© Сергей Павлович Степанов-Прошельцев, 2020
ISBN 978-5-4498-0105-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Сергей СТЕПАНОВ-ПРОШЕЛЬЦЕВ,
КОГДА ТЫ НЕ САМ ПО СЕБЕ
Нет высшей свободы, чем эта свобода…
* * *
Предзонник. Зона. Шмон. Встречает лагерь
колючкою и на ларьке замком.
Иду в промокшей, порванной телаге
в свою локалку – так велит Закон.
Одна мечта – упасть скорей на шконку,
чтоб позабыть, чтоб утопить во сне
сырой барак, похабную наколку
на сколиозной старческой спине,
овчарок лай и окрик конвоира…
Осточертела эта кутерьма!
Меня мутит, как будто от чифира,
от этой жизни, серой, как зима.
Но даже здесь, среди людского сора,
нельзя простить себе малейший сбой,
чтоб даже в крайней степени позора
быть человеком, быть самим собой.
И зубы сжав, пусть все вокруг немило,
шагать в пургу, в пустую трату дней,
чтоб свято верить в справедливость мира
и полюбить его еще сильней.
Чтоб, словно Феникс сказочный, из пепла
сумел я встать, ещё совсем не стар.
Чтоб эта вера ширилась и крепла,
как искра, превращённая в пожар.
* * *
За бетонной стеной, за решёткой стальной
снова слышится трель милицейской свирели.
Хулиганов становится больше весной,
и штакетник трещит от напора сирени.
Жизнь моя, словно эта хмельная весна,
отшумела, мелькнув только призраком рая.
И удача — обманчива, точно блесна, —
где-то рядом была, не меняя ободряя.
Бьет в намордник окна шалых листьев пурга,
бесконвойные ветры шумят без призора.
И щербинка луны – как улыбка врага,
и звезда в небесах – как свидетель позора.
.
* * *
Город гудел, как улей,
и жизнь у меня была
стремительнее, чем пуля,
летящая из ствола.
Затрещин, обид и премий
отмерив, как и другим,
меня захлестнуло время
арканом своим тугим.
Не думал над каждым шагом,
что будет – я не гадал…
Теперь вот коплю,
как скряга, потерянные года.
Бездельем бездумных буден
томясь, я встаю чуть свет.
И будущего не будет,
и прошлого тоже нет.
Ни цели, ни перспективы,
лишь мухи у потолка.
И время течет лениво,
как медленная река.
* * *
Тюрьма прозрачна. Там повсюду свет.
Глаза повсюду. И повсюду уши.
Там нету мрака. Совершенно нет.
Мрак там сокрыт в людских порочных душах.
Куда ни глянь – везде огни, огни.
И – страх. Он всё упорней и упорней.
И эта светофобия сродни
боязни оказаться в Преисподней.
Но я теперь благодарю тюрьму
за то, что на свободе свет не вечен.
Как я мечтал увидеть полутьму,
которая утешит и излечит!
* * *
Нет высшей свободы, чем эта свобода,
когда ты свободен от власти и денег,
когда не пугает любая погода,
когда ты, как ветер, такой же бездельник.
И сердце парит беспризорною птицей —
ни отчего крова, ни признака боли,
и нет ничего, что могло бы присниться,
и нет тебе дела, что будет с тобою
И лишь за окном облаков белоснежность,
и грустно от их торопливого бега,
как будто последнюю чувствуешь нежность —
прощальную нежность апрельского снега.
* * *
Этот мир не хорош и не плох —
просто жизни прошла половина.
Просто беды застали врасплох,
как сошедшая снега лавина.
Выбит я, как жокей, из седла,
неизвестны совсем перспективы.
Только снег. Только белая мгла.
Только белая молния взрыва.
* * *
Я не станцию —
что-то я больше проспал,
и теперь ничего не вернёшь.
На стиральной доске
креозотовых шпал
мылит путь надоедливый дождь.
Мчит «столыпин».
Он ржавой селёдкой пропах —
нам паёк выдавали сухой.
И песок (но песок ли?)
хрустит на зубах —
это кости, что стали мукой.
Эти кости
на мельнице смерти смолол
предводитель земных палачей.
И уже не селёдкою —
пахнет смолой,
горькой серой из адских печей.
Здесь сосновая глушь.
Мне теперь предстоит
слушать то,
что наш мир позабыл:
не изысканный шёпот
холёных столиц,
а сирену и рёв бензопил.
И студёный январь
в рог бараний согнёт,
сунет мордою в лагерный быт…
Это всё происходит
не только со мной —
вся страна на коленях стоит.
Раньше вольницы были
в тайге острова,
а теперь —
лишь метель и конвой…
Ты прости, что мне снится,
прости мне, страна,
тот безумный,
тот тридцать седьмой.
* * *
Этот счёт не приложишь к оплате —
задолжал я за это и то,
и, коль я никого не оплакал,
то меня не оплачет никто.
Я не знал, где быстрины и мели,
нарезая по жизни круги,
но в душе доброты не имея,
трудно жалости ждать от других.
Не до смеха теперь, не до смеха
я попал в непростой переплёт.
Спохватился, да поздно: уехал
поезд мой на столетье вперёд.
И никто не посмотрит с укором,
всё сокрыто в тревожном дыму,
и машу я, прощаясь, рукою,
вероятно, уже никому.
* * *
Снова кисточка рассвета
в краску алую макает,
вновь от тараканьей этой
я тоски изнемогаю.
Выйти б вновь туда, где брагой
пахнет вольный ветер южный!
Надоело быть оврагом
никому совсем не нужным.
Но другого я не стою,
это, видимо, расплата —
неразлучным быть с бедою
от заката до заката.
В комнате всё тот же абажур,
ветер занавеску изорвал…
Я отвыкшим голосом скажу
напрочь позабытые слова.
Здесь не слышно воя бензопил,
здесь печаль, как первый снег легка…
Ты пойми: я тот, кем раньше был,
если изменился, то слегка.
Головой вот только побелел…
Но, как сердце радостью не грей,
та печаль, которой я болел,
как собака, ляжет у дверей.
* * *
Белую кипень сорвало с чёрёмух
выстрелом грома. Как нищенки эти,
жизнью платил я за каждый свой промах,
счастье меняя на снег и на ветер.
Лунным стеклом застывали лиманы
в жёлтом желе многотонного ила.
Алой водою заря обливала,
лучиком робким звезда мне светила.
Шел я за нею, с дороги сбиваясь,
словно в какой-то нечаянной роли,
чувствуя в сердце щемящую зависть
к ветру, чей путь не подвластен контролю.
Так бы лететь, не изведав покоя,
солнечной тенью и облачным дымом,
не понимая, что это такое,
что это значит — быть вечно гонимым.
* * *
Эта тюрьма вобрала
время почище губки,
страхи чужих бессонниц,
ужас больных ночей.
Как сквозняки,
здесь бродят по коридорам гулким
призраки заключённых,
призраки палачей.
Смотрят они мне в душу,
хоть и пусты глазницы,
Видимо, ждут поддержки
в призрачной той борьбе.
Господи! Дай мне силы,
чтоб я не смог присниться
этим слепым кошмаром,
прежде всего, себе!
Дверь распахну пошире.
Вырвусь на свежий ветер.
Это – всего лишь глюки.
Душный такой рассвет.
Где ты, моя удача?
Знаю: на этом свете
нету уже заборов,
но и свободы нет.
Мы – зэки. Мы — каждый сам по себе
* * *
Развод по утрам. Поверка. Отбой.
Убогий лагерный быт.
И думы о воле – даже во сне,
если ты можешь спать.
И время – как бык, что ведут на убой,
но он еще не убит.
И вовсе не скоро случиться весне —
месяцев через пять.
Снега…
Все на свете белым-бело,
а жизнь, как хина, горька.
Она рядится в серый бетон,
прячась, как троглодит.
От стужи судорогою свело
скулы жилгородка,
как будто, от скуки зевая, он
челюсть свою проглотил.
Дебильные лица. Ухмыл кривой.
Девятый штрафной отряд.
И белое облако, как привет
от солнечных звонких лет.
И птицы летят, но для них конвой
неведом. Они летят
туда, где замков и решёток нет,
где ветер и яркий свет.
* * *
Пахнет с воли солянкой – тошно.
Тащат с рынка морковь, картошку,
из авосек точит шпинат.
Здесь, как раньше, с харчами тяжко:
заблудившуюся дворняжку,
втихаря отварив, едят.
Нынче — праздник. Потом — по-новой
миска каши в обед перловой
и баланда – одна вода,
никаких тут куриных грудок,
и тоскует пустой желудок,
как узбек на бирже труда.
Где-то жарят картошку с салом…
Лом хватаю, чтоб легче стало,
бью по камню — таков мой крест.
Нет лекарств эффективней лома!
…Выйдет срок мой – полгастронома
съем, наверно, в один присест.
* * *
Дух портяночный. Топятся печи.
В пищеблоке порхает мука.
Смертным боем – и в зубы, и в печень —
в умывальнике бьют должника.
Он не выдержал зэчью проверку,
дал слабинку, и вот он, итог:
задолжал он четыре конверта,
только письма отправить не смог.
Не пойдёт он сегодня на ужин.
Завтра – тоже. Он сам виноват.
И уже ко всему равнодушен
голубой стекленеющий взгляд.
В караулке сейчас пересменка.
Смотрят телек. Сегодня – футбол.
И сползает кровавая змейка
на загаженный каменный пол.
И лежит он, щедрот не изведав,
отмотав весь свой жизненный срок, —
тракторист из колхоза «Победа»,
что стащил комбикорма мешок.
* * *
Вновь этап. Дорога дальняя.
Ждут другие испытания.
Тополя пирамидальные,
до свиданья, до свидания!
Не имел на счастье виды я,
но, как вы, не клал поклоны я.
Я ни в чем вам не завидую,
молодые и зелёные.
Рубят сучья — так же больно вам,
вы кору, как кожу, морщите.
И, как зэки, подневольные —
даже шаг шагнуть не можете.
Речушку эту тёмный лёд сковал,
зима, как СПИД, пока непобедима.
Нет ничего страшней! Лесоповал.
Апофеоз тюремного экстрима.
Собачий лай. Трещит бензопила.
Тут требуется выучка тарзанья.
И умывает руки, как Пилат,
начкар, что нас обрёл на вымерзанье.
Я штабелюю на кругляш кругляш.
Хмуреет то, что не было так хмуро.
И расколоть на плахи толстый кряж —
сложнее, чем бросок на амбразуру.
Стон обречённых на распил лесин.
Здесь зэки. Их никто нигде не любит.
И вкалывают из последних сил
сухие, обезжиренные люди.
И завтра то же будет, что вчера,
и жалят нас снежинки, словно осы,
и стужа, будто черная дыра,
всосёт в себя своим большим насосом…
О многом я уже позабывал,
но жизнь была не слишком-то кривая,
поскольку нашептал лесоповал,
что лишь надежда сердце согревает.
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.