Kitabı oku: «Вкус полыни», sayfa 3
Глава четвёртая
– Батальон, «Равняйся!», «Смирно!», – звучит зычный голос командира нашего батальона.
Курсанты четырёх рот замирают в волнительном ожидании следующей команды. Они знают, по какому случаю построен батальон, и новая команда не заставляет себя ждать, она касается меня. Повинуясь этой команде, я выхожу строевым шагом из строя, и комбат объявляет мне десять суток ареста за самовольную отлучку с содержанием на гарнизонной гауптвахте.
В курсантских шеренгах слышится шёпот. Строй шевелится. Это первое столь суровое наказание, прозвучавшее перед строем из уст нашего комбата.
– Наверное, Семёна отчислят из училища, – слышу я перешёптывания курсантов, доносящиеся до меня из первых шеренг моей роты.
– Есть десять суток ареста, – отвечаю я с хрипотой в голосе, и по команде комбата вновь возвращаюсь в строй.
Комбат не успокаивается, вдогонку мне несутся резкие, как пистолетный выстрел, его указания командиру роты.
– Посадить его под Новый год! Рассмотреть вопрос об исключении из комсомола! Информировать родителей!
Зачем информировать моих родителей? Это моральный садизм! – хочется мне крикнуть комбату, но я молчу…
Комбат ещё некоторое время рычит и брызжет слюной, выкрикивая какие-то слова в мой адрес, но я их почему-то не слышу. Наверное, оттого что у меня скакнуло вверх артериальное давление, как это нередко бывало, когда я выходил на борцовский ковёр. Вывалив на меня весь комплекс дисциплинарного и морально-психологического воздействия, комбат, наконец, успокаивается. Цель достигнута. Всем, стоящим в строю, предельно понятно, что я наказан в полном объёме – чтоб другим неповадно было.
Мой «самоход», так на армейском сленге называется самовольное оставление части, был менее трёх часов, но этого было уже достаточно, чтобы я попал в учреждение с ограниченной степенью свободы, именуемое «гауптвахтой». Гауптвахта – по своей сути это та же тюрьма, те же нары, тот же конвой. Мне приходилось ранее слышать от своих старших друзей, отслуживших в армии, выражение, что «плох тот солдат, который не был на гауптвахте», но оно меня никак не вдохновляло. Я ощущал себя действительно плохим солдатом и не сомневался, что это именно так и будет сказано моими сослуживцами на комсомольском собрании, которое состоится уже на следующий день.
В том, что меня исключат из комсомола я был почти уверен и не переживал по этому поводу. Меня уже исключали из комсомола за драку с «астрономом», но тогда мне повезло – большинство комсомольцев проголосовало «против» моего исключения. Это были мои школьные друзья и часть сентиментальных девчонок, которым импонировало то, как я самоотверженно бился за свою девушку, несмотря на то, что мой противник был учителем, старше по возрасту, выше ростом и сильнее.
Я победил в схватке с ним, потому как был убеждён, что физическая сила не имеет преимущества над силой духа. «Астроном» не выдержал моего натиска, несмотря на то, что ему удалось разбить мне нос и посадить синяк под глазом. Он позорно бежал от меня, как только ощутил мои зубы на своём теле, которыми я намеревался его рвать.
Отсидка на гауптвахте не пугает меня. Но вот, что действительно волнует, так это то, что командованием роты будет направлено письмо родителям о моём недостойном поведении. На мгновение я представил плачущее лицо своей матери, читающей такое письмо, и моё сердце сжимается в тугой комок, я готов сам расплакаться.
Ленинская комната, в которой проходит комсомольское собрание, до отказа заполнена курсантами моего взвода, все они комсомольцы, а двое из них коммунисты, они присутствуют на собрании в качестве приглашённых лиц. На собрании также присутствуют командир взвода и роты.
Мне дают слово. Я что-то бессвязно говорю, признаю свою вину, отвечаю на вопросы. После чего наступает время прений. Первыми выступают курсанты-обвинители, подготовленные заранее командирами, они жгут меня словом, а один из них, увлёкшись громкой патетикой, бросает мне: «С таким, как Семён, я не пошёл бы в разведку». Потом выступают те, кого разбудило громкое слово. И здесь, совсем с неожиданной для меня стороны открывается мой приятель, с которым я делю прикроватную тумбочку. Он, в унисон курсантам, выступившим за моё исключение из комсомола, также заявляет, что я опозорил воинский коллектив и поэтому мне не место в ленинском комсомоле.
