Kitabı oku: «Прядь», sayfa 7
Глава III
Мысли с шумом, отдавая пульсирующей болью, роились в голове. И первой из них была: «Неужели я жив и на этот раз». Сознание постепенно возвращалось к Ингвару, хотя он и не мог понять, где находится и как сюда попал. По правде говоря, бой, да и всё происходившее за сутки до него, представляли собой в голове юноши сумбурное месиво из обрывочных воспоминаний. Постепенно, как рука резчика по дереву создаёт из грубой доски тонкий узор, разум Ингвара восстановил образ и последовательность событий.
Приходить в себя из небытия во второй раз оказалось духовно легче, однако телесно тяжело, как и прежде. Безумно болела голова, и по сравнению с пробуждением после крушения добавился ещё и отвратительный привкус крови во рту. Ломота сковывала всё тело, чтобы хоть немного стряхнуть её, Ингвар попробовал пошевелить конечностями, после чего обнаружил, что его руки и ноги стянуты тугой верёвкой.
Веки слиплись от пота и запёкшейся крови – это сделало открытие глаз задачей не из простых. Со второго раза ему всё-таки удалось, правда, пользы принесло немного – вокруг царила непроглядная тьма. Когда глаза немного привыкли, Ингвар понял, что его тюрьма – это просто старый душный хлев. Через щели между досками, из которых хлев был сложен, пробивался слабый ночной свет, но его и различить-то казалось практически невозможно.
Снаружи тишину нарушали обрывки досужего разговора стражей. С уверенностью судить о наречии Ингвар не мог, но вероятнее всего они говорили на арабском. Северянин в достатке слыхал этот язык на торговых площадях от Корсуни до Константинополя и научился распознавать звучание, однако сейчас в ушах чересчур гудело… Судя по голосам, дозор несли трое воинов. Ингвар сперва усиленно двигал руками и ногами, пытаясь ослабить узлы и избавиться от верёвок, однако, прикинув свои силы, понял, что вряд ли может надеяться на благополучный побег сегодня. В столь расслабленном состоянии выстоять в одиночку против троих отдохнувших и здоровых бойцов не представлялось возможным. А требовалось не только выстоять, но и сохранить силы, чтобы выбраться из вражеского лагеря. Поэтому он решил, что время побега ещё не настало, раз его оставили в живых, значит, он им для чего-то нужен и в самом ближайшем будущем его вероятнее всего не убьют. Стоянка явно была временной, значит, пленивший его отряд скоро отправится в путь и уже через сутки Ингвар получит точное представление о численности и общем состоянии врага.
Как только насущные размышления о побеге оставили юношу, им на смену пришли мрачные мысли об отце. «Оставили в живых», – повторил он про себя. Какова участь остального отряда, можно только гадать. В этом хлеву кроме него никого нет, скорее всего, других пленных арабам захватить не удалось, нельзя тешить себя лишней надеждой, но, быть может, кому-то всё же удалось уйти в горы и спастись… Тогда об их переходе узнают другие – о нём сложат саги, песни и пряди, тогда весь этот мучительный путь не пропадёт напрасно. Что ж, возможно старику Хельгу в очередной раз удалось обмануть судьбу и вывести людей из опасности, если же нет… все они в этом случае уже наверняка мертвы. И даже отец.
Затхлый темничный воздух душил Ингвара, обуреваемый мрачными мыслями юноша лежал, не зная даже, сколько времени прошло с тех пор, как он очнулся. Голоса стражей смолкли, и звучало только пение птиц и стрекот цикад там, за дверью, где между юношей, его свободой, да и просто остальной жизнью, стояли по меньшей мере несколько десятков клинков.
