Kitabı oku: «На манжетах мелом. О дипломатических буднях без прикрас», sayfa 2

Интернатские будни и баскетбольные игры

Начать ее придется с того, что к концу шестого класса бабушка стала сильно уставать со своим весьма шебутным внуком. И к очередному приезду родителей в отпуск напрямик им об этом сообщила. После долгих размышлений было принято непростое решение отправить меня в интернат № 2 (№ 1 был женский) МИД СССР, расположенный на Большой Почтовой улице. Но там я провел поначалу всего несколько часов до посадки в автобус, который вывозил воспитанников (так мы официально назывались) в летний лагерь где-то в районе города Пушкино. Со мной рядом сидел сосредоточенный сверстник, бережно держащий на коленях жестяную банку из-под леденцов монпансье. Как выяснилось, в ней находились крючки, грузила, поплавки и прочая мелочь для удочки. Как известно, рыбак рыбака видит издалека. На этой тематике мы со Славой Божановым и сблизились, а затем подружились аж на срок более шестидесяти лет. Через несколько дней пребывания в лагере меня неожиданно вызвали к директору. У него в кабинете сидел еще один отрок в сопровождении мамы. «Вот, Юра, – сказала она, – это наш сын Валера. Ваши папы хорошо знают друг друга, надеюсь, что и вы тоже подружитесь». Так я приобрел еще одного друга – Валеру Елисеева.

Коротенько о первом интернатском лете. Со Славкой ловили карасей в пруду близлежащего санатория, где также воровали (нет, это неправильно), скажем, собирали никому ненужные лишние яблоки. Начал играть в баскетбол, чем потом занимался добрый десяток лет. Впервые дебютировал на «театральной сцене». В какой-то доморощенной пьеске сыграл главную роль первопечатника Федорова, зачем-то спустившегося со своего памятника, что на площади Революции, после чего пожинал лавры своего творческого успеха – на торжественной вечерней линейке мне было поручено под звуки горна спустить государственный флаг.

Но вот лето закончилось, и мы вернулись на Большую Почтовую. «Интернат, серый дом с большим сс-ым (прилагательное от глагола писать в более вульгарной форме) пятном» – так это пелось в нашем «гимне», слов из которого я больше не запомнил. О распорядке дня и нашей голодной жизни там достаточно подробно описано в «Петухе в вине». А повторяться я не люблю (кто не читал этот опус, может и сейчас найти его в Интернете). О чем еще можно упомянуть? Как только исполнилось четырнадцать лет, вступил в комсомол и уже в этой ипостаси возглавил пионерскую дружину интернатовской организации (с тремя красными полосками на рукаве – это вам не хухры-мухры).

Ну да ладно, вернемся в наш серый дом. Что особо запомнилось из проведенных в нем двух с половиной лет? Прежде всего, наверное, дух коллективизма. В соседней школе, где мы учились, «мужская» часть в основном делилась на «интернатских» и «бараковских». Последние нас не сильно жаловали и частенько нарывались на стычки. Но мы всегда ходили группами и в случавшихся рукопашных схватках за себя постоять могли. А у нас были достойные бойцы, как, например, Юрка Андрющенко по кличке «армян» – за свою смуглую внешность, который уже тогда серьезно занимался боксом, а в более зрелые годы стал призером чемпионата СССР в этом виде спорта.

Или еще другое. В наших «дортуарах» (на всякий случай заглянул в словарь Ожегова – все правильно, именно так называлась «общая спальня для учащихся в закрытых учебных заведениях»), помимо кроватей с тумбочками, имелись еще стенные шкафы с навешанными в них вперемежку не слишком уж многочисленными шмотками. Когда надо было приодеться, чтобы пойти на свидание с девочками (это были весьма целомудренные встречи, и все же…), спокойно залезали в шкаф, особо не интересуясь, кому именно принадлежит приглянувшаяся вещь.

Помимо мыслей о еде (учеба находилась на последнем месте), другими нашими устремлениями стали различные виды спорта. У нас был замечательный физрук Борис Александрович. Он приобщал нас ко всему: гимнастика, акробатика (это были мои самые слабые дисциплины), волейбол, борьба, лыжи, баскетбол (в последних двух я занимал не последние места). В итоге нас с Валерой и Славой после прохождения «экзамена» даже приняли в юношескую команду спортклуба «Локомотив», за который мы поиграли пару лет. Вдобавок ко всему у нас в интернате сначала установили бильярдный стол, а затем оный же для настольного тенниса.

