Kitabı oku: «Терская клятва (сборник)», sayfa 3
Казачки прямо с огорода вышли к расположению роты. И с удивлением обнаружили залитый солнцем, оголенный метров на пятьдесят берег, где еще утром росли тополя. У кромки воды громоздились плоты из свежих бревен. Бойцы, храня рядом под боком винтовки и автоматы с дисками, сидели и лежали на траве, подстелив под голову скатки шинелей. Берег непривычно наполнился крепкими запахами мужского пота, кирзы, ружейного масла, табачного дыма, спиртуозной вонью портянок. В стороне замаскированные ветками находились минометы и небольшое орудие, прикрытые брезентом подводы. Из трубы полевой кухни поднимался чадный дым. Табунок захудалых лошадей под присмотром ездового жадно стриг зубами жестковатую поросль колосящегося пырея и клевера. Внимание Ефросиньи привлекли пулеметы и двуколка, в которой лежали катушки с проводом. Отдельно стояли повозки, возле которых хлопотала женщина в белой косынке и медицинском халате под горло. Со стороны хутора охранял длинношеий парень в мокрой пилотке и новенькой мешковатой гимнастерке, затянутой ремнем. Он сдернул винтовку с плеча, строго крикнул:
– Стойте! Дальше нельзя. Вы к кому?
– К вашему командиру, – не растерялась тетка Василиса и, осторожно ступая больными ногами, стала спускаться по тропе. Ефросинья, повязавшая голову желтым батистовым платком, следом несла в ведре разделанных кур.
– По какому вопросу?
– Ты позови, а тогда скажу, – сухо ответила принаряженная в тираску11 и каемчатую юбку казачка.
Бойцы заинтересованно повернулись, скрестили взгляды на красивой молодой хуторянке. Заметил пришедших и какой-то офицер. Он поднялся с раскладного стула, скрытого под дубом, поблескивая красными эмалированными квадратиками в петлицах и звездочкой на рукаве. Одернув гимнастерку, неспешной походкой направился к женщинам. Рослого и ширококостного, с глубокими глазницами, этого неприятного дядьку точно облили потом, – его рыжеватые волосы свисали косицами.
– Здравия желаю, гражданки! В чем дело? – спросил он с недоумением.
Тетка Василиса нахмурилась.
– Мы кур для варева принесли. И поговорить хотели.
– Я – политрук роты. Выношу благодарность за сознательное отношение к армии. А разговорчики – это в другом месте…
По ироничным взглядам бойцов Ефросинья поняла, что этого командира не очень уважали. Нечто отталкивающее было в его грубом лице, в голосе, в жестах длинных рук. Ей стало еще неприятней, когда уловила на себе навязчивый взгляд.
– Как вас зовут, девушка?
– Зачем это? – осадила Ефросинья.
– Вопросы задавать буду я, политработник Калатушин…. В нашей роте не хватает санинструкторов. Если вы патриотка и любите Родину, то в этот трудный час обязаны встать в ряды РККА. В моем лице вы найдете наставника. Серьезно подумайте над моим предложением…
Солдаты почему-то стали подниматься на ноги и вытягиваться. Ефросинья заметила за плечом политрука твердо шагавшего по берегу военного с шевроном на рукаве и «шпалой» в петлице, сопровождаемого двумя молодыми офицерами и усатым старшиной с полевой сумкой через плечо. Ефросинья догадалась, что это и есть ротный командир. Его, по всему, тоже заинтересовало появление хуторянок. Расслышав последние фразы политрука, подходя, он спросил:
– Кадровые вопросы решаете, Егор Степанович?
Комиссар обернулся, неприятно меняясь в лице. Узкие губы его стянулись в ниточку. Он наигранно помолчал и не к месту ответил официальным тоном:
– Провожу разъяснительную работу среди населения.
– Ну, и как?
– Жду ответа от этой девушки, товарищ капитан.
– Думаю, напрасно, – бросил командир и улыбнулся пожилой казачке. – Каждый должен заниматься своим делом.
– Мы делаем общее дело. Сейчас у всех одна задача – разгромить фашистов! – возразил политрук и с суровым видом ретировался обратно, в спасительную тень дерева.