Мысли о побеге вновь возвращались, перемежались с обращениями к богам, и вот, свет в щелях стен показал молодому северянину, что начало светать. Шума за дверью прибавилось, лагерь оживал, чьи-то голоса отдавали приказы, лязгало железо и ржали лошади. Через некоторое время дверь распахнулась, тогда в лицо Ингвару ударила приятная свежеть утреннего воздуха, а в глаза – яркий свет, от которого он уже порядком отвык. В дверях стоял воин в тюрбане и засаленном халате, из-под которого поблескивала кольчуга. Лица Ингвар различить не сумел: глаза ещё недостаточно привыкли к свету. Воин молча посмотрел на пленника, подошёл ближе и, убедившись, что тот пришел в себя, скрылся в проёме. Через короткое время он вернулся вновь, держа в руках миску похлебки и ломоть хлеба. Аромат от похлёбки быстро достиг ноздрей юноши, и хотя это явно не самое изысканное кушанье, но вместе с запахом Ингвара захлестнуло невероятно свирепое чувство голода. Араб поставил еду рядом с северянином, потом достал из-за пояса кинжал и перерезал веревку, связывающую ему руки, после чего так же, как и в первый раз, не говоря ни слова вышел. Ингвар набросился на эти дары жадно, стараясь не пролить ни единой капли, пил похлебку. Руки, онемевшие от долгого пребывания под верёвкой, слушались плохо, но чувство голода посылало им верные приказы, и в итоге непокорные конечности удалось обуздать. Когда он доел, то сразу ощутил, как силы его прибывают, а самочувствие улучшается: глаза легко открылись, шум в голове пошёл на убыль, и даже ломота в теле начала проходить. «Что ж, я всё же рано стал петь погребальные песни…» – подумал юноша и, как часто бывает после славного обеда, сразу допустил в голову обнадёживающие мысли о своём будущем и даже о судьбе дружины.
Если его накормили, стало быть, убивать не собираются, по крайней мере, не сегодня. А это значит, что он сбежит, надо только дождаться возможности. Если Хельг не пережил вчерашней битвы и не смог перехитрить опасность, значит, нужно сделать это самому, как никак – он его сын, и теперь настало время доказать родство делом. Да, отца может и нет в живых, но коли так – он сейчас пирует с боевыми товарищами в Вальхалле, к которой стремился всю жизнь, ни разу не опорочив честь воина и погибнув с мечём в руке. Интересно, если он и правда там, смотрит ли он на него сейчас и волнует ли вообще гостей чертога Одина судьба их сыновей здесь, в этом мире? Нет, отец точно не мог про него забыть, и сейчас мысли старого ярла, живого или мёртвого, с ним, с Ингваром… В душе он обратился к отцу с просьбой о помощи, чтобы тот укрепил его и дал дельный совет, его не смутило, что он не вознёс молитву ни к Одину, ни к другому богу, чтимому родичами, но именно к отцу. Боги ждали от него развлечения, для них путь Ингвара – зрелище, иногда занятное, а иногда нет – боги помогают сильным и тем, кто им нравится… Юноша не был уверен, что нравится богам. Он часто уделял им меньше внимания, чем принято, и часто интересовался другими богами, тут есть из-за чего разгневаться, отец же любит его вне этих условностей. Поэтому обращение к отцу показалось ему совершенно естественным в этом затруднительном положении, жив тот или мёртв, его образ всегда пребудет с сыном, и никто не вправе этого отнять.
На душе у Ингвара отлегло, теперь он решил ждать дальнейшего развития событий, ведь не оставят же его в этом хлеву навечно. Здесь он оказался прав: в скором времени дверь вновь отворилась. На пороге стоял сухощавый мужчина, одежда и оружие которого свидетельствовали об особом положении. Лицо его скуластое и довольно невыразительное, волосы (он обнажил голову войдя) тщательно уложены назад, борода подстрижена, смуглая кожа отливала медью. Особенностью, отличавшей это лицо от других, были шрамы, проходящие через все его черты белыми бороздами, а завершало облик отсутствие правого уха.
Незнакомец с ходу бросил Ингвару несколько вопросов на арабском, не услышав ответа, он начал задавать вопросы на других языках, но ни один из них не был известен его невольному собеседнику. Ингвар, решив помочь незнакомцу, сухо бросил ему на греческом:
– Ты пришёл похвастаться осведомленностью в чужих наречиях?