Бильярд заслуживает отдельного отступления. Мы играли в него исступленно, частенько после отбоя ко сну. Имитировали быстрое засыпание, чтобы дежурная нянечка также отправилась на заслуженный отдых, а сами через какое-то время устремлялись в бильярдную комнату. В итоге насобачились мы в этой азартной игре весьма неплохо. На зимние каникулы нас вывозили в лагерь при мидовском санатории в Чкаловское. Жили мы в отдельных домиках, а питались вместе со взрослыми сотрудниками в основном корпусе, там же, где находилась и бильярдная. Естественно, мы туда заглянули и, более того, спросили у взрослых дядечек: а нельзя ли и нам к ним присоединиться? Кто-то возмущенно сказал: да вы что, небось сукно порвете. Но нашлись и подобрее: ну пусть мальчики после нас поиграют. Мы встали в очередь и, когда она дошла до нас, выставили нашего интернатского чемпиона (он был из старших классов, но росточка весьма маленького). Играли «американку» (поясняю для несведущих – в ней для победы надо положить в лузы восемь шаров). У наших соперников на партию уходило пятнадцать-двадцать минут. Ну а тут вышел наш лидер (я сложил шары в пирамидку на его любимое расстояние), помелил кий, послал с разбивки первый шар в правую лузу, а затем и очередные семь шаров по назначению. На этом игра и закончилась. После чего начали играть и остальные члены нашей команды. Итог был следующим: взрослые оппоненты, полностью признав наше превосходство, попросили нас сражаться между собой, оставив им время и на собственные разборки.

Упомянул о пинг-понге. До того как нам поставили соответствующий стол и выдали ракетки и шарики, я и не подозревал, что это за штука такая и как в нее надо играть. Но был среди наших воспитанников этнический кореец Ким. Он нас и обучил всем премудростям, включая хватку рукоятки ракетки, не так, как у нас в основном было, то есть зажимая ее пятью пальцами в руке, а «пером» – только между большим и указательным. Тогда так играли все азиаты, а для нас, как выяснилось, это была диковинка. Стиль это чисто наступательный – главное, сильные удары, а оборона остается вторичной. Так я потом всю жизнь и играл, по молодости получалось неплохо, а потом пороху стало не хватать.

На этом я, пожалуй, с интернатом закончу и перейду к следующим годам. А точнее к девятому и десятому классам, когда вернулись родители из командировки и я вновь оказался в семейном лоне. Поселились мы в то время в первой отдельной двухкомнатной квартире на проспекте Мира. Ну и пошел я в очередную новую школу. Правда, проучиться мне в ней поначалу пришлось весьма недолго. Приступил к учебе, как и положено, 1-го сентября. Познакомился с соучениками (здесь, видимо, неточность, ибо их было человек пять, а остальные – соученицы, которых насчитывалось около тридцати). А через несколько дней загремел на долгое время в ведомственный госпиталь отца на Пехотной улице. История моей больничной эпопеи следующая.

Поднялась температура, слева на внутренней части бедра появился какой-то желвак или опухоль, на которую поначалу пришедший врач не обратил внимания. А потом мама, проштудировав многостраничный справочник фельдшера (так он, кажется, назывался), сама поставила диагноз – лимфаденит. Он, голубчик, и оказался. Возник он следующим образом. Незадолго до этого я в последний раз играл в баскетбол за сборную интерната в новых кедах, которыми стер ногу. Ну и попала какая-то инфекция. Первый раз оперировали меня под местным наркозом, который почему-то не слишком сработал. На всю жизнь запомнил, как я левой рукой вцепился в металлический бортик стола, правой ее выкручивал, а последнюю кусал зубами. Пот тек ручьем, и заботливая медсестра, вытирая его, только приговаривала: ну, потерпи еще немного, голубчик, скоро все кончится.