– Рта не дал открыть… – проворчала тетка Василиса, метнув взгляд в спину уходящего. – Мы с доброй душой, а он шипит, как змей…
Капитан был видный собой: подтянут, чернобров, с короткой щетиной на лице, с уставшими и как будто опаленными большими темными глазами. Узнав в чем дело, он позвал кашевара, и когда тот принял кур и удалился, благодарно пожал женщинам руки:
– Я из станицы Старопавловской. Терский казак. Ивенский Александр Матвеевич.
– А меня Герасимовной зови. А это – Фрося. Вот хорошо, что ты нашенский. Вчера по хутору немцы пылили, а ноне вы зашли. Просвети нас, дорогой человек, что к чему. Чего ждать?
– Сам не знаю. А врать не хочу. Фронт не устоялся. Враг наседает. Приказ дан держать возле вашего хутора оборону. На южном берегу, где мастерские.
– Небось, возле переправы?
– Так точно.
– В Гражданскую войну там тоже не раз цокались. А почему, сынок, другие части отступают? Али числом немцы берут?
– И людей, и техники у фрицев больше. Вот в чем суть! Бьемся мы честно, по кустам не прячемся. Нас, мать, упрекать не в чем … Укомплектованность роты всего на семьдесят процентов. Пополнение неопытное. Но все равно уничтожаем врага!
– Маловато вас, сынок, – со знанием дела заявила казачка. – В двадцатом году возле брода две сотни казаков отбивались от матросов. И то не хватило. А как же вы?
– Загадывать не будем, – уклонился Ивенский от ответа. – Скажите, лесной остров на том берегу проходим?
– Дюже заросший, но дорожки набиты. Одно время там схимник в хатенке бревенчатой жил. Монах с Расеи… Неужто немцы захватят?
– Полки занимают позиции по Тереку. Сломим фашистам хребет и погоним восвояси.
– А Пятигорск еще наш? – тая надежду, спросила Ефросинья.
– Неделю назад или больше – оставили…
Сердце Ефросиньи неприятно заныло. И ни о чем больше не думалось, – всеми мыслями была сейчас там, с родными. В который раз упрекала себя, что зря отпустила Пашеньку со свекром. Фронт отрезал их друг от друга…
Неожиданно откуда-то сверху долетел звонкий юношеский голос.
– Товарищ капитан! Рама!
Ефросинья вздрогнула и, подняв голову, заметила на верхней ветке дуба наблюдателя с биноклем.
– Рота! Слушай мою команду! Всем в укрытия! – зычно крикнул Ивенский и, прощально кивнув хуторянкам, бросился к минометным расчетам. Бойцы вскочили, разобрав оружие, разметались по ложбинам и кустарникам, по огородам. Берег быстро опустел. Задержались только кряжистый старшина и трое артиллеристов, толкавших пушку в заросли лозняка. Ефросинья догадалась, что появление самолета-разведчика означает скорую опасность – налет бомбардировщиков…
В своем саду она обнаружила десятка два солдат. Служивые без стеснения рвали с зимней яблони зеленоватые плоды и, впиваясь зубами в сочную плоть, рвали зубами, жевали так, что трещало за ушами. Ефросинья понимающе посмотрела, – пусть лакомятся, нисколечко не жалко. Но, как подобает рачительной хозяйке, предупредила:
– Дерево старое – ветки не ломайте!
– Ни за что на свете! – отозвался кривоногий хлопец в побелевшей от солнца пилотке и смело зашагал рядом. – Поступайте в нашу роту, барышня. Приглашаю вас лично как гармонист. Сразу боеспособность личного состава, особенно моя, повысится. Будем любоваться на вашу красоту и – сокрушать врага!
– Отставить, Щеглов! – приструнил острослова сержант с длинными запорожскими усами. – Вин у нас скаженный, гражданочка. Язык – помело. А яблочки дуже гарни. Як у нас, на Кубани…
И бойцы, провожая восхищенными глазами эту молодую красивую женщину, перестали жевать, забыли в эту минуту, наверно, не только о яблоках, но и о войне. А Ефросинья шла, еле сдерживая слезы, подавленная и опустошенная известием о том, что родной город топчут фашисты…
9
Присутствие рядом красноармейской роты придало бригадиру смелости. Он объявил по дворам, что колхозные работы возобновляются. Ефросинья с Натальей получили наряд на уборку винограда, и с утра направились к дальней колхозной клети.