Незнакомец кивнул, кажется, он понял сказанное. Подождав немного, судя по всему подбирая слова, он произнёс:
– Тобой убиты многие.
Услышав это, Ингвар ощутил под сердцем тёплое чувство удовлетворения, но не из-за похвалы, а из-за того, что греческий этого араба оказался в разы хуже его собственного. В памяти всплыли замечания ромейских друзей о его дремучем варварстве.
– Недостаточно многие, чтобы ты не стоял передо мной, – ответил он.
– Ты дерзкий хорошо, но когда не стоишь на ногах – опасно.
– Поэтому я и не жду, что вы развяжете мне ноги.
Араб слегка улыбнулся, его лицо настолько блекло-безразличное, что улыбка скорее напоминала оскал, чем свидетельствовала о расположении.
– Я встречал таких, волосы как песок, свирепые – похожи на твоих братьев, но все мертвы теперь… Как и твои братья.
Кровь бросилась в лицо Ингвару – этот сухой араб пришёл к нему рассказывать, как убивал его отца и друзей, смотрит на него, связанного, со своей наглой ухмылкой, зная, что пленнику ответить нечем… В приступе ярости юноша схватил лежащую рядом глиняную миску из-под супа и что есть силы запустил в голову гостю. Араб молниеносно уклонился и в мгновение ока вновь такой же прямой и насмешливый стоял в двух шагах от Ингвара. Миска, не достигнув цели, ударилась о дверь хлева и разбилась, после чего в дверь обеспокоенно заглянул один из стражников, но был сразу же отправлен назад властным жестом господина.
– Злись. Это можно, – коротко заметил он, – мне всё едино.
Юноша не отвечал ему, он постепенно успокоился и теперь раздражался сам на себя за недавнюю вспышку гнева. Когда ему не удавалось сдержаться, в душе оставался лёгкий унизительный осадок. Видимо, из-за того, что в такие моменты внутреннее состояние слишком плотно соприкасается с внешним миром.
Араб тем временем продолжал:
– Откуда ты, мне неведомо и неважно. Равно как и все твои товарищи. Знаю точно, таких оборванцы, никто послать не мог. Наша встреча – случайность. Знаю также: такие, как вы, причинили много бед шаху Ширвана, но до этого мне нет заботы. Скажу так: я готов забыть всё, причинил ты и твой топор. Но взамен ты сделаешь то же.
Ингвар не смог сдержать удивленный взгляд, вместо допроса и смерти ему сделали предложение о поступлении на службу. Такого он не ожидал.
– Служить убийцам моих родичей? – северянин хотел, чтобы это прозвучало насмешливо, но получилось просто зло и нерешительно. Соглашаться на такое приглашение у него не было и в мыслях, но в целесообразности открытого заявления об этом он очень быстро усомнился.
– Мы сделали, и вы сделали. Мы убивали – вы убивали. Лукавства нет. Это был честно. Вам был нельзя уйти тогда.
– Так дайте уйти мне теперь, – тихо проговорил Ингвар.
В ответ араб улыбнулся шире обычного (правда, по-прежнему бесстрастно).
– Этого не может. Тебе отправиться только с нами или же к своим родичам. С которыми ты был вчера.
Ингвар не хотел умирать, особенно усугубили это чувства, перенесённые им в горячке боя, который он уже счёл для себя последним. В то же время воспитание, суровая походная жизнь и постоянная близость смерти научили его не бояться конца пути, но стремиться подойти к нему достойно. Все люди во что-то верят, кто-то ждёт после смерти пиров в чертоге Одина, кто-то – покоя и умиротворения, кто-то просто надеется на высшую справедливость на том свете, потому что отчаялся ждать её на этом. Ингвар слышал очень много предположений на сей счёт, не все были ему понятны, но одно было ясно как день: люди не хотят умирать, зная, что больше ничего не будет. Одни ждут продолжения Там, другие пытаются оставить после себя как можно больше Здесь, но страх смерти живёт в каждом, и каждого он, словно плеть, гонит своей дорогой. Может быть, в этом и скрывался ключ к отгадке великой тайны человеческой смерти. Так Ингвар, не будучи трусом, готовый принять любую участь, осознал, что миг, когда он сможет подписать сам себе смертный приговор, ещё не настал. Повинуясь этому комку чувств, он произнёс сдавленным голосом:
– Мне нужно подумать.