Скоро все, однако, не кончилось. И после операции температура перла вверх – все время где-то под сорок. И вот день рождения – мне исполняется шестнадцать лет. Лежу в полусознательном состоянии. А по палатам проходит осмотр приглашенного известного хирурга из Минобороны. Дошел он и до меня. Посмотрел, спросил: операционная свободна? Отвезите туда мальчика, я сам прооперирую. Вот эта операция была уже под общим наркозом и никаких воспоминаний не оставила. За исключением того, что мэтр работал «с размахом», чтобы не оставить никакого источника дальнейшей инфекции. Поверхность раны он мне оставил где-то в двадцать пять квадратных сантиметров (может, вру, но у меня в памяти осталась именно эта цифра). Ну а то, что ее не зашили, а тампонировали – это непреложный факт. Каждая процедура извлечения приставших ватных тампонов тоже была похожа на мини-операцию. А так, когда постепенно пришел в себя, отходя от наркоза, то первым делом увидел склонившихся надо мной родителей. Принесли они и подарок – снятые отцом с себя часы «Омега». Провалялся я в госпитале где-то несколько недель. Несколько раз приходили меня навещать и делегации из школы. Наверное, их посылала дирекция, но почему-то это были только девочки.

Время лечит. И в прямом, и в переносном значении этого выражения. Вот и я вернулся домой и снова пошел в пока еще мало знакомую мне школу. И вновь ненадолго. Не знаю от чего (врачи в популярных сейчас медицинских телепередачах, конечно, объяснят), но у меня начался жуткий фурункулез – с десяток язв вокруг моей так еще и не зажившей раны. И опять отправился на Пехотную. В итоге почти все первое полугодие в школе я пропустил. Возникал даже вопрос – а не оставить ли меня на второй год? Но в конце концов все обошлось. Рана зажила, а учебу я кое-как наверстал. Хотя недавно как-то в разговоре с женой упоминал: что же эта за часть математики такая – тригонометрия? Ну никогда я не знал, чем отличается косинус от тангенса (сейчас, правда, когда они мне попадаются в кроссвордах, я с ними справляюсь).

Помимо потуг взяться за пропущенное усвоение школьных знаний, вернулся к старому – любимой игре в баскетбол. Вышел я на площадку с еще не до конца зажившей раной – бегал практически на одной ноге. Ну а когда после игры перетягивал бинтовку (она у меня была через пояс и по всему бедру и частенько в крови), некоторым коллегам было как-то не по себе. А затем, не знаю, откуда, ведь Интернета тогда еще не было, узнал, что МЭИС (Московский энергетический институт связи) набирает юношескую команду. Им это было необходимо, чтобы играть в высшей вузовской лиге. Собрал своих орлов по школьной команде, а я был в ней абсолютный лидер, и нас почти всех приняли, а меня избрали капитаном. Маме пришлось нашивать полосочку над цифрой 4, под которой я играл, обозначающую этот статус. Кстати, когда я, поступив в МГИМО, пришел на «смотры» в баскетбольную сборную института, то обрядился именно в эту майку. И последнее про баскетбол. Когда я уже перешел в десятый класс, из соседней школы – чемпиона Москвы в этом виде спорта – пришло приглашение перейти на учебу к ним, ну и, естественно, играть за их команду. Я, разумеется, воспринял это с энтузиазмом, но родители были непреклонны: хватит уже, наменялся школ.

Пришлось мне ходить, а точнее ездить в прежнюю. Дело в том, что отец по возвращении из Финляндии пошел на повышение по службе – был назначен заместителем начальника 1-го Главного управления КГБ СССР (внешняя разведка, нынешняя СВР). А посему получил новую, уже трехкомнатную квартиру на 3-й Фрунзенской улице. Весьма далековато это было от Проспекта Мира. Но, что поделаешь, родители решили, что коней на переправе, равно как и школы в выпускном классе, не меняют. Так что пришлось мне по два часа тратить на дорогу туда-обратно. Да еще приходилось раза три в неделю заезжать на Лубянку в клуб имени Феликса Дзержинского, где я дополнительно занимался английским языком с преподавательницей, служившей в системе отца.