Я пребываю в шоке. Что его побудило так заявить, я не знаю. Ведь он и сам частенько бегает в «самоход» к своей девчонке. Позже, извинившись предо мной, он скажет, что иначе не мог, так как проходил кандидатский стаж в члены КПСС и командир взвода сказал ему, что он обязательно должен выступить с осуждением меня. Сейчас же его заявление мной расценивается как откровенное предательство нашей дружбы, и я взрываюсь.
Я говорю о том, что нельзя на человека навешивать ярлыки, не зная о нём ничего, что на войне хватало предателей как среди комсомольцев, так и среди коммунистов. В конце своего сумбурного выступления я заявляю, что если бы нас всех сейчас здесь пытали – вырезали бы на спине звёзды и посыпали их солью, то меня не было бы в рядах тех, кто предал свою Родину и своих товарищей.
В Ленинской комнате после моих слов на мгновение воцаряется тишина. Слово берёт Фарид.
– Мы не знаем, друг о друге ничего, тем не менее, бросаемся обвинениями типа «я не пошел бы с ним в разведку». А почему? Кто-то боится, что Семён при случае переметнётся к врагам. Это чушь! – говорит мой друг. – Я лично верю в него. Он виноват, проступок свой осознаёт, ему нужно дать шанс…
После его слов в Ленинской комнате на мгновение воцаряется полная тишина. Затем наперебой выступают и другие курсанты. Все они говорят о том, что верят в искренность моих слов и что меня следует оставить в рядах комсомола, то есть, дать мне шанс, о котором сказал Фарид. И это шанс мне вновь дают. С перевесом в два голоса меня оставляют в комсомоле.
– По итогам состоявшегося голосования ты, Семён, остаёшься в комсомоле! – объявляет с гримасой ярко выраженного неудовольствия комсорг нашего взвода.
Из Ленинской комнаты я выхожу с пунцовым лицом, громко выдыхаю и на ватных ногах бреду, как побитая собака, в курилку. Туда же потянулись и те мои сослуживцы, которые поддержали меня в столь непростой для меня ситуации. Как много их, – с теплотой в душе мысленно отзываюсь я о своих товарищах.
– Крепись, Семён! – ободряюще говорит Фарид. – Плохие дни пройдут, а за ними обязательно придут хорошие…
– Спасибо тебе. Этих деньков мне хотелось бы сейчас больше всего, – бормочу я невесело в ответ, потому как в далёкой перспективе не вижу ничего хорошего для себя…
До наступления Нового года остаётся две недели. Я с каждым днём ожидаю, когда меня отведут на гауптвахту. Но вот начинается зимняя сессия, и я приступаю к сдаче экзаменов и зачётов, которые старательно сдаю на оценку не ниже, чем «хорошо».
Наверное, вряд ли меня сейчас посадят, скорее всего, это произойдёт по завершении сессии. А может быть, командование меня простило? – тешу себя я внезапно пришедшей мыслью.
Я не знал тогда, что никакого прощения не может быть в принципе, ибо согласно уставу за неисполненное наказание должен понести дисциплинарную ответственность командир, наложивший это взыскание на своего подчинённого…
– Просыпайся, молодой, пора на работу! – слышу я голос конвоира. – Дрыхнешь? Наверное, девочку, к которой бегал в самоход, во сне увидел? – ехидничает он.
– Никакую ни девочку. Я провожал на призывном пункте друга в армию. Там и попался на глаза патрулю, – отвечаю ему.
– Ну, ты даёшь! К мальчику бегал и ещё десять суток гауптвахты получил, – громко ржёт конвоир.
Утреннюю дрему, в которую я погружаюсь, сидя на единственной табуретке, стоящей в углу и прикрученной к полу, снимает как рукой. Я продираю заспанные глаза и выхожу из камеры.