Араб удовлетворенно кивнул:
– Думай, есть время. Но долго – нет. Я – Мансур. Скажи позвать, как решишь.
Когда он вышел, у юноши заныло нутро. Во-первых, он проклинал себя за давешнюю слабость: нельзя было показывать, что слова этого мрачного араба на него подействовали, хотя, может, со стороны это и не читалось так легко, как ему кажется… Во-вторых, хотя и нет ничего позорного в том, чтобы примкнуть к предлагающим ему службу, ведь Мансур прав: его родичи погибли в честном бою, всё же невысока честь тому, кто стал товарищем убийцам отца и друзей. Впрочем, он не раз слыхал у походных костров историю дяди Эндура, того, что оставил ему топор. Дядя Эндур рассказывал, как, потеряв всю дружину и попав в рабство к печенежскому хану, он со временем вошёл к нему в доверие, стал одним из воинов ближнего круга, а через несколько лет перерезал ему глотку и бежал. Так он отомстил за бесчестное ночное нападение, в котором степняки вырезали его людей. Эта история прославила Эндура, и никто не дерзал упрекать его за службу своим врагам, так почему же молодому Ингвару непременно нужно отдать жизнь и нельзя прибегнуть к небольшой уловке. Северяне не столь искусны в интригах и заговорах, но и им знакомо слово хитрость. Другое дело, что будет очень сложно перебороть себя и улыбаться тем, кого хочется отправить на тот свет. Впрочем… можно им и не улыбаться, наверняка этого с него не потребуют. Он не был уверен до конца, но понимал: это его единственная тропа к спасению.
Ингвар хотел ещё немного подумать, но в душе его ответ уже обрёл форму. В итоге вместо дальнейших размышлений он прислушался к происходящему за дверью. Лагерь ожил, походные звуки войска мало отличаются друг от друга, даже если воины верят в разных богов и бьются за разных вождей. Все они в конечном счете похожи, и в первую очередь всегда воины. Этот лагерь исключением не стал, судя по звукам, всего тут оставалось несколько десятков всадников, причём разного происхождения: помимо арабского Ингвар улавливал и другие языки. Совсем рядом с местом его заточения слышался уже знакомый голос Мансура, однако речь была не арабской. Араб говорил на наречии своего собеседника, и, судя по всему, опять с ошибками, потому что в их общение постоянно вмешивался третий голос и повторял определённые слова то на одном языке, то на другом. Что же до второго, то он обладал неприятным каркающим голосом, да ещё и с сильно заметной картавостью. Язык их беседы Ингвар слышал впервые, хотя в нём и было нечто знакомое ему ещё по всё тем же царьградским воспоминаниям. Вскоре оба говорящих стали удаляться от хлева-узилища, и гул лагеря окончательно поглотил их голоса.
Топот копыт и конское ржание дали Ингвару понять: всадники покидают стоянку. Глупо надеяться, что они забыли его здесь, скорее всего, это просто означало, что пленивший его отряд разделился. А может быть, он и до этого вовсе не был единым. В сущности большого значения для юноши это не имело – представление об окружающих землях он имел весьма приблизительное, да и мысли занимало другое. Тем не менее от долгого сидения в темноте и одиночестве слух и общее восприятие окружающего обострились, а мир за стеной хлева оставался единственным доступным источником сведений.