Ну а так, что рассказать о десятом классе? Появился у нас новичок – Валера Штейнбах, с которым мы быстро подружились. Он внес в жизнь нашего класса определенное оживление – создал нечто вроде собственного артистическо-драматического кружка. Подобный существовал и раньше в рамках всей школы, руководила им учительница математики. Но мы были самостоятельны и в некотором роде конкуренты. Так, например, организовал Валера вечер, посвященный творчеству Маяковского. Я в нем принимал довольно активное участие: играл роль Победоносикова в пьесе «Баня» (с подложенной под гимнастерку подушкой для создания соответствующего живота, собственного тогда у меня и близко не было), а также читал стихотворение о советском паспорте: «Я волком бы выгрыз бюрократизм…»

Был у нас свой маленький, уже внеклассный кружок любителей поэзии. Чаще всего собирались на квартире Володи Ошанина (вроде бы родственника известного поэта Льва Ошанина), который и сам писал стихи (может быть, вирши, но тогда так не казалось), один из которых был посвящен и мне. В это же время Валера впервые познакомил меня с песнями Булата Окуджавы, горячим поклонником которого он был. Месяца не проходило, чтобы он не прибегал ко мне со словами: «Юра, слушай, вот новое произведение Булата!» Сам он зато недавно вспомнил, что я в свою очередь впервые приобщил его к творчеству Высоцкого. Примерно представляю, откуда это могло быть, но деталей не помню. Вот она – та самая избирательная память. Несколько позже родители Валеры переехали в квартиру на площадь, ныне носящую имя Юрия Гагарина. Располагалась она на другом берегу от нашей, но по метромосту (именно тому, где происходила финальная сцена популярного сериала «ТАСС уполномочен заявить») мы ходили на встречи друг с другом пешком. На сем, пожалуй, с этим разделом воспоминаний завершу и перейду к следующему.

Студенческие горы

1959 году я более или менее удачно завершил учебу в средней школе. Менее – поскольку, сдав все выпускные экзамены на «отлично», умудрился получить трояк по химии, что лишило меня потенциальной надежды получить серебряную медаль. Впрочем, мой друг Валерий Штейнбах вообще завалил ее. Сейчас нашей, давно уже почившей химичке, наверное, было бы неловко: что ж она так обошлась с в будущем весьма незаурядными учениками. Валера уже давно доктор наук и профессор, журналист и писатель (издал на сегодняшний день около пятидесяти книг), крупный издатель, опубликовавший и моего «Петуха» (а так хочется надеяться, что, если я осилю и этот опус, хотя вряд ли, то он издаст и его). Ну да ладно, вернемся к моей «матерной альме» (она же альма-матер).

МГИМО в те времена представлял собой весьма скромный по количеству учащихся ВУЗ, абсолютно не сравнимый с нынешним монстром. Было в нем всего два факультета: международных и международно-экономических отношений, на каждом курсе которых училось где-то около двухсот человек, включая иностранцев. Основной состав абитуриентов, а затем и студентов, составляла молодежь, прошедшая армию или производство. Школьников было меньшинство, а большую часть из них составляли выпускники спецшкол с языковым уклоном, в основном с английским языком. На факультете международных отношений было два отделения: западное и восточное. В последнее и попадали чаще всего бывшие «спецшкольники» – они уже вполне сносно владели одним языком и принимались осваивать всякие арабские, африканские, азиатские и прочие премудрости. Я в эту категорию не входил и посему был определен на западное отделение во французскую группу. Нас в ней вместе с иностранцами было восемнадцать человек, из них школьников кроме меня лишь еще один – Гена Смаль.

В первые же дни учебы я очутился в знакомой мне атмосфере спортзала. Был приглашен на «смотрины» тренером институтской сборной по баскетболу. Как сейчас помню, что явился я на нее в той самой упомянутой маечке с номером 4 и нашитой над ней капитанской планке. Поставили меня в пару с одним из лучших баскетболистов команды Славой Корзелевым. Поборолся с ним немного, конечно, играл он намного лучше меня, но все же в сборную меня зачислили. И четыре года по пять вечеров в неделю я проводил на баскетбольном поле. Тренировки, товарищеские и официальные игры (случилось даже, что играли как-то раз на Малой арене в Лужниках).

Ну а с тренировками связана одна занимательная история, о которой хотелось бы поведать. На физподготовке мы были разбиты на пары, когда отрабатывали с партнером те или иные упражнения. Было среди них и такое, которое называлось «качать соль» – по очереди закладывали друг друга на спину и, обливаясь потом, приседали, вставали и так до полного изнеможения. Моим партнером по этим забавам был однокурсник болгарин Христо Миладинов. После института я с ним больше не встречался.

