Kitabı oku: «Философия духовной военной мысли. Том 3», sayfa 3
И вот, если мы пойдем к победе на этом уровне, то победа наша будет действительной, истинной победой. Ибо она будет победою сразу над врагом и над собою. Вспомним и не забудем, что жизнь России не кончается этою войною, а, может быть, только начинается; что нам предстоят еще впереди горы напряженного, самоотверженного труда над нашим внутренним устроением; что нельзя сводить все задачи России к ратному напряжению ближайших месяцев и ограничивать ее жизненные перспективы этою войною. Необходимо все время помнить, что война есть этап не только во внешней истории, но и во внутренней жизни России; что она не есть эпизодическое событие, вдвинувшееся механически между прошлым и будущим; что победа может быть добыта только в результате духовного подъема и духовного напряжения живых внутренних сил России. А этот подъем есть уже сам по себе начало нашего возрождения.
Этот духовный подъем необходим сам по себе, а не только для победы. Он есть уже достижение и преодоление; он есть безусловная ценность. А победа армии будет его неизбежным результатом, его необходимым и естественным плодом. Ратная победа, без духовного подъема, будет поражением, а духовный подъем, создавшийся и удержавшийся на должной высоте, исключает всякое поражение. Он повлечет за собою не только ратную победу, но и другие, непредвидимые, неоценимые заранее достижения.
И, веря в это со всею силою предметного видения, мы можем сказать: пусть же наша армия будет действительным, истинным авангардом нашей великой России, ее грядущего возрождения и духовного расцвета.
Источник: Духовный смысл войны / И.А. Ильин. – Москва : Тип. Т-ва И.Д. Сытина, 1915. – 48 с. (Война и культура).
Духовная основа воинского служения
Вопросы о духовном возвращении на Родину, о России, ее культуре и ее будущем прямо связаны с волевой готовностью служения. Высшее, совершенное и родное защищают словом, делом и мечом. Проблема национально-культурной идентичности переходит по существу в проблему духовно-нравственного состояния армии и предстает как вопрос об этике воинского служения, о нравственной основе истинной воинской идентичности.
Чью армию я считаю своей – такова моя идентичность. Вот как И.А. Ильин советовал вселять в юные души образ армии: «Армия есть сосредоточенная волевая сила моего государства, оплот моей родины; воплощенная храбрость моего народа, организация чести, самоотверженности и служения – вот чувство, которое должно быть передано ребенку его национальным воспитателем. Ребенок должен научиться переживать успех своей национальной армии как свой личный успех; его сердце должно сжиматься от ее неудачи; ее вожди должны быть его героями; ее знамена – его святынею. Сердце человека вообще принадлежит той стране и той нации, чью армию он считает своею. Дух воина, стоящего на страже правопорядка внутри страны и на страже родины в ее внешних отношениях, отнюдь не есть дух “реакции”, “насилия” и “шовинизма”, как думают иные даже до сего дня. Без армии, стоящей духовно и профессионально на надлежащей высоте, – родина останется без обороны, государство распадется и нация сойдет с лица земли. Преподавать ребенку иное понимание, значит содействовать этому распаду и исчезновению» .
Это «интеллигенция», ориентированная на ценности и стандарты Запада, продолжает свою традицию: средствами массовой информации глумится над величием воинского духа, честью армии России, особенного советского периода. Российская армия нуждается в философии воинского служения.
В конце 2009 года в СМИ обсуждался вопрос о допустимости смертной казни в России. Суждения были противоположными. Сторонники смертной казни обосновывали свою позицию тем, что особо опасные преступники угрожают безопасности общества, и что крайним злодеяниям надо противопоставить не только закон, но и меч правосудия, отмена же смертной казни будет способствовать еще б;льшим преступлениям. Оппоненты приводили ряд аргументов. Во-первых, ссылались на религию: Бог дал жизнь человеку, и не нам, людям, отнимать жизнь у преступника; во-вторых, сторонники смертной казни исходят из древнего чувства мести «око за око, зуб за зуб»; в-третьих, пожизненное заключение приносит заключенному больше страданий, нежели высшая мера наказания; в-четвертых, возожны ошибки в вынесении приговора, пострадает невинный человек.