Время тянулось долго, и юноша уже не представлял, насколько давно случился его разговор с Мансуром. С тех пор как решение было принято, ему не терпелось вырваться из мучающего его душного капкана. Дверь, через которую к нему утром заходили немногочисленные гости, стала чем-то вроде волшебного оберега, воздействующего на всю его дальнейшую судьбу. Когда молодой араб, приносивший ему утром еду, просунулся в проём вновь, Ингвар обрадовался ему как родному. Но в ещё больший восторг, хоть он сумел не выказать того внешне, его привело избавление от давящих узлов верёвки на ногах, ведь он их уже и так едва чувствовал – араб извлёк кинжал и освободил их. Встать с первой попытки Ингвар не смог, а когда гость рывком поставил его на ноги, удержаться на них тоже не получилось. После нескольких неудач, с опорой на своего помощника-тюремщика северянин наконец смог двигаться.
Так вдвоём они кое-как доковыляли до двери. Когда она открылась, утренний воздух, ещё свежий, не тронутый дневным зноем, ударил Ингвару в лицо вместе с лучами солнечного света. На глазах у юноши выступили слёзы. Конечно, это всего лишь ответ тела, успевшего привыкнуть к темноте и духоте, но в душе, увидев мир снова, Ингвар действительно был готов разрыдаться. Битва, постигнувшее после неё беспамятство, ночь в заточении отодвинули последние воспоминания о дневном свете не то что далеко в прошлое, а как будто и вовсе в другую жизнь. Потому ощутить себя живым снова оказалось очень приятно, настолько приятно, что на несколько мгновений Ингвар даже забыл обо всех тяготеющих над ним невзгодах.
Очередная встреча с Мансуром (звать его не пришлось – подошёл сам) прошла очень быстро. Ингвар дал понять, что предложение принято, и араб в своей бесстрастной манере выразил удовлетворение. В его ответе не читалось и намёка на удивление, напротив, во взгляде сквозило что-то вроде «я не ожидал ничего другого». Предводитель мусульман – в отряде к нему обращались с титулом «наиб» – неплохо разбирался в людях, Ингвар быстро понял это, как и то, что Мансур такую способность считал поводом для гордости. Хотя, может, юноша и ошибался.
Как только северянин избавился от участи пленника, ему привели лошадь и подали потёртый, но относительно чистый халат. В дополнение к этим щедрым дарам Ингвар попросил дозволения умыться и ещё что-нибудь перекусить. Когда его желания исполнились, он окончательно убедился в верности своего решения. Как-никак возможность героически умереть у него остаётся всегда, а вот остаться жить – это путь, который открывает в изобилии и другие возможности. Однако среди обнадёживающих событий осталось место и разочарованию – оружия ему не дали. Свой топор он увидел прикреплённым к седлу одного из воинов и в ответ на заданный вопрос узнал, что прежде чем его сочтут достойным носить оружие, придётся доказать свою надёжность. Эту отповедь он получил от одного из помощников Мансура, кажется, его звали Ариф, он единственный, помимо самого предводителя, кто мог связать хотя бы пару слов на греческом, остальные же говорили только на арабском или персидском.
Поскольку ни арабского, ни персидского Ингвар не знал, а постоянно звать в толмачи Мансура или Арифа возможным не представлялось, то объясняться с новыми спутниками приходилось в основном знаками. Недавний страж темницы теперь превратился в ближайшего товарища северянина. Из-за того, что он ранее других познакомился с пленником, он как будто чувствовал за него ответственность и по освобождении в следствии чего постоянно стремился оказать помощь или разъяснить что-либо, опять-таки знаками. Тем не менее у других воинов появление Ингвара одобрения не вызвало, в его сторону то и дело бросали злые взгляды, и до ушей юноши нередко доходило презрительное слово «кяфир». Впрочем, значения этого слова он всё равно не знал.