И вот прошло более тридцати лет. Будучи директором департамента и членом коллегии МИД, я получал приглашения почти от всех посольств в Москве на приемы по случаю национальных праздников. Правда, ходил на них крайне редко, только к тем странам, которые курировал. Но тут как-то отправился на крупное протокольное мероприятие, видимо, был повод. И вот подходит ко мне человек средних лет (а я и сам был таким) и говорит: «Здравствуй, Юра, как поживаешь?» Причем ни малейшего акцента у него не было, поэтому я был уверен, что это кто-то из наших, о котором я подзабыл. Что-то начал лопотать, типа, мол, припоминаю, но вот не могу сообразить, где мы встречались. И слышу в ответ: «Ну, а как «соль качали» помнишь?» Тут уж я ахнул: «Христо, дорогой, сколько лет, сколько зим!» Обнялись, по-рассказывали друг другу вкратце о своих хождениях по дипломатическим стежкам. Христо Миладинов в это время был послом Болгарии в России, а до этого заместителем министра. Договорились встретиться, но вскоре после этого я уехал в Югославию, так что – не привелось.

Следующим памятным событием, случившимся на первом курсе, стала одна прискорбная история, которая тоже будет иметь сквозной характер. Отец был в командировке в Австрии во время визита туда Хрущева. Ну, и как положено было в те времена, привез «из-за бугра» подарочки и сувениры домочадцам. Мне достались шикарные ботинки и несколько мелочей, включая три брелка для ключей (тогда у нас это были диковинки). Один из них представлял собой колоду карт размером примерно сантиметр на полтора в плетеной упаковочке. Остальные я подарил, а этот оставил и таскал его с собой. И вот, представьте себе, следующую картину.

Общая лекция по географии для всего курса. В самой большой аудитории, где за длинными столами сидят по пять-шесть студентов. Со мной рядом Света Фурцева – дочка Екатерины Алексеевны Фурцевой, по соседству с ней болгарин – сын замминистра иностранных дел, и еще одна малоизвестная студентка. И вот угораздило меня зачем-то этот самый брелок с ключами вытащить. «Ой, что это такое, – спросила Света, – это такие картишки игрушечные? А давай в них сыграем в подкидного дурачка». «Некогда мне ерундой заниматься, – ответствовал я, – у меня еще домашнее задание по французскому языку не выполнено». В итоге побаловались этими мини-картами трое моих соседей. Кто из них выиграл, не знаю, а вот проиграли мы все, и по-крупному – это факт.

В тот же день в деканат ушла анонимочка (а может, и подписана она была, об этом не разглашалось) примерно следующего содержания: в то время, когда простые советские студенты внимательно слушают лекцию по географии, дочка Фурцевой с еще одной парочкой играет в карты. Прошло быстрое расследование, обвиняемая троица свой проступок признала. Немедленно было созвано комсомольское собрание курса. Пообсуждали, попорицали без особого энтузиазма и вынесли решение о постановке всем троим на вид (без занесения в карточку). И тут вдруг какой-то правдоборец спрашивает: а почему-то это всем им взыскание одинаковое? А карты в институт кто из них принес? Встает Света и говорит: это я. Я-то сам сижу «рядовым» среди всех присутствующих, поскольку в доносе не фигурировал, да и на самом деле в картишки не играл. Но тут уж во мне взыграло мое, присущее с детства, чувство справедливости (или задатки будущего «джентльмена»?). Постойте, говорю, друзья, эти так называемые «карты» в брелке для ключей принес я. Мой благородный поступок не был оценен. И по комсомольской, и по административной линии (выговор, который попал в личное дело) нам влепили всем четверым. А в стенгазете «Международник» (я позже входил в ее редакцию) на большущей заставке была опубликована карикатура на картежников с первого курса.

Но вот, как и история с Христо Миладиновым, эта тоже имеет свое продолжение. Света Фурцева со второго курса из МГИМО ушла, и больше я ее особо не вспоминал. И опять прошло около тридцати лет. Был я как-то приглашен на дружескую вечеринку к чете Тереховых: Наташе и Валентину (последний – крупный ученый-экономист, у которого, в частности, учился Егор Гайдар). Поинтересовался у них: кто там еще соберется? Назвали несколько имен и среди них – Света Фурцева. Я попросил хозяев посадить нас рядышком. Света несколько задержалась и появилась уже тогда, когда застолье началось. Но место рядом со мной ей было зарезервировано. Представлять нас особо друг другу не стали, и какое-то время мы мирно выпивали и закусывали. И тут я внезапно обращаюсь к моей соседке: «Светлана, а может быть, в картишки перекинемся?» Она ошарашенно вздрогнула, попыталась отодвинуться от какого-то не то чудака, не то… И только и произнесла, что ни в какие карты не играет. «Вот как, – сказал я, – ну извините, а вот помнится, в студенческие годы вы это с удовольствием делали». Света опешила, повнимательнее посмотрела на меня и с криком: «Юрка!» бросилась мне на шею. Потом мы ушли с ней в спальню и добрый час рассказывали друг другу, что за эти десятилетия с нами произошло.