В целом, в подтексте выступлений противников смертной казни чувствовался рефрен: не по-христиаски это – лишать человека жизни. Представители Русской православной церкви уклонились от публичного обсуждения столь важного и сложного вопроса.
Хотя точка зрения оппонентов была закреплена решением Гос. Думы, осталось какое-то чувство недосказанности, недовыявленности сути дела. Какова же была в прошлом позиция Русской православной церкви, всегда придерживающейся заветов Евангелия?
В «Православной газете» пять лет назад профессор Московской духовной академии диакон Андрей Кураев, коснулся упомянутой темы, обсуждая вопрос «Как относиться к исламу после Беслана?» . Уважаемый автор статьи обоснованно утверждает об ответственности той части улемов, которые побуждают мусульман к террору против «неверных» ссылками на Коран. При этом автор специально не обсуждает вопрос – чему учит трагедия в Беслане православных христиан. Однако мимоходом А. Кураев приводит историю из деяний Константинопольского Патриарха святителя Полиевкта, который не только отказался причислять к лику святых всех воинов, павших на войне с арабами, но еще и ответил императору, что оставшиеся в живых воины только по снисхождению допускаются к принятию Святых Тайн, от которых они должны были бы отлучаться на пять лет «как пролившие кровь».
Автор поясняет: «Мотив Патриарха понятен: нельзя воевать без ненависти. А ненависть опаляет душу». По смыслу церковных канонов и воин, вернувшийся с войны, «нуждается в духовном лечении и покаянии, а потому и подлежит временному отлучению от Причастия». А. Кураев ссылается, в частности, на 55-е правило Св. Василия Великого, которое отлучает от причастия и тех, кто «силой меча сопротивлялся разбойникам».
Приведенные выше соображения А. Кураева побуждают задуматься над вопросом – как соотносятся, с одной стороны, любовь к Богу и ближним, а, с другой стороны, меч воина, пресекающий реальные злодеяния?; допустимо ли вообще сопротивляться злу силою?
В сознании многих людей существует мнение о христианской позиции как непротивленческой (ударили по одной щеке, подставь другую). Ссылки диакона Кураева на церковные каноны только подкрепляют такое мнение, и из них читатель может сделать вывод: сопротивление злу силою есть грех.
Но непротивление злу по последствиям означает подчинение ему, участие в нем, превращение себя в его рассадник. С другой стороны, взявший меч от меча и погибнет.
Вопрос о сопротивлении злу силою основательно рассмотрел в своей книге православный мыслитель И.А. Ильин. Над книгой «О сопротивлении злу силою» он работал ряд лет, она была опубликована в 1925 году. И после ее публикации он продолжал исследование темы, углубляя ее разные аспекты в дальнейших публикациях и многих публичных выступлениях. Эту книгу желательно прочесть каждому воину, будь то солдат или офицер, каждому юноше, получающему паспорт, независимо от вероисповедания и национальности. В ней Ильин раскрывает несостоятельность учения Л.Н. Толстого о непротивлении злу силою и обосновывает этику воинского служения. Мы попытаемся познакомить с наиболее важными для нашего времени положениями этой очень поучительной книги и раскрыть потенциал совершенства и духовности в решении трагических вопросов жизни.
Ряд причин побуждал Ильина исследовать эту тему на протяжении всей жизни. Во-первых, злодеяния в России, которые он застал при большевиках; далее, шаткость ума и воли интеллигенции, «белибердяевщина» в идеологии; наконец, личная ответственность за будущее России.