В коридоре меня поджидают ещё двое арестованных – это солдаты из спортивной роты, в которой служат стрелки, лыжники, боксёры, борцы и другие спортсмены, имеющие разряды не ниже кандидатов в мастера спорта СССР. Одного из них, Айзана, я хорошо знаю, он борец-вольник из Ингушетии, и мне довелось с ним несколько раз тренироваться в паре в период подготовки к первенству города по вольной борьбе.
Идут пятые сутки моего пребывания на гауптвахте. Начальник гауптвахты объявляет, что мы с Айзаном будем работать на свинарнике – кормить свиней и чистить их квартиры, а Шамиль, его товарищ по спортроте, будет драить в это время туалет на гауптвахте.
– Я не буду драить туалет, – возмущается стокилограммовый борец вольного стиля Шамиль.
– Подумай над тем, как ты себя будешь чувствовать, если тебе придётся гадить у себя в камере весь срок отсидки? Может быть, ты дерьмо своё будешь кушать? Или ты попросишь Айзана, чтобы он за тобою убирал персонально?
– Ладно! – недовольно бурчит Шамиль. – Буду драить!
– То-то.
Училищный свинарник кажется мне неимоверно огромным – около сотни голодных свиней неистово визжат и хрюкают… Хозяин свинарни – седоволосый прапорщик с лицом, обезображенным угревой сыпью, объясняет нам, что нужно делать, и мы приступаем к работе под строгим надзором конвоира, расположившегося на топчане у входа.
Через пару часов мы заканчиваем их кормление. Я иду за вилами, чтобы убрать в вольерах навоз. Неожиданно слышу душераздирающий крик Айзана. Оборачиваюсь. Вижу, он лежит в углу свинарника, и его с остервенением рвёт огромная свиноматка.
Кричу конвоиру:
– Стреляй в неё! Иначе она разорвёт его!
Но тот бледнеет, затем бежит к телефонной точке, чтобы связаться с караулом…
Я хватаю вилы и перепрыгиваю через ограждение. Сразу же бью вилами вбок рассвирепевшее животное. Вилы входят в тушу свиньи, как нож в масло, но это не останавливает её. Она резко отскакивает в сторону, вырывает тем самым вилы из моих рук, а затем устремляется на меня. Я едва успеваю перескочить через ограждение. Свинья вновь возвращается к Айзану.
Я хватаю другие вилы, вновь перепрыгиваю через ограждение и снова наношу свинье удар вбок. Свинья визжит и отступает в угол. Вилы, воткнутые ей вбок, держу в руках изо всех сил. Я скольжу по навозному полу вместе с раненым животным. Свинья постепенно затихает, и тогда я выпускаю вилы из рук и подхожу к Айзану. Вместе с подбежавшим конвоиром вытаскиваем его через калитку на улицу, на свежий воздух.
Айзан лежит на траве без сознания, весь в крови: у него огромная рваная рана икры и покусанные руки. Вскоре пребывает санитарная машина и увозит нас обоих в армейский госпиталь. После проведённого обследования меня выписывают из госпиталя, и я, не отсидев полностью своего срок на гауптвахте, возвращаюсь в роту.
На утреннем построении батальона комбат снова вызывает меня из строя и снимает с меня ранее наложенное им взыскание за проявленное мужество в период осуществления хозяйственных работ, а также от имени начальника училища награждает меня ценным подарком.
Я сдаю последний зачёт, и командование роты отпускает меня в двухнедельный зимний отпуск, о котором я даже и не мечтал.
Перед отъездом домой, нахожу в спортроте Шамиля, и мы едем с ним в госпиталь, чтобы навестить там Айзана, которому сделали очень сложную операцию по сшивке кровеносных сосудов и телесной ткани. В палате у Айзана неожиданно для себя мы встречаем его многочисленных родственников, приехавших из Чечни.
Я никогда не задумывался над тем, кем являются по национальности Шамиль и Айзан, они были для меня обыкновенными парнями, которые, также как я, занимались вольной борьбой. То, что у них на родине исповедуется ислам, меня это не занимало, ибо мой близкий друг Фарид – татарин, его родители тоже почитают Аллаха. Однако Фариду это не мешает есть сало, к которому я абсолютно равнодушен.