Ни облачка на подернутом пыльной наволокой небе. Виноградные листья от жары поникли, где поржавели и скрутились, где продырявились. Ближние ряды уже были пусты, сборщицы работали посередине участка. Выяснилось, что бригадир в отъезде – его на подводе забрал Сашка по вызову военного, и потому никто не торопился. Казачки частенько отдыхали, собираясь в кружок под тенью кустов.
Ефросинья, пряча голову в туго повязанной косынке под разлапистыми листьями, срезала кисти острым садовым ножом, загодя наточенным свекром. Сильванер был еще кисловат, не до конца вызрели ркацители и «дамский пальчик», но гроздья саперави и муската источали нежный аромат и оставляли во рту чудеснейшую сладость.
– Ты никак волосы укоротила? – спросила Наталья, переставляя ведро с янтарными кистями алиготе. – Не идет тебе.
– Постриглась. И что?
– Какая-то ты не такая… Смешная.
– Режь давай. За собой следи…
И подруга, посмотрев на нее с недоумением, умолкла и перешла на другую сторону ряда.
Малюгин приехал на армейской полуторке, в кузове вместе с ним сидело еще трое детей. По ветровому стеклу грузовика – паутина трещин, в углу борта торчал щербатый осколок. Из кабины остановившегося «газика» вылез, поправив висевшую через плечо полевую сумку, немолодой бритоголовый офицер в гимнастерке с синими петлицами. Бригадир слез на землю, пройдя несколько метров вдоль ряда, в полный голос позвал:
– Груднева! Ты где? Бегом сюда!
Недоброе предчувствие встревожило Ефросинью. Она не спеша двинулась к машине, возле которой стояли Малюгин и военный. Подходя, сомкнулась взглядом с печальными глазенками худенькой девочки-подростка. Офицер заговорил напористо, чеканя слова:
– Ты Груднева? В оккупации была? Родственники осужденные есть?
– Нет.
– Комсомолка?
– По возрасту вышла.
– А дети?
– Сын. Второклассник.
– Значит, обращению с детьми научена. Я – лейтенант спецчасти НКВД. Бригадир рекомендует тебя как сознательную активистку, имеющую медаль за труд. Садись в кабину и показывай дорогу домой.
– Ко мне? – растерялась Ефросинья.
– А у тебя что, два дома? – искоса глянул военный и, повернувшись, схватился руками за край борта.
– Минуту. Я хоть винограда захвачу.
В раскаленной кабине, куда залезла она и поставила в ногах ведро, едко разило бензином и солидолом. Видимо, круглолицему солдату, сидевшему за баранкой, часто приходилось ремонтировать своего «коня». Он запустил мотор, работающий с перебоями, тронул по дороге.
– Езжай до начала улицы, потом направо, к Тереку.
– Почему деревня чудно так называется: Пьяный курган?
– Не деревня, а хутор. А тебе зачем?
– Да так… Хочется с бабой побалакать.
– Ты о немцах думай, а не о бабах! – оборвала Ефросинья. – До Кавказа уже добрались!
– Мое дело – колеса. На то есть командование. Зря ты ругаешься. Замужняя?
Не дождавшись ответа, шофер поправил пилотку и вздохнул:
– Может, последний раз в жизни с молодкой еду, а она хоть бы словцо душевное…
– Тот, кому оно предназначено, на фронте.
– Повезло ему. Дождешься ты… А моя с подростком закрутила. Вернусь – убью! – вспыхнул и безвольно обмяк солдат. – А, может, наговаривают со зла…
– Сначала сам разберись. Не знаешь, зачем я понадобилась?
– Детей «врагов народа» некуда девать. Везем их из Ростова. Кого в Минводах и в Георгиевске определили, а этих строго приказано – в Орджоникидзе доставить. А теперь хоть бы самим ноги унести… Должно, у тебя бросим.
– У меня? Почему? С какого рожна?
– Это, милая, не по желанию. Командир решает. Супротив Лазарева не попрешь… Третьи сутки в дороге не спавши. От танков не раз удирали…
У своего двора Ефросинья пожелала невезучему солдату победы и выбралась из кабины. Опередив ее, военный спрыгнул на уличный жухлый спорыш, спешно приказал:
– Выгружаемся!