Одна из причин великой беды, постигшей нашу Родину, отмечал Ильин, состоит в неверном строении русского характера и идеологии, особенно в широких кругах русской интеллигенции. Эта неверность есть сентиментальность – «духовно слепая жалостливость, преобладание чувства над волею и обывательского настроения над религиозностью», «беспредметная размягченность души, не умеющей любить Божественное всей душой, не умеющей решать, принимать на себя ответственность и вести волевую борьбу» .
Эту шаткость воли интеллигенция насаждала в душу народа весь XIX век. Она размывала крепость веры, вселяла западное идолопоклонство, уродливые идейные нелепицы в журнально-газетной публицистике, играла парадоксами ради парадоксов. Так, В.В. Розанов отождествляет религиозное состояние души с половым возбуждением и всю жизнь проповедует сексуализацию религии и религиозную святость секса. Н.А. Бердяев проповедует, что Бог есть существо двуполое и что человек тем ближе к Богу, чем более он подобен гермафродиту. С.Н. Булгаков дает новое откровение о Святой Троице: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой имеют общую возлюбленную Св. Софию, они по очереди истощают себя в любви к ней, и она от них зачинает и родит видимый мир. Поэты Вяч. Иванов и др. воспевают проститутку как Пречистую Деву .
В сочетании «безвольной сентиментальности, духовного нигилизма и морального педантизма» окрепло учение Л.Н. Толстого о непротивлении злу силою. Зловредность его воззрений «превосходит во многих отношениях все то, что сделали все остальные, вместе взятые». Его учение – настоящий духовно-культурный нигилизм. Ради сентиментально истолкованной добродетели Толстой отрицает «государство, науку, искусство и христианскую положительную церковную религиозность» .
Его понимание сводилось к отвержению мира и к непротивленчеству. Любовь есть «жалостливость» и исключает «меч». Сопротивление злу силою есть преступное насилие. Любит не тот, кто борется, а тот, кто бежит от борьбы. Жизненное патриотическое дезертирство толкуется Толстым как проявление святости. Можно и должно предавать дело Божие на земле ради собственной моральной праведности .
Надо любить (по Толстому, жалеть) человека, сострадать ему, уговаривать и не огорчать его. Живи сам доброй жизнью и предоставь других самим себе. Любовь исключает саму мысль о физическом сопротивлении злу. Сопротивление злу силою есть преступное насилие – эта основная неверная посылка Л. Н. Толстого, из которой следовали все его последующие суждения.
Внешнюю борьбу со злом надо, по Толстому, прекратить раз и навсегда. Все, кто к ней причастны – разбойники и революционеры, политики и министры – люди заблудшие. Мораль Толстого эгоцентрическая: важно, что я сострадал, а не тот, кому я сострадал; главное – моя моральная безукоризненность и праведность.
Художественный гений Толстого, созвучие его учения шаткости российской интеллигенции способствовали большой популярности непротивленчества. Эта идеология ослабила души людей и парализовала государственную волю в борьбе со злом. Многие извлекали свои силы из этой борьбы, видели свою доблесть в «робкой уступчивости сатане и хоронились по щелям в час гибели родины». Непротивленческая установка крепла весь XIX век, пробираясь все выше и парализуя государственную волю в России. Отречение двух законных государей завершило этот процесс. Эта же установка, внедряемая либерально-демократической публикой, парализует государственную волю и в современной России в борьбе со злом.
Непротивленчество, отмечает Ильин, – «идеологическая гангрена: не справившись с нею, русские люди не построят России» . Вопрос о сопротивлении злу – это вопрос о способности народа защитить от злодеяний Дело Божие, свой дух и свое тело, свою веру и культуру, государственность и территорию. Поэтому надо перевернуть раз и навсегда толстовскую страницу «русской нигилистической морали и восстановить древнее русское православное учение о мече во всей его силе и славе» .
Книга Ильина сугубо теоретическая, философская, она содержит не только антитезис учению Толстому, но и синтез верного решения: сопротивляйся всегда, движимый любовью – «самосовершенствованием, духовным воспитанием других, мечом» . В ней вопрос решается с позиций предельных оснований: божественное – дьявольское.