Внешний вид отца Айзана – Аббаса, особенно его чёрная борода, внезапно будоражит потаённые во мне воспоминания о том, как я мстил «чеченам» и мне становится стыдно и неловко перед родственниками Айзана.
Шамиль рассказывает им как я спас Айзана от неминуемой гибели, и они чествуют меня, как своего национального героя. Его братья Хамид и Исмаил тут же называют меня своим кровным братом, а мать и сёстры принимаются угощать меня и Шамиля своими вайнахскими яствами.
Аббас же развязывает свой сидор и достаёт оттуда красивый глиняный кувшин с красным сухим вином. Он протягивает его мне со словами:
– Отдай, сынок, этот кувшин с прекрасным вином своему отцу и скажи ему, что он может гордиться своим сыном, как гордится им всё семейство Мурадовых, которое живёт в станице Ассиновской Чечено-Ингушской республики…
Появление меня на пороге дома является полной неожиданностью для моих родных. Мать, увидев меня, взмахивает руками и опирается на стену, чтобы не упасть.
– Тебя выгнали из училища? – Не обманывай, пожалуйста, меня, – говорит она и на её глазах выступают слёзы.
– Ты не поверишь, мама, но меня не выгнали, а наоборот наградили ценным подарком за проявленное мной мужество.
– Какое там еще мужество? – с укором говорит она. – О твоем мужестве мы прочитали с отцом в письме командира роты. Отец ездил к тебе, но ему сказали, что ты сидишь на войсковой гауптвахте.
– Я действительно сидел на губе. И хорошо, что я был там, иначе молодого парня загрызла бы освирепевшая свинья. Она напала на него, когда мы с ним кормили свиней. Я ей в бок воткнул двое вил…
– Ужас, какой! – взмахивает вновь руками моя бедная мать…
В дом входит отец и задает мне с порога тот же самый вопрос, что и мать. Я повторяю свой рассказ вновь. Однако по глазам отца вижу, что он тоже не верит мне. Тогда я достаю из своего чемоданчика костяные шахматы и книгу о подвиге генерала Карбышева, на внутренней стороне обложки которой надпись с печатью и подписью начальника училища, удостоверяющая факт награждения меня ценным подарком за проявленное мужество при выполнении хозяйственных работ.
На лице у отца появляется улыбка.
– Значит, беда прошла мимо тебя? – смеётся он.
– Ну, уж не совсем мимо. Я получил занозу в одно место, и мне пришлось сделать соответствующий вывод, – шучу я в ответ.
– Это хорошо, сын, что ты сделал должный вывод из всего, что случилось с тобой. Я горжусь тобой, хотя ты и заставил нас с матерью основательно поволноваться за твою судьбу…
Отец искренне тронут подарком. Мы усаживаемся за стол и открываем кувшин. Пьём вино и ведём разговор о том, что среди людей разных национальностей есть как хорошие люди, так и мерзавцы. Хороших людей значительно больше, и в их числе семейство Мурадовых, сходимся мы в едином мнении.
Глава пятая
– Ты идёшь сегодня на вечер? – спрашивает меня Фарид. – Комсорг батальона сказал, что будут девчонки-третьекурсницы из медицинского института, поэтому я уже чищу «пёрышки».
– Он всегда нас интригует, а на деле окажется, что придут снова те же самые девочки, которые постоянно ходят на вечера в училище со времён, когда оно ещё называлось «пехотным», – лукаво смеюсь я.
– Не хочешь идти, так сиди в казарме и жди, когда нам откроют «свободный выход в город», – ехидничает Фарид.
Среди нашего брата уже несколько недель не умолкают разговоры о том, что на четвёртом курсе у нас будет свободный выход в город. Более приятной сердцу новости и желать не надо. Где и в каких кабинетах зародилось это великолепное решение, никто из нас не знает, но мы догадываемся, что побудило высокое начальство к его принятию.
Для службы в войсках, находящихся за границей (Венгрия, Германия, Польша, Чехословакия), направляются только те выпускники училища, которые на момент выпуска создали свои семьи. Отцы-командиры с большими звёздами на погонах понимают, что молодому офицеру-холостяку, попавшему служить в отдалённый гарнизон, по понятной причине, невозможно найти спутницу жизни по месту службы. И это обстоятельство зачастую является предпосылкой для бытового пьянства среди молодых офицеров, хождению их по чужим жёнам, неслужебным контактам с местным населением, и увольнению, в конечном итоге, их с воинской службы.
Поэтому многие курсанты, которые возжелали попасть служить за границу, в спешном порядке решают задачу создания семьи. Первым у нас во взводе женится Жека Бабкин – любимчик командования роты, высокого роста спортивный парень, у которого по всем прикладным видам спорта разряды. Вторым женится Пашка Капчиц – ум, честь и совесть нашей эпохи, так кличем мы его, потому как он у нас единственный коммунист. Парень он явно неплохой, ему, как и мне тяжелее даются беговые виды спорта, но зато он превосходно играет на гитаре и великолепно поёт. Находимся в постоянном поиске своих «боевых подруг» и мы с Фаридом.
Фарид страстно желает попасть служить в группу советских войск в Германии (ГСВГ). Что касается меня, то я себя заграницей не тешу, потому как моя отсидка на гауптвахте закрывает мне туда дорогу. Меня ожидают забайкальские степи или туркменский песок. Тем не менее, я хочу создать семью, чтобы у меня, по выражению моей матери, «было все как у людей».
Вместе с тем найти милую, умную и порядочную девушку не так-то просто. Причин тому несколько. В увольнение ходят не все желающие, а лишь одна треть от списочного состава роты. При этом в списки на увольнение обязательно включают женатых, ибо таково требование приказа, а потом уж всех остальных. Поэтому мы с Фаридом чаще всего довольствуемся танцевальными вечерами, которые один раз в месяц проводит политотдел батальона для оставшихся в казармах курсантов…
– Девчонок явно маловато, но есть свежие лица, – делает вывод Фарид, оглядев зал. И тут же бросает мне: – Я пошёл, – и направляется в дальний угол зала.
Оставшись один, я оглядываюсь по сторонам. Девушек действительно пришло немного. Многие при этом не торопятся выразить себя в танце, они понимают, что у них есть выбор. Не тороплюсь и я, блуждая оценивающим взглядом по лицам девчат.
Но вот и я делаю первую попытку. Понравившаяся мне девушка хороша собой, она о чем-то живо беседует с подругой и при этом задорно смеётся. Держу курс на неё.
– Извините. Я не танцую, потому как жду своего друга, – откровенно признаётся мне девушка, отклоняя мое приглашение.
Боковым зрением цепляю ещё одно миловидное личико и иду уже к этой девушке. Она тоже не танцует, причина та же – ждёт своего парня.
Что ж это такое? – досадую я. Не вечер танцев, а вечер чужих встреч!
Подходит Фарид, и я делюсь с ним своими впечатлениями. Он вызывается помочь мне через свою девушку, с которой только что познакомился. Она пришла на вечер с подругами.
Сработало. Девушка, с которой знакомлюсь, невысокого роста, хрупкая, с большими удивлёнными глазами. Такую девушку, как она, сложно разглядеть с первого раза. Ловлю себя на мысли, что она начинает мне нравиться, её хочется защищать, беречь. К тому же у неё небольшой, пухлый рот. Наверное, эти чувственные пухлые губки очень приятно целовать, – закрадывается в моё сознание шаловливая мысль.
Вечер подходит к концу, дежурный офицер извещает об этом в микрофон. Все устремляются в раздевалку, я помогаю своей новой знакомой надеть пальто, и мы выходим из офицерского кафе.
– Я хотел бы с тобой встречаться, – говорю я девушке.
– Наверное, я тоже, – отвечает она.
– Почему, наверное?
– Сейчас я об этом не хочу говорить. Время покажет…
У ворот КПП прощаемся, и я, внезапно набравшись смелости, целую её в щёку…
В казарму возвращаюсь вместе с Фаридом, он тоже, как и я, провожал свою девушку. По дороге делимся впечатлениями, и тут я понимаю, что я о своей знакомой, в отличие от своего друга, почти ничего не знаю, кроме её имени. Настроение сразу падает, я пытаюсь успокоить себя тем, что мне приблизительно известно место её проживания – это небольшая деревенька, примыкающая к аэропорту местных авиалиний.