Сначала спрыгнули мальчишки, а за ними осторожно слезла девочка. Она и белобрысый отрок, с прямым взглядом, сразу доверчиво подошли к Ефросинье. А черноголовый, как грачонок, мальчуган отчужденно замер в сторонке. За узкими детскими плечами горбились пронумерованные вещмешки. Ефросинья быстро окинула их взглядом. Вид они имели настолько измученный и жалкий, что у нее сжалось сердце. И, наверно, очень голодны, судя по тому, что все трое смотрели на ведро с виноградом. Лейтенант, у которого от жары покрылись впалые щеки румянцем, выдернул из нагрудного кармана гимнастерки пачку папирос. Хотел закурить, но сдержался и кинул ее на подкрылок машины. Повернулся к Ефросинье, давя тяжелым взглядом.
– Как представитель органов госбезопасности я, лейтенант Лазарев, возлагаю на тебя, Груднева, особое поручение. Дальнейшая перевозка воспитанников спецприемника невозможна. По закону военного времени приказываю! Принять их на временное иждивение и под полную ответственность! За каждого отвечаешь головой. Руководство колхоза обязано до восстановления мирной жизни обеспечить их продуктами и всем необходимым. Акт передачи вы с бригадиром подпишите. Один экземпляр будешь хранить у себя. Строго предупреждаю. Их родители – шпионы и враги народа. Вникла? Задача ясна?
– Понятней не бывает… – в замешательстве, не сразу ответила Ефросинья.
Лейтенант только взглянул на детей – и они поняли без слов, стали в рядок. Затем достал из сумки сколотые листы бумаги и стал монотонно читать:
– Ващенко Дина Мануэлевна, тринадцать лет, отец – испанец, мать родом из кубанских казаков. Осуждены как английские шпионы. Вахонин Иван Иванович, тринадцать лет. Родители готовили покушение на товарища Сталина. Джафаров Али Мамедович, двенадцать лет, отец – азербайджанец, мать – осетинка. Создали подпольную троцкистскую организацию, – лейтенант обернулся к Ефросинье. – Передаются в полном здравии. Все трое обеспечены одеждой летнего образца и сменой белья. Сухой паек в дороге полностью израсходован.
Усевшись на подножке машины, офицер под копирку составил документ. Затем провел с детьми инструктаж: отныне будут они размещены в доме хозяйки и во всем обязаны подчиняться ей; запрещается менять место проживания, а если такое случится, то следует сообщить в «органы». Нельзя разглашать сведения, что они из спецприемника.
– На вопросы отвечать, что потерялись на вокзале. Родители уехали, а вы не сели на поезд, – в заключенье наставил он.
Тем временем Савелий Кузьмич, по виску которого струйкой стекал из-под картуза пот, сбивчиво объяснял:
– Не на кого положиться. Предлагал отдать Матрене или Вальке Акименко, да обе на рюмку припадают. Это ж под контролем НКВД! У тебя, Фрося, и дом подходящий, и сын с Фомичом в отъезде. Ну, поживут трошки, а после передашь. Они немаленькие, будут помогать. Как находка…
Ефросинья вскинула укоризненный взгляд, и бригадир, вильнув глазами, стал зачем-то подтягивать голенище. Воспитанники, прислушиваясь к разговору взрослых, стояли присмиревшие. Энкэвэдэшник торопливо выхватил из сумки бланк и приготовил карандаш.
– Принеси фотокарточку для личного дела.
– Есть только большая, настенная. Мы с мужем.
– Тогда вырежи. Лишь бы лицо было.
– Этого не сделаю. Она у меня одна, – непримиримо отрезала Ефросинья.
Лейтенант встал, готовый проявить волю и власть, но ощутив в груди острый укол боли, вдруг растерянно замер и побледнел. Постоял, покачиваясь.
– Ну, и черт с тобой. Никуда не денешься, – выговорил он с болезненным придыханием. – Из-под земли, если надо, достанем… Такая жара, а ты, как монашка. Освободи голову.
– Зачем это?
– Чтобы составить словесный портрет! – сорвался энкэвэдэшник, тряся листом.
Ефросинья, будто не слыша, повернулась к детям. Похоже, ей надоел и был неприятен разговор с занудливым дядькой.
– Ты что это коники выкидываешь?! – всполошился бригадир. – Хочешь норов показать?