Ильин привлекает тексты Евангелия, факты истории, тщательно сверяет свои положения с суждениями отцов церкви. Он опирался на поддержку митрополита Антония, архиепископа Анастасия Иерусалимского, епископа Тихона Берлинского. Содержание книги им нравственно выверены. «Я искал решения вопроса, настоящего религиозного перед лицом Божиим». По исторической преемственности, богословской и правовой компетентности, философской глубине и основательности, систематичности и полноте, смысловой прозрачности текста его труд представляется классическим произведением.
Книга Ильина – органичный момент в его духовном наследии, которому присуща художественная целостность, проистекающая из единого источника – постижения совершенства Божия. Для верного ее понимания необходимо выявить исходные принципы автора и полемизировать по их поводу в первую очередь, а уже после – по поводу следствий из принципов. Не реконструировав эти принципы, оппоненты Ильина, по сути, не поняли нравственного существа книги и с издевкой уличали автора в чем угодно – в несвоевременности работы, в ложном пафосе, в гордыне, палачестве, чекизме, нерусскости и т.д. Но кроме личных нападок на автора у них ничего иного не получилось.
В своем труде Ильин исходил из ряда принципов. Во-первых, совершенство Божие есть абсолютный критерий дозволенного и недозволенного. Совершенству, (гармонии истинного, доброго, прекрасного) противостоит дьявольское ничтожное содержание (лживое, злое и безобразное). Ничтожное является таковым потому, что оно у-ничто-жает тяготения к совершенству и живет пафосом вечного отрицания и погибели цветущих форм бытия. Ничтожное начало не самостоятельно, оно расширяет поле своего действия тогда, когда не встречает преград.
Во-вторых, любовь, укоренившаяся в совершенство Божие, преобразуется из душевной любви в духовную. Именно духовная любовь становится зрячей в различении добра и зла, она ведает абсолютным критерием в отличие от любви душевной, релятивной.
В-третьих, зло есть лик дьявольский, начало антибожественное, противодуховное и антилюбовное. Через внешние проявления оно разрушает совершенные начала жизни. Борьба со злом абсолютна и безусловна по сути, но относительна и условна по месту и времени, по выбору форм борьбы. Недуховная же любовь как раз не улавливает абсолютности и безусловности противостояния божественного дьявольскому, добра злу: она видит лишь относительное и условное и поэтому впадает в релятивизм; не прозревает за душевно-психическими качествами людей духовно-нравственного отношения между добром и злом, поэтому вместо твердого «нет» она прибегает по отношению к злодею к уговорам, и жалости, состраданию и сочувствию. Беды недуховной любви проистекают из одного: она не знает абсолютного критерия, Божественного; из такого неведения проистекают ее ценностная размытость, волевая шаткость и ставка на неопределенную «гуманность», которая толкуется вкривь и вкось. Сентиментальные моралисты толкуют гуманность, как правило, в свою пользу.
В-четвертых, Ильин исходит из определенного ранга ценностей: Бог выше человека, духовное отношение выше душевного. Самым ценным в человеке он признает «образ Божий», а степень значительности или падения человека определяет мерой его духовности или противодуховности. Основным условием в решении проблемы добра и зла он полагает постановку вопроса «о самом лучшем», объективно совершенном. Христианин ставит свою совесть перед совершенством Небесного Отца и вопрошает его о «нравственном идеальном отношении человека к человеку, и перед лицом Божиим совесть дает ему ответ о самом лучшем и о праведном» . При таком ранге ценностей человек может понять зло без индивидуальных пристрастий.