– А ходят ли туда городские автобусы? – задаюсь я вопросом.
– Конечно, ходят, но тебе придётся эту девушку забыть, – говорит Фарид. – Это нереально – ездить на свидание за тридевять земель. У тебя на дорогу к ней уйдёт половина времени, отведённого на увольнение, и к тому же есть риск вообще опоздать из увольнения.
Я, молча, соглашаюсь с ним, вспоминая, что и девушка как-то неопределённо высказалась насчёт наших встреч.
– Видно, не судьба! – с досадой говорю я.
– Не грусти, Семен, по её прелестям. Я видел её. Таких девчонок, как она, на каждом шагу уйма, – смеётся Фарид. – К тому же спортсменам накануне соревнований противопоказано общение с женщинами. Ты забыл об этом?
– Не забыл. Помню, – отвечаю односложно я. – Соревнования у меня на следующей неделе.
Я не лукавлю. Соревнования по борьбе «самбо» на первенство города намечены в следующее выходные дни.
– Ты в вес свой вошёл? – интересуется Фарид. – Сколько ещё килограмм нужно тебе согнать?
– Пару килограмм. Сегодня после занятий иду с командой в городскую баню, там я с ними и расстанусь…
Однако не все так просто обстоит с гонкой веса. Как только мы выходим за КПП, выясняется, что никто из команды борцов, кроме меня, не собирается идти баню. Все сразу же разбегаются по своим делам и любимым девушкам. Я остаюсь стоять один на автобусной остановке в раздумьях, что мне делать, как убить три часа, отведённые на баню. И тут я вижу подъезжающий автобус, в маршрутном табло, которого указано: «аэропорт местных авиалиний». Решение приходит сразу, и я, не раздумывая, сажусь в автобус.
Приехав в аэропорт, от работника порта узнаю, что нужная мне деревня находится по другую сторону лётного поля, и рейсовый автобус в эту деревню выполняется от автовокзала два раза в сутки. И я принимаю бездумное решение – идти в деревню напрямик, краем лётного поля. Перелажу через забор и держу путь в сторону светящих вдали огоньков.
Внезапно из темноты раздается окрик.
– Стой! Кто идёт!
От неожиданности я вздрагиваю, но быстро прихожу в себя. Грубый и решительный окрик часового, охранявшего стоянку вертолётов, лишь на мгновение прерывает моё движение.
– Мне нужно пройти в ту деревню, огни которой видны вдали, – говорю я часовому и показываю рукой.
Часовой остаётся неумолимым.
– Назад! Буду стрелять! – грозно звучит его предостережение.
– Стреляй! – говорю ему я ему в ответ и начинаю движение.
Часовой досылает патрон в патронник, звучно клацая затвором. Я напрягаюсь в ожидании выстрела, но меня не запугать. Игра со смертью начинается. В моих мозгах запускается последний отсчёт времени. Я всем своим существом ощущаю, как часовой целится мне в спину. Я жду его выстрел – сначала он будет вверх, а уж потом в мою спину…
Боже мой, что я творю, на мгновение мелькает просветление в моей голове. Ведь это не рулетка, в которую играли русские офицеры. Часовой просто убьёт меня, так, как это сделал недавно мой сокурсник. Тогда наш взвод находился в карауле. На пост с инженерной техникой забрёл пьяный бедолага, у которого, как потом, оказалось, было трое детей. На окрик часового он не остановился, и тогда наш, который мог одним ударом свалить его с ног, сначала сделал предупредительный выстрел вверх, как-то требовал устав, а потом, не раздумывая, выстрелил ему в спину.
В моей голове зреет упрямство, оно переполняет меня. Я не могу заставить себя остановиться. Поэтому иду на ватных ногах вперёд, в ожидании пули в спину…
Выстрела нет. Почему его нет? Какова прицельная дальность стрельбы из карабина? Триста, четыреста, пятьсот или более метров? – задаюсь вопросом я.
Однако это уже неважно, деревня рядом. Я слышу, как лают во дворах деревенские собаки. Останавливаюсь посредине пустынной улицы. Куда идти? Где живёт та, ради которой я только что играл со смертью?