Нервы у офицера сдали. Часто нося грудью и щуря остекленевшие глаза, он лапнул на поясе кобуру. Видавший виды хуторянин не растерялся: шагнув к плетню, заслонил собой Ефросинью, и та, поняв, что медлить опасно, перебрала пальцами по сдвоенному узлу, с досадой сорвала косынку.
У Савелия Кузьмича от удивленья шевельнулись брови. Смуглая девочка насторожилась, видимо, подумав, что ее могут так же обкатать. Зато пацанов вид тетеньки позабавил, они заулыбались. Помолчав, лейтенант с недоумением произнес:
– Почему без волос? Вши?
Казачка, не тая обиды от перенесенного унижения, задиристо выкрикнула:
– Мода такая, страхолюдная! От мужиков обороняюсь! Защищать некому…
Затем, отчужденно хмурясь, поставила закорюки на листах, один из них забрала, спрятала в лифчик. Крепкой рукой подняла ведро с виноградом, коленом вытолкнула калитку и кивком позвала детей. Новосёлы дружно двинулись за ней. Ефросинья сразу направила их в летницу. Оттуда донеслись громыханья рукомойника и голос хозяйки:
– Не стесняйтесь. Кушайте, сколько влезет. Эх вы, приемыши мои чумазые… Сейчас поведу на Терек, хоть пыль смоете. А потом постираемся…
Лейтенант снял с подкрылка пачку «Беломора». В рассеянности предложил курево бригадиру, тот охотно взял. Жгли табачок на пару, жадно вдыхая дым и прислушиваясь. В открытую дверь машины было видно, как водитель, положив голову на руль, спал.
Неожиданно офицер, то ли удивляясь, то ли осуждая, с ухмылкой пробормотал:
– И на что она рассердилась? Видно, слишком избалованная. Красивые, они все с кандибобером…
– Баба она строгая, без глупостей, – поправил Савелий Кузьмич, затаптывая окурок.
– Главное, поставил ей задачу, определил малолеток. Ты, бригадир, эту психическую поддерживай. И про свою подпись не забывай. В первую очередь, как член ВКП (б), полностью в ответе за режимных лиц.
– Я сделал, как вы требовали. И предупреждал, что приказано с отарой эвакуироваться. Сегодня привезу ей мешок муки, что держал на складе. А за остальное как мне отвечать…
– Это не имеет значения. На момент передачи – ты должностное лицо.
– Как не имеет? Меня же не будет здесь.
– Дай поручение, кому следует. Ты со мной не шути, бригадир… Я этого не терплю!
– От слов я не отказываюсь, и за Ефросинью поручаюсь. Она педучилище закончила. Образованная… А вам, товарищ лейтенант, не стоит в хуторе задерживаться. На том берегу, неподалеку рота вчера окопалась, к бою готовится. Утром старшина с солдатами чувал гороха самовольно забрал. Тоже, мол, по закону военного времени. А если вы, к примеру, с меня спросите. Тогда что? Под суд?
– Само собой, – не без иронии подтвердил офицер и, поднявшись, всё же успокоил. – За помощь армии никто тебя не тронет.
– Так может, возьмете до Орджоникидзе супружницу и дочь с внуком? – скороговоркой обратился Савелий Кузьмич. – Уважьте, товарищ лейтенант! Если донесут немцам, что семья коммуниста, бесперечь расстреляют.
– Поэтому и отказался взять к себе воспитанников?
– Да. Боюсь за семью.
– А Ефросинью бросаешь одну с детьми?
Старый казак расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки. Не стал оправдываться перед чужим и случайным человеком. Офицер громким окриком разбудил ошалевшего от сна своего шофера и глянул через плечо.
– Места не жалко. Показывай, где живешь. Только гремит уже за Тереком. Гаубицы. Веселенькая музыка!.. Возьмем твоих. А вот довезем ли – вопрос…
10
Операция «Эдельвейс» отнюдь не ограничивалась захватом нефтепромыслов Грозного и Баку. Это было лишь этапом в трансазиатском плане Гитлера. Предполагалось дальнейшее продвижение немецкой армии на юго-запад, чтобы по иранской территории выйти к Персидскому заливу, овладеть нефтяными скважинами Ирака и уже оттуда готовить поход на Индию. (В том случае, если турецкое руководство нарушит договор и начнет заигрывать с англичанами, фюрер был намерен захватить проливы Босфор и Дарданеллы.) От Басры танковая группировка должна была сделать разворот на север Африки, где воевал итало-немецкий корпус Роммеля, и «сомкнуть клещи» вокруг земель Третьего рейха в тысячи километров – от Воронежа до Багдада, от Стамбула до Парижа.