В-пятых, вопрос о сопротивлении злу – это вопрос о «мироприемлющей любви». Кто принимает мир, тот готов защитить в мире самое дорогое для него. Кто приемлет мир как творение Божие, тот зорче видит земные устремления к совершенству. Отвергающий мир ничего в мире не ценит. Ему нечего оборонять. Он отвергает меч. Как духовный дальтоник он не различает в мире Божественное и дьявольское, добро и зло, Георгия Победоносца и закалываемого им дракона. Но отвергающий мир действительным образом должен отвергнуть и самого себя в мире. Всякий не убивший себя человек, приемлет мир. Поэтому для каждого живущего в мире проблема меча имеет смысл.
Из этих принципов следуют постановочные вопросы для обсуждения: «Смеет ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силой и мечом? Смеет ли человек, религиозно приемлющий Бога, его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу силой и, когда необходимо, то и мечом» ?
Ильин настаивает на том, что добро и зло гнездятся только в душе в виде чувства и помыслов, решений и намерений. Во внешних материальных процессах самих по себе нет ни добра, ни зла. «Порез на теле нравственно нейтрален». Поэтому борьба со злом – процесс внутренний, духовный. Побеждает зло тот, кто превращает его в добро; кто преображает каменеющую ненависть в благодатную любовь. В этом, отмечает Ильин, заключена основная сущность борьбы со злом и победы над ним. А физическое пресечение зла имеет дело не с самим злом, а с его внешним проявлением – злодеянием; оно непроникает в ожесточенную душу, не преобразует ненависть в любовь, а лишь ограждает других людей от злодеяния и удерживает от злодеяний тех, кто способен соблазниться злом. Толстой призывает к внутреннему преодолению зла. В этом он прав, и Ильин в данном обстоятельстве с ним соглашается. Но далее Ильин аргументирует свою позицию, которая отрицает непротивленчество.
Если бы человек был существом духовным и бестелесным, или если бы человек переживал зло одной душою и, обладая телом, был бы лишен возможности проявлять зло вовне, телесно, тогда физическое воздействие на злодея потеряло бы смысл. Но в действительности душа и тело передают друг другу свои состояния, и человек изливает зло во внешние поступки. Его тело передает его душе чужой протест против его злодеяний. Поэтому физическое воздействие имеет смысл при определенных условиях.
Там, где духовное воздействие оказывается бессильным, и злая воля выступает в качестве внешней силы, как слепая злоба, ожесточенная, агрессивная, безбожная, духовно растлевающая – необходимо злодея заставить – наложить извне волю на внутреннюю или внешнюю деятельность человека и пресечь ее.
Заставить можно психически, обращаясь к душе (приказ, запрет, угроза и т.д.), или физически, обращаясь к телу. Заставление не совпадает с насилием. Оно может быть дозволенным. Насилие же в принципе не дозволено. Насильник говорит своей жертве: «ты – средство моего интереса и моей похоти, ты – не автономный дух, а подчиненная мне одушевленная вещь, ты во власти моего произвола» .
Человек же, пресекающий злодеяния, не попирает автономию злодея, а требует ее восстановления. Он движим не злобой, а силой утверждения справедливости. Толстой же называет всякое заставление насилием, отвергает внешнее заставление как ответ злом на зло, как покушение на свободу другого. Внешнюю борьбу со злом надо, по Толстому, прекратить раз и навсегда. Здесь заключен источник заблуждений великого писателя и его многочисленных последователей. Ведь само внешнее физическое воздействие не есть зло потому, что ничто внешнее само по себе не может быть ни добром, ни злом; «оно может быть таковым только как проявление внутреннего добра и зла» . Физическое заставление было бы злодеянием, если бы оно было «противодуховно и противолюбовно».
Человек может прибегнуть к самозаставлению. Немощь в самозаставлении (самопринуждении) ставит вопрос о психическом понуждении со стороны других. Воспитывать слабохарактерных – значит учить их самопринуждению к добру, а не ко злу. Для человека, слабого в добре и не окрепшего во зле, внешнее психическое понуждение со стороны родителей, учителей, церкви и государства есть могучее подспорье. В заставлении физическое воздействие образует последнюю стадию. Оно необходимо, когда самозаставление не действует, а внешнее психическое понуждение оказывается несостоятельным. Мечта переродить злодея одним нравственным совершенством как примером других людей несостоятельна потому, что «преображение злодея должно быть его личным самостоятельным актом, а не отблеском чужого совершенства» .