После того как мой цензор, она же законная супруга, прочитала вышеприведенные эпизоды, у нее возник вопрос: раздел озаглавлен «студенческие годы», а о самой учебе почему-то ничего нет. Ей, как химику, технарю, наши гуманитарные, да еще и со спецификой МГИМО, предметы не очень понятны. У нас ведь и одним из госэкзаменов была «История КПСС», а на протяжении курсов истмат, диамат, разумеется, и история международных отношений, но тоже на суровой идеологически выверенной основе. Кстати, никаких даже азов дипломатической службы, как это последние годы (может быть, десятилетия) делается в нынешнем Университете (МГИМО), нам не преподавали. Единственным практически необходимым в последующей службе предметом был иностранный язык. В моем случае – французский.

До сих пор одним из лучших учебников языка Вольтера, Гюго или, скажем, Бальзака остается книга И.Н. Поповой и Ж.А. Казаковой. Обе они были нашими преподавательницами. Первые два курса вела Попова. Она была сухой, жесткой и фанатичной поклонницей французской грамматики, со всеми ее страдательными залогами, сложной системой времен и прочими премудростями, которыми она долбала нас пять дней в неделю. Для меня это была мука, и, соответственно, числился я далеко не в лучших учениках (на втором курсе даже получил «неуд»). Но зато я после какого-то времени освоения нового языка принялся за чтение французских книг. Нет, упаси боже, не Руссо и не Жана Поля Сартра, а самых простеньких детективов, зачастую даже переводных – особенно Агаты Кристи. Читал я их по вечерам, естественно, со словарем, ибо у нас тексты были типа уже упомянутой «Мама мыла раму» – «Март ва а ля гар» – какая-то загадочная Марта почему-то идет на вокзал, затем еще и пересекает площадь – «э траверс ля пляс».

Ну а потом грянули третий и четвертый курсы, когда мы перешли под крыло Жоржетты Александровны (по маме – урожденной француженки). С нами она занималась разговорным языком. И к всеобщему удивлению выяснилось, что по части лексического запаса я оторвался весьма далеко от моих сокурсников. Одним словом – из отстающих вышел в передовики.

О лекциях, семинарах и прочих студенческих буднях мне вспомнить особенно нечего. Если только о парочке курсовых работ. Одна из них называлась примерно так: «Особенности национального характера французов». Это не точное наименование, но смысл сочинения отражает. В поисках необходимых сведений обратился за содействием к отцу. И он мне вскоре ничтоже сумняшеся принес небольшой материал, как я понимаю, из тех, что используется в преподавании в его специфических учебных заведениях. Там вкратце изложена была вся правда-матка о национальном характере французов. Тогда я с ними еще знаком не был, а позднее всегда недоумевал: как же такие в большинстве своем скаредные, серенькие людишки могли создать такую великую культуру. В общем, состряпал я на его основе свою курсовую работу, которая вызвала шок на французской кафедре. Как же так, а где же Кола Брюньон (из не читанного мною Ромена Роллана) или, на худой конец, мадам Бовари от Флобера? Но, с другой стороны, юридически придраться было особо не к чему, поэтому ограничились оценкой «хорошо». На следующем курсе и опять же с помощью отца с курсовой получилось гораздо лучше. Посвятил я ее конституционному строю Пятой Республики (она во Франции и по сей день). На этот раз отец принес мне недавно изданную в Париже на эту тему книгу известного французского юриста. У нас она была еще неизвестна, и я, внимательно проштудировав солидный том, составил, по сути, его краткую аннотацию. Руководитель моей работы – на тот период рядовой сотрудник МИД'а, кандидат юридических наук Юрий Владимирович Дубинин (затем один из крупнейших советских и российских дипломатов), был ею полностью удовлетворен – и я заработал твердое «отлично». На сем я, пожалуй, со студенческими годами покончу и приступлю к подготовке первой загранкомандировки.