В разгар кавказской кампании, когда 1-я танковая армия ценой тяжелейших потерь взяла Моздок и двинулась к Грозному, 49-й горнострелковый корпус достиг предгорий Главного Кавказского хребта, а дивизии Руоффа пробивались к Туапсе, руководство вермахта решило подтянуть к фронту «Особый штаб Ф». Свое название он получил от фамилии командующего – Фельми. Из малочисленного сначала отряда этот энергичный генерал авиации, вояка еще «Вильгельмовской закваски», служивший в Турции и тропической Африке, за год создал мобильное формирование. 20 августа поступил приказ о развертывании «Штаба» в корпус особого назначения, и уже через неделю его основные силы были в районе Сталино (Донецка).
Шеститысячное это соединение могло вести боевые действия автономно, располагая частями, службами и подразделениями всех родов войск. Из трех усиленных моторизованных батальонов два были полностью укомплектованы немцами, а третий – иностранный – состоял из палестинцев, иракцев, сирийцев, иорданцев и жителей иных стран. По вооруженной оснащенности эти батальоны превосходили даже армейские полки. Отдельный танковый батальон, авиационный отряд в 25 самолетов, саперная рота, мощная минометно-артиллерийская группа, не считая разведывательного отряда на бронемашинах и кавалерии, делали корпус незаменимым в тактических маневрах и позволяли решать любые оперативные задачи. Зачисленное в резерв штаба группы армий «А» формирование Фельми ожидало, когда немецкие войска победоносно вступят в Тбилиси, чтобы отправиться туда железной дорогой и приступить к завоеванию Аравии.
Хутор по-прежнему обходили бои. А по нагорной дороге проносились то немецкие мотоциклисты, то грузовики со звездами на кабинах и пылили отряды наших кавалеристов. Пользуясь отпущенным временем, рота Ивенского успела проложить по лесистому берегу ходы сообщения, вырыть в полный профиль окопы, за каменным ангаром машинно-тракторной станции оборудовать командный пункт.
Фронт подступал вплотную. Наутро стал слышен бой у высотки, километрах в пяти. Соединяясь в надсадном грохоте, частили пулеметные очереди, раздавался треск винтовок, резкое уханье минометов. Западней не унималась артиллерийская пальба. Несмотря на опасность, дальновидные хуторянки запасались виноградом и арбузами, везли на тачках с огородов капусту, свёклу и тыквы, ломали на брошенном поле квелые шляпки подсолнухов.
Никому уже не верилось, что «наши» устоят на этом берегу. И горестно было свыкнуться с мыслью, что наступает жизнь, сулящая бесконечные тяготы и утраты. Два десятилетия хуторяне твердо стояли на земле, оберегаемые советской властью, а теперь – иноземное нашествие, и где-то совсем рядом разгуливает бабка с косой в серо-мышастой шинели…
Воспитанники оказались не только смышлеными, но и приученными к труду. В первые дни они точно ошалели от наступившей свободы: не надо строем ходить в столовую, после учебы клеить конверты и вышивать фабричные кисеты, дежурить на кухне и в помещении, часами маршировать с песнями по плацу. Конечно, сельский быт показался неприятным, – вместо крана с водой – умывальник, туалет на огороде, теснота в доме, противные запахи на базу. Однако сама по себе жизнь здесь, в глухом терском хуторе, была в новинку. Они забрасывали Ефросинью вопросами, на которые не всегда находились быстрые ответы. И уже через неделю отпрыски «врагов народа» стали походить на казачат, с которыми познакомились и вместе играли, – покрылись медным загаром, окрепли и обрели непривычную для себя сельскую умиротворенность.