Сентиментальное жалостливое безволие непротивленцев прикрывается ссылкой на волю Божию (как ныне в России относительно отмены смертной казни). Воля Божия толкуется непротивленцами избирательно. Когда злодей обижает не злодея (растлевает детей, кощунствует над святынями и губит Родину), то это «угодно Богу». Когда незлодей сопротивляется злодею силою, то это Богу не угодно. Воля Божия состоит, по мнению непротивленцев, в том, чтобы «никто не обижал злодеев, когда они обижают незлодеев» . Непротивленцы не приемлют волю Божию тогда, когда такое приятие повело бы их к героическому волевому служению.
Толстой мораль ставит выше религии, а «гуманное» выше Божественного. Гуманное он возвел в абсолютное. Тело злодея для него неприкосновенно. Исток его морали – «чувство жалостливого сострадания». Человек выступает для него или страдающим, или жалеющим. Его религия – «мораль сострадания». Он не человека осветил лучом любви к Богу, чтобы обрести абсолютный критерий нравственности, а восприятие Бога затемнил состраданием к мучающимся людям . Это жалостливая, бездуховная любовь общественно вялая, безразличная к последствиям.
Христианство учит «духовной любви». Эта любовь избирает то, что является объективно лучшим не только для данного человека, данной группы людей, но то, что по своему содержанию спасительно и целительно для каждого человека; она ценит в человеке не все без разбора, а «образ Божий», стремление к совершенству. Любовь к ближнему есть любовь к его духу, а не «просто жалость к его страдающей животности» ; она есть в первую очередь связь духа с духом, а потом – души с душой, тела с телом. Духовно зрячая любовь знает объективно лучшее, ценит его достоинство и готово к его обороне силой и мечом; она ограничивает действие душевной любви в ее «непосредственном наивном разливе». Человек, угасивший в себе образ Божий, нуждается не в безвольном «да», а в сурово-осуждающем «нет». Это отрезвляющее «нет» проистекает из любви к божественному в падшей душе. Так возникает «отрицательный лик любви», производный от ее силы в добре.
Сильный в добре силен в отрицании зла. Отрицающая любовь желает каждому человеку духовного просветления; встречая подлинное зло («самоутврждающуюся противодуховную злобу»), она усиливает свое «нет» в такой последовательности: неодобрение, несочувствие, выговор, осуждение, отказ в содействии, протест, обличение, требование, психическое понуждение, строгость, суровость, бойкот, физическое понуждение, пресечение, казнь .
Кто пресекает зло силою, тот допускает в себя нравственно-несовершенное, ущербное состояние. Ибо физическое пресечение зла будит страсти, азарт, кровожадный инстинкт. Отрицающая любовь – урезанная и не святая, она безрадостна и мучительна, сурова и жестка. Она требует духовной верности и самоочищения, стойкости и выдержки, силы и подвига.
Ильин дает следующее решение трагической проблемы. Тот, кто перед агрессивным злодейством требует идеального нравственного исхода, не понимает «жизненной трагедии» – в такой ситуации идеального исхода нет. Ибо идеальный исход – это исход праведный, т.е. нравственно совершенное деяние. Неосуществление такого деяния есть исход неправедный. Всякий грех есть неправедность, но не всякая неправедность есть грех. Человек грешен тогда, когда он мог совершить дело праведно, потому что объективные условия это допускали, но субъективно он оказался не на высоте возможностей. Но бывают ситуации, когда объективные условия исключают праведный исход. Человек понимает это и, тем не менее, идет на него, пытаясь найти «наