хочется улыбаться. Смотрю внутрь.

Луна – верховный бог ночи: всегда побеждает пару прожекторов, оставляемых на ночь. Я опускаю голову, чтобы проследить ее млечные тропы. Лучи растягиваются от самого-самого неба расчетливой тенью точной науки. Локомотивом сквозь зелень травы – играют в обман зрения, снабжают оттенками серебра.

Побуждают переливаться алмазной стружкой, рассыпанной отмерзшими пальцами лунных слуг.

Ты по-прежнему целая единица. Полиаморный.

Мне по-прежнему нужно подойти, предъявить, запретить, сказать. Не суйся.

И я бы сказал, осмелься ты подойти теперь. Здесь. Сейчас. Осмелься ты решить, будто имеешь право нарушать мое одиночество, коверкать мои прогулки, отнимать часы освобождения.

Ты знаешь, что я такое? Какой я большой и как много могу увидеть. Тебе говорили, что ты мал, пока мир велик? Они соврали. Ложь. True or false.

Песня начинается заново. Смотрю внутрь.

Впервые я увидел тебя на вечеринке у Дугласа Монтгомери, куда пошел один-единственный раз на первом курсе в конце зимнего семестра из чистого любопытства.

Дуглас – быстро пьянеющий студент Гарварда, который не обделен умом и высшим уровнем дипломатии. За нее и немного за успеваемость выпросил для себя один из президентских домов вместо обычной комнаты в общежитии, а мне всегда хотелось посмотреть хоть на один из них изнутри.

Ты, нарушитель моего порядка, пришел совсем поздно. Весь в снегу и высоких ботинках в стиле милитари. Я сразу тебя заметил. К тому времени уже успел досконально изучить дом и стоял у двери, собираясь уходить.

Дуглас поймал тебя прямо с порога, не дав толком разуться, указал большими пальцами себе за плечи и сказал: «там корейцы». Всем хорошо известно про три круга боли любого иностранного студента. TOEFL, SAT и Exchange: обмен горячих нервов и лопающихся в психозе килограмм на цифры, престиж и возможности.

Переезд в совершенно другую страну с иным менталитетом и языком – вначале часто ад и пламя, но со временем воды остывают, и дышать проще, и думать, и воспринимать. Появляются люди. Берут под свои пушистые крылья, открывают двери, к которым доселе боязно было подходить, показывают тропы и вкладывают руки в чужие, расширяя линию горизонта.

Я был там и видел Ким Юнина с Пак Лиеном, вжавшихся в барную стойку на кухне с банками пива в обеих руках. У них не вязалось. Никто не мог сдвинуть этих двоих с места и обронить больше пары дежурных фраз. Они нуждались в чем-то… родном. В символике оставленного дома.

Все было решено, только когда к ним подошел кудрявый парень привычной для них азиатской внешности и плюхнулся на столешницу.

– Приветик, я Чоннэ, но все зовут меня Джей, и не пейте это пиво, оно позор американской нации.

Ты вложил в руки другое, покорил и навсегда к себе привязал. И дело, конечно, не в пиве. И не в национальной принадлежности. Она магнитит только вначале, дальше поле слабеет, и нужны другие причины оставаться рядом. Например, как с пивом. Ребята держали его в руках ради соответствий, из психологической необходимости сопричастности.

Я это знаю, и ты знаешь тоже.

Ты достаточно мудр и отзывчив, чтобы понимать, что поначалу лучше сделать вид, что не знаешь. А то скорлупа не треснет, а только затвердеет, и долго еще чужая страна будет казаться неприветливым дикобразом.

Я слушаю и вижу тебя уже долго. С того самого дня, когда, взглянув один раз, повременил с уходом, пошел следом на кухню и незаметно встал на пороге, чтобы узнать, как звучит твой голос.

Сейчас мне известно, что у тебя есть особый дар – чувствовать других и непременно их слушать. Думаю, это одна из причин, почему у тебя так много знакомых и тех, кого можно назвать друзьями. Там, здесь, повсюду.

Я больше не бываю на вечеринках, но уверен, с тобой здоровается почти каждый человек, пока протискиваешься в поисках выпивки или хозяина дома. Людей вокруг может быть очень много. Я это знаю точно. Как и причин, по которым они рядом. Или позади, или впереди. На все найдется ответ, нужно только искать.

Я ищу. Смотрю внутрь.

Человек слишком печется о жизни. Я насмотрелся и знаю, что именно это его и губит. Он бежит, чтобы выжить, будто нельзя остановиться подумать. Будто позади кто-то клацает зубами. Кто-то – это традиции, мнение, статус, затвердевшая глина нравов.