Дина охотно помогала по дому: чистила картошку, стряпала, мыла посуду, убиралась во всех трех комнатах. Мальчишки тоже не сидели сложа руки: набирали из колодца воду, пасли на берегу Буську, рвали яблоки, сливы, кизил и груши для компота и для сушки. Однако выполняли «наряды», как шутила Ефросинья, с ленцой, ничем не отличаясь от сверстников. И приструнивая их, Ефросинья всё чаще вспоминала о сынишке…
Ребята, ушедшие с утра ловить раков, к обеду не вернулись. То, что они не сдержали слова, Ефросинью задело. Она попросила разузнать Дину. Спустя полчаса с улицы донесся отчитывающий голос девочки, и во двор вслед за ней вошли сорванцы. Рукав синей казенной рубашки Ивана был порван, колени брюк вызеленены травой. Алик стыдливо смотрел в землю.
– Полюбуйтесь на них! – не унималась Дина. – Мы их ждем, а они дразнят теленка. Корриду устроили. И других детей учат плохому.
– Никого мы не учим, – огрызнулся Иван, переминаясь с ноги на ногу. – Митька сам предложил…
– Какого теленка? Что за коррида? – растерялась Ефросинья. – Объясните толком.
Иван вздохнул, потер рукой плечо, где зияла на рукаве дырка.
– Да шли мы домой. Воды много на реке, раков нет. А Митька на переулке встретился и говорит: ты рассказывал про тореадоров, давай с нашим телком попробуем. Красный фартук он у бабки стянул. Мы и пошли на выгон. Их бычок выше всех, с рожками…
– У тебя самого рожки! – вставила Дина.
– А у тебя – две пары. Отвязали его и начали борьбу. Сначала он неохотно бросался, а потом стал бегать с поднятым хвостом…
– Здорово было! – воскликнул Алик. – Ванька еле увертывался.
– Тут и налетел на нас его дед Митьки с кнутом. Мне рубашку рассек. Удрали мы в кушири12. А Динка позвала – вылезли…
Ефросинья осуждающе покачала головой:
– Тоже мне, тореро… За позорное бегство с арены, уважаемый дон Хуан, – так, по-моему, твое имя по-испански – штаны будешь стирать сам. А кнут – наука на будущее. Таково казачье воспитание. Оно проверено, хотя и не всем нравится. Надеюсь, новый бой не запланирован?
Мальчишки переглянулись.
– Может быть, пора извиниться? – поддела Дина.
Алик, взглянув на хозяйку, повинно улыбнулся:
– Простите. Больше не будем.
Иван точно воды в рот набрал. Упорствовал. Ефросинья не стала ждать извинений. Добиваться их от человека – значит, показать собственную слабость. Тотчас распорядилась взять лопаты и идти вместе с ней на огород копать картошку.
Перед закатом бой на высотке затих. «Эмка» и десятка два подвод с красноармейцами, подняв пыль, напоследок промчались по шляху. Вскоре скользнул по меркнущему небу вражеский штурмовик. В отдалении раздались взрывы и выстрелы бортовой пушки.
По хутору пронеслась весть, что немцы подтягивают силы к ближним станицам.
Среди ночи Ефросинью разбудила дробь в оконную раму. Она с забившимся сердцем вскинулась в полутьме, надела халатик и, пересекая горницу, заметила, что мальчишки тоже подскочили на своей деревянной кровати. Не отпирая двери, Ефросинья окликнула:
– Кто здесь?
– Свои, хозяечка! Не бойся.
Поколебавшись, Ефросинья с непокрытой головой вышла на крыльцо. В хуторе цепенела тишь. Фигуры солдат вразброс темнели во дворе. Вызвавший ее боец, довольно рослый парень, держал в руке посох.
– Мы из окружения выходим, – пояснил он, горошиной катая во рту русское «о». – Скажи, где водички напиться. Немцы у вас есть?
– Вечером никого не было… А колодец у плетня.
Натужно заскрипел несмазанный ворот. Сквозь оживленный разговор послышалось постукивание фляжек о край ведра. Начинало светать. К крыльцу подошел молодой поджарый мужчина в командирской фуражке. На поясном ремне висели подсумок и кобура.
– Нам нужно переправиться. Глубоко напротив вас?
– За ночь вода могла прибыть. Вам лучше через брод. Это ниже, за хутором. Как раз там и рота наша оборону держит.
– Где? За Тереком? – уточнил офицер. – Ух, ты, черт возьми! Приятная неожиданность. Думал, что мы одни… Неловко обращаться, но… От голода и кислятины у солдат «обезьянья болезнь». Питаемся с деревьев, как мартышки. Не выручишь, уважаемая, продуктами?