Снова сесть верхом впервые за долгий период также оказалось очень приятно. Полюбившиеся ему за последние дни пейзажи куда сподручнее наблюдать сытым из седла, чем волоча по камням и пыли распухшие ноги и умирая от голода. Они ехали на юго-запад, в сторону, обратную той, куда направлялся отряд Хельга. У Ингвара от этого немного щемило сердце. Чувства, которые он испытывал, сочетались столь противоречиво, что казалось, за всю свою недлинную жизнь он ещё ни разу не переживал ничего подобного. Радость от спасения, скорбь по потерянным родичам, трепет перед открытием нового и недавнее чувство близкой смерти – всё это бросало его разум в совершенно противоположные состояния. От этого путались мысли, и Ингвар решил, что нужно дать отдохнуть голове: ничего не предпринимать и не выдумывать хотя бы до вечера. Такое решение дало ему силы спокойно смотреть по сторонам, отряд, частью которого он стал, насчитывал порядка двух десятков воинов, хорошо вооружённых и опытных, – об этом говорили их суровые лица, потёртая броня и жёсткие, немного волчьи глаза.
Двигались быстро, привалы устраивали редко, на них все получали свою долю припасов: чаще всего по паре кусков чёрствого хлеба и вымоченной в воде солонины. Ингвара не обделяли, но рядом с ним никто не садился и дружелюбных жестов не делал. Исключение составлял один лишь Иса – так звали его недавнего тюремщика. Он как раз находился рядом почти всегда, даже во время движения, почти без перерыва лопоча что-то на своём языке, нимало не смущаясь тем, что Ингвар не понимал ни слова. Они были примерно одних лет, хотя по смуглому южанину сложно угадать возраст, в отряде больше таких молодых не оказалось, и юноши, несмотря на языковые преграды, чувствовали друг к другу дружеское расположение.
Иногда Иса показывал пальцем на те или иные предметы и называл их по-арабски. Так северянин узнал, что «птица» на этом чужом ему языке будет «тайр», хлеб – «альхубза», а горы – «эльджибаль». Когда Иса показывал пальцем на Ингвара, то, как и остальные, говорил: «Кяфир», но в его речи это не звучало презрительно. Показывая же пальцем на самого себя, он гордо говорил: «Муслим». Впитывая в себя эти капли языка, Ингвар понимал, что многое из сказанного имеет для его новых спутников значение более глубокое, чем просто пустое именование вещей.
На одном из привалов через несколько дней пути у Ингвара из-под грязного ворота рубахи поверх подаренного недавно халата выбился молот Тора, который он носил с малых лет по настоянию отца. Заметивший это Иса грустно покачал головой:
– Ингарь – кяфир.
Ингвар не обратил внимания на это замечание, но Иса ещё не закончил. Жестом показал, будто снимает шнурок с шеи друга и потом также жестом изобразил, что швыряет его в огонь, добавив следом:
– Ингарь – муслим, – потом, немного подумав, добавил недавно выученное им славянское слово, – брат.
Молодого варяга эти слова как будто привели в чувство, теперь становилось понятно, каким образом он должен будет зарекомендовать себя, чтобы получить назад своё оружие. Казалось бы, это проще некуда, стоит только признать себя одним из них; ещё от ромеев он слыхал, что тут и обрядов сложных не требуется, тем более что никто и не принуждает его быть искренним. Однако снять с шеи отцовский дар – вот это уже казалось ему настоящим предательством. Он ночевал у одного костра с убийцами отца и друзей, ел с ними из одного котла, и это всё казалось ему оправданным и допустимым, но из-за них предать отцовскую веру… Нет, не теперь. Есть вещи, которые не следует делать, даже если от них зависит жизнь – та жизнь, что наступает после содеянного, не стоит того. Ингвар с интересом наблюдал за магометанами так же, как когда-то наблюдал за христианами в их царьградских церквях, однако вера, в которой он вырос, была чем-то выходящим за пределы обычных житейских неурядиц. Хоть он и обращался к богам всё реже, он по-прежнему носил в сердце тёплые детские и юношеские воспоминания о праздниках, обрядах и духовных наставлениях отца, простых, но навсегда оставшихся в памяти.