Вижу, как ко мне быстро приближается светящаяся точка. Это велосипедист. Я окрикиваю его.
– В каком доме живёт невысокого роста, хрупкая девушка по имени Анна? – спрашиваю я мальчугана лет тринадцати.
– Вон там! В доме поодаль…
Мальчик указывает мне на большой деревенский рубленый дом, с резными ставнями и шиферной крышей, расположенный неподалёку от места, где мы с ним стоим. Я благодарю его и подхожу к калитке указанного мне мальчиком дома, во дворе злобно лает цепной пёс. На лай выходит сгорбленный дед, на ногах у него валенки, на теле куцый овчинный полушубок.
– Зачем, солдатик, пожаловал?
– Я пришёл к Анне.
Он понимающе хмыкает и ведёт меня в дом.
– Здравствуйте! – приветствую я сидящих за большим столом, накрытым клетчатой клеёнкой, двух женщин, играющих в русское лото.
Анна оборачивается и, узнав меня, тут же покрывается пунцовым цветом. Узнала! – отлегло у меня на душе.
– Я к тебе, – преодолевая комок в горле, говорю ей.
Она поднимается из-за стола, и мы идём с ней в её девичью комнату.
– Семён, я не ожидала увидеть тебя у себя дома…
– Извини, что пришёл без приглашения и в столь позднее время. Я сбежал в самоволку, так как очень хотел увидеть тебя. Ты мне очень понравилась…
– Семён, ты торопишь меня. Я не могу встречаться с тобой сейчас, хотя и хотела бы…
– Почему не можешь?
– Я обещала дождаться из армии парня. Он пишет мне письма почти каждый день. Их уже более двухсот. Я не могу его предать. Ты не веришь мне?
Анна лезет под стол и достаёт из картонной коробки пять пачек писем, перевязанных цветными ленточками.
– Ты его любишь? – спрашиваю я.
– Наверное, да.
– А я думаю, что нет. Иначе, зачем бы ты пришла к нам на вечер.
– Извини, Семен, что дала тебе надежду.
– Да ладно. Я всё понимаю. Я сейчас уйду.
Анна смотрит на часы с кукушкой, висящие на стене.
– Тебе ещё рано уходить.
– Как рано? – вспыхивает потаённая надежда внутри меня.
– Автобус будет через полчаса.
– А-а-а, будет автобус, – протягиваю я. – А я к тебе шёл напрямик, через лётное поле…
– По лётному полю нельзя ходить. Там вооружённая охрана. Одного нашего местного застрелили прошлой весной.
– Меня тоже хотел застрелить ваш часовой…
– Семён! Ты из-за меня мог погибнуть, – вдруг тихо заплакала Анна.
Я успокаиваю её, обнимаю за плечи и прижимаю её к себе, мои губы встречаются с её губами…
– Пора уходить, я провожу тебя до остановки, – шепчет она мне, отстраняясь от моих объятий…
Мой самоход остаётся для командования незамеченным, и вечером, после команды «Отбой», я восторженно рассказываю Фариду о моём необычном любовном приключении. Он, молча, слушает, а потом изрекает:
– Ты дурак, Семён. Тебя могли застрелить. Ты бы подумал о своих родителях. Бабы этого не стоят, чтобы за них получать пулю в лоб.
– Любимая женщина стоит того, – возражаю я ему. – За неё мужчина может отдать свою жизнь. Примеров тому в литературе описано много.
– Да. Примеров тому в литературе действительно много. Но та, к которой ты шёл через лётное поле – не твоя девушка, а того солдата, кому она дала слово своей верности.
– В общем, ты прав, но…
– Никаких «но», – прерывает он меня. – Идём спать. Жизнь покажет…
Через три дня от Анны приходит письмо, в котором она высказывает сожаление о том, что дала мне надежду и просит не искать с ней больше встреч.
Позже я узнал от своей младшей сестры, которой довелось работать с Анной в одном учреждении, что она дождалась своего парня из армии. Она стала работать стюардессой на междугородних линиях, родила ему двоих детей. Он же, как это часто случается, стал беспробудно пить, и они развелись.