– Зерном могу поделиться.
Ефросинья скрылась за дверью и заглянула в горницу:
– Ваня, Алик!
В одних трусах мальчишки выбежали на веранду, помогли ей пересыпать рожь из мешка. Ефросинья вынесла полный таз и поставила его на рундук возле надворной печи. Солдаты, развязав вещмешки, начали зачерпывать зерно котелками и наполнять их. Офицер, наблюдая, то и дело прикладывал фляжку ко рту, глотками пил ледяную воду. Затем дал команду бойцам выходить на улицу, прощально обернулся.
– Извини, что в растрату ввели.
– Не за что. Рожь нам раздали. Не успели вывезти, – ответила Ефросинья и с тревогой прибавила. – Неужели у вас патронов нет? Палками воюете?
Командир, не сразу поняв, о чем она, с усмешкой объяснил:
– Да это Пичугин от собак. Постоянно его цапают… А с боеприпасами, да, туговато.
Отряд разреженным строем зашагал к окраине. Ветерок слабо шелестел жесткой листвой высокого надворного кизила. На светлеющем поднебесье, точно на проявляемом фото, проступали клочковатые сизые тучки.
– Ушли, – с горечью сказала Ефросинья и, прикрывая калитку, увидела на крыльце мальчишек. – Почему не спите?
– Уже развиднелось. Знаете, что… Давайте дрова поколю. Мне приходилось у бабушки, – напористо предложил Иван. – Где топор, я знаю.
– И я могу! – поддержал Алик. – В интернате я до подъема просыпался.
Вибрирующий, будто исходящий из-под земли гул, долетев с восточной стороны, нарастал, саднил в ушах. Ведро с водой, поставленное солдатами на край сруба, издало протяжный трубный звук. Почему-то непривычно рано заметались над хутором ласточки.
– Ваня, полезай на скирду. Глянь, – настороженно попросила Ефросинья.
К стогу сена, оберегая его от ветра, была привалена лестница. Ребята друг за другом забрались наверх. И оба испуганно уставились в стень. Ефросинья забеспокоилась, с нетерпением спросила:
– Почему молчите? Что там?
– Немцы… – дрогнувшим голосом откликнулся Иван и посмотрел на нее сверху. – Целое полчище!
Ефросинья быстро поднялась к мальчишкам. И обмерла, глянув на терскую долину. По всему шляху, растянувшись на много километров, черно-зеленой гадюкой ползли немецкие танки, грузовики, самоходки, легковые автомобили, броневики, крытые брезентом кюбельвагены13, тягачи. От невиданного зрелища тоскливо зашлось сердце, обожгло отчаяние, что не скрыться, не спастись от смертоносной армады, заполонявшей степь. И в который раз за эти дни захлестнули лихие сумбурные мысли: как выживать теперь с тремя подростками. Им не от кого было ждать помощи…
А мальчишки, стоявшие рядом, невольно жались к ее плечам, – от вихрастых выгоревших волос и кожи пахло солнцем, речкой и укропом, который заготавливали вчера, а на шеях трогательно белел пушок. Разом вбирал взгляд Ефросиньи и нескладные детские тела с узкими плечами, и несметные войска иноземных завоевателей, явившихся поработить живущих здесь. И от этого жалостливо затомилась ее материнская душа, – больней, чем собственное одиночество, ощутила Ефросинья беззащитность этих несчастных сирот, за которых отвечала она вовсе не перед «органами», а перед богом…
– Вы что, орлы мои, оробели? Нечего пугаться! Вы – мужчины. А предкам разве легче было? Без конца воевали за Русь. Татар били, ляхов били, Наполеона без штанов оставили. Казаки, идя в бой, смотрели врагу в лицо, не ведали страха! – обняв ребячьи плечи, запальчиво говорила Ефросинья. – Помните слова князя Невского? Кто с мечом к нам придет, тот от него и погибнет. Он тевтонцев разбил, так и наша армия их потомков проклятых уничтожит на этой земле и до Берлина погонит! Мы победим, мальчики, победим обязательно. Родная земелька-любушка, как бабука говорила, тоже с врагом воюет, пока казак на коне…