– Ла («нет» арабск.), – Ингвар кяфир хорошо, – тихо сказал он Исе, на что тот понимающе кивнул и больше об этом не заговаривал.
Теперь мысли о побеге начали становиться всё навязчивее с каждым днём. Если раньше юноша полагал, что время у него есть и можно побыть с попутчиками подольше, тем более это интересно, то сейчас он ощущал растущее над головой чувство опасности, чему способствовала и затаённая блекло-серая злоба его окружения. Ингвар не знал порядков этих людей и не знал их планов, несколько недолгих бесед с Мансуром ни капли не прояснили его будущего, а на прямые вопросы он получал либо такие же прямые отказы, либо уклончивые ответы, от которых чувство неопредёленности только увеличивалось. Чаще араб сам задавал вопросы: его интересовало детство Ингвара, походное прошлое и земли, в которых он бывал. К удивлению юноши, наиб и так знал немало, особенно о походах русов на Ширван, о союзах и разногласиях с хазарами и торговле на Итиле. В разговоре Мансур вёл себя добродушно, однако его бесстрастность не позволяла Ингвару поверить в искренность собеседника.
– Рабы как ты – хорошо стоят, – заметил в одном из таких разговоров Мансур. – На Итиль за такими ездят.
– Единый цвет кожи не значит, что они как я, – угрюмо буркнул Ингвар в ответ.
– Такие как они – разный цвет кожи при рождении, но одинаковая душа на рынке.
Ингвар поёжился от этого разговора. На что намекал наиб? Да и намекал ли? Может, просто к слову пришлось… Впрочем, бывает ли, что человек с глазами Мансура говорит что-то просто к слову?
Самой большой трудностью побега оставалось полное непонимание Ингваром, где же он находится сейчас, куда направляется отряд и куда в случае успешного исхода направиться ему самому. Из обрывков незнакомой речи вокруг он слышал названия Марага, Ардебиль, Гугарк, но для него они значили не больше, чем арабские названия небесных звёзд, с которыми его пытался ознакомить Иса. Лучшим выходом в таком положении казалось дождаться, пока отряд поравняется с каким-нибудь селением, и попытать удачу там. Его спутники относились к местным с опаской, тем более что воинов в отряде осталось уже не так много – это не позволит им напасть на крупное поселение ради одного беглеца. Оставалось только надеяться, что подходящее место всё же попадется на их пути. В таком случае нужно будет действовать решительно и не помешало бы иметь хоть какое-то оружие. Но за ним постоянно наблюдали, даже во время ночёвок и привалов. Да ещё и Иса не отходил ни на шаг, порой Ингвару казалось, что его новый друг проводит с ним столько времени не из личного расположения, а по заданию Мансура. Доказать он ничего подобного не мог, но тревога подгладывала его изнутри, точно ведьма Гулльвейг водила там по его ребрам клюкой.
Из-за этих неприятностей более всего внимание Ингвара привлекали несколько лошадей, потерявших своих всадников в последней схватке. Их вели под уздцы, и они производили вид крепких и выносливых животных, но самое главное – к их седлам было приторочено оружие: мечи, кинжалы, щиты. Если бы удалось выкрасть одну такую – все сложности оказались бы решены. Но свободных лошадей надёжно охраняли, даже во время отдыха подойти к ним, не вызвав подозрений, не представлялось возможным. Имелась и ещё одна сложность: юноша не мог уйти, оставив свой топор. Здесь невозможны никакие уступки и допущения, расстаться с топором – настоящий позор, за который отец, будь он живой или мёртвый, никогда его не простит. Да и что отец, он сам никогда не простит себе такой слабости.