Человеку присуща особая энергия. Она сильная, она яростная, она не похожа на нашу. Люди умеют высасывать жизнь из самих себя и живут полумертвыми очень долго. А мы. Мы никогда так не умели. Никто не был способен бежать с улыбкой и заливаться смехом, в кислой радости воспевая то, что все еще живой, что в ногах силы, а в голове бриллианты опыта. Никому не удавалось игнорировать мироощущение в пользу еды, тепла и бьющегося сердца.

Мне подобные не радуются, что выжили. Мне подобные умирают, если не живут.

Я не завидую людям, но восхищаюсь тем, как долго они могут бежать, падать и вставать снова и снова, вгрызаясь в жизнь. А я рожден наизнанку уже очень давно. У меня по-людски не выходит.

За прожитые годы, по собственному желанию и ему супротив, я усвоил чрезмерно много вещей. И вместе с тем потерял желание посвящать в них кого-то еще и объясняться. Углубляться и рассказывать про особый тип эскапизма, к которому я склонен. Про любовь к краскам воздуха, ради которых вообще дышу.

Желание защищать мысли и выворачивать их внутренности, чтобы кто-то другой разгладил по своему сознанию – это очень сложный путь. Я проходил его раньше.

Теперь – нет. Теперь живется спокойно.

Первое время из всех, которые мне выпали. Век наивысшей свободы даже при условии всех решеток, замаскированных под новогоднюю мишуру, свисающую с потолка. Я устал от плена и погони за хлебом еще во время первого рождения и потому принимаю эту жизнь с величайшей из благодарностей.

И много молчу. Не реагирую на шелест людских языков или их незнание самых простых законов Вселенной. Отдыхаю. Брожу по мирным дорогам и дышу небом.

Я планирую прожить так как можно дольше, поставить рекорд, пройти наконец отметку в шестьдесят лет. Поэтому мне совсем не радостно, когда появляется кто-то, кому, вопреки приобретенной мудрости, хочется все это объяснить. Про краски, про небо, про патологии и звездочетов. Кому-то, кто возвращается в общежитие вместе со мной. Кто идет следом по мокрым тропинкам и уважительно держится на расстоянии в несколько метров.

Как и всегда, грузные подошвы и шелест ягодной куртки.

Опять же, позади меня куда больше, но я слышу только особенности твоей походки. Бросаю наушники в карман к смартфону, останавливаюсь у входа в здание общежития и по привычке поднимаю голову, пряча руки в пухлом красном пуховике ниже колен.

– Почему из всего, что тебя окружает, ты чаще всего смотришь на небо?

У тебя голос хрипит немного. Хотя не должен. Он у тебя – мелодия для взрослых. Наверное, ты замерз. Быть может, слишком долго молчал.

– Знаешь поговорку: сколько волка ни корми, все в лес смотрит?

– Знаю. – Ты прочищаешь горло.

А надо домой, упрямец, в тепло.

– Понимаешь, почему он туда смотрит? – Мои слова превращаются в серый чересчур беззащитный пар; на фоне алмазов и бархата он задыхается в холодном воздушном кулаке. – Он хочет домой.

– Тебе здесь так не нравится?

Твой голос и весь ты позади меня, за спиной. Куда смотришь? Мне в затылок или выше – как я – на расшитое прозрачное полотно?

– Мне здесь нравится. – И это не просто слова на ветер. – Только даже в самом роскошном месте все равно начинаешь тосковать по дому. Ты разве не знал?

– Выходит, шрамы на твоих запястьях были попытками вернуться домой?

Выходит, ты внимательный наблюдатель. Рассматриваешь не только в целом, но срисовываешь и детали. Тонкие выпуклые стебли насильно сросшейся кожи. Стебли, которые я прячу за стопкой браслетов и линиями сердечного ритма, вытатуированных черной краской на запястьях.

Ты молодец. Но это тот вид наблюдений, который не вознаграждается.

– Это больше, чем один вопрос, Чоннэ.

– Давай мы не будем считать за вопросы мои попытки расшифровать ответ на основной вопрос?

Где-то скрипит дверь. Или оконные ставни. Кто-то курит в форточку или полуночничает, как мы. Звук далекий, но такой близкий, путается в щелях, отвлекает меня от неба.

Я опускаю голову и смотрю на влажный асфальт под сапогами. Наверное, если присесть, я смогу разглядеть свое отражение в мокрых трещинах. Хочется сесть на корточки. Дотронуться рукой, ощутить холод, посмотреть на ладонь и потереть пальцы друг о друга, стряхивая песок. Просто не сегодня.