Меж тем пейзажи, открывающиеся взгляду, навевали мысли бежать прямо сейчас, немедля. Извилистая дорога временами уводила всадников на дно ущелий и тянулась там, обрамлённая жёлтыми скалами, потом же напротив – увлекала их наверх, к самым вершинам холмов, то зелёных, то блёклых и выцветших. Поросль кустарника сменялась приземистыми, широко раскинувшими ветви деревцами, а иногда их узкую и безлюдную тропу сдавливал с обеих сторон мрачный лес, подобный тому, которым недавно продирались остатки дружины Хельга. По утрам отряд ехал сквозь клочья густого тумана, делавшего ещё сонный и неразговорчивый мир вокруг удивительно таинственным. Затем влажную прохладу тумана вытеснял дневной жар, довольно утомительный и для коней, и для их всадников, однако вскоре после наступления темноты своим чередом вновь уступавший место свежести горной ночи. Этот дух пленил Ингвара, если во время пути с сородичами он чувствовал ответственность за отряд и разделял общую цель – пробиться к своим, то сейчас он ехал от своих в обратную сторону, и с новыми спутниками его не связывало ни общее будущее, ни чувство расположения. Поэтому окружающая его неизвестность манила с каждым днём всё сильнее.
На одной из остановок Ингвару удалось, не привлекая внимания, протиснуться к бесхозным лошадям. О том, чтобы украсть серьёзное оружие для ближнего боя: меч, копье или топор – не могло быть и речи, иначе планы юноши раскрылись бы слишком быстро. Он удовольствовался тем, что украдкой отстегнул с ремня, перекинутого через круп лошади, небольшой изогнутый кинжал и спрятал его под полу своего халата у пояса. Теперь он был вооружен, конечно, этого недостаточно для полноценного боя, да ещё и с несколькими противниками, однако всё же лучше, чем ничего. Чтобы ощутить холодную сталь клинка, северянин порой запускал руку под полу. Это давало ему чувство спокойствия и относительной защищённости в той враждебной обстановке, в которую его забросила Судьба.
Следующий день начался, как и всегда: отряд после скудного походного завтрака тронулся в путь. Ехали медленнее обычного, по приказу Мансура берегли лошадей. Для чего – Ингвар не знал, но как оказалось, это сослужило отряду добрую службу. Немного позднее полудня, когда солнце стояло высоко и накаляло оружие и кольчуги воинов едва ли не докрасна (тут Ингвар чувствовал своё превосходство), прямо по направлению их пути послышался стук копыт. По дороге летел большой отряд, разница в скорости позволила арабам услышать их первыми, Мансур парой резких жестов приказал отряду поворачивать в лес. Всадники повиновались, однако четверо из них, как было условлено на подобный случай, отделились и встали в тыл, готовясь прикрыть отступающих. Среди них и крепкий приземистый воин, к седлу которого был пристегнут топор Ингвара.
«Вот оно!» – молнией пронеслось у юноши в голове, он резко повернул своего коня и погнал его вслед четверым. Сосредоточив взгляд на похитителе, Ингвар нащупал кинжал и уже даже выбрал место у шеи, куда он поразит противника. Однако вдруг стук копыт лошадей встречного отряда начал становиться тише. Незнакомцы повернули, не доехав до людей Мансура пары сотен шагов. Замыкающие развернулись, возвращая оружие в ножны, и Ингвар, поравнявшись с ними, понял, что возможность он упустил. Без сумбура схватки его быстро догонят или просто всадят в спину стрелу. Арабы смотрели на него с удивлением, однако вскоре рассмеялись и похлопали Ингвара по спине. Это было самое дружелюбное действие членов отряда со дня их встречи. Северянин решил, что те приняли его поступок за попытку оказать им помощь в бою и не стал их разубеждать.
Их возвращение к отряду приняли молча, хотя северянина смерили пытливыми взглядами. Вскоре всадники вернулись на дорогу, продолжив двигаться как и прежде. Мансур, ехавший впереди, придержал коня и дождался Ингвара.
– Зачем хотел назад? – сухо спросил он.
– Биться хотел, – ввиду скромности запаса греческих слов у собеседника юноша тоже ответил коротко.
– Руками биться?
– Так оружия ж не даёте. Решил – сам возьму. Боялся, что другой возможности не будет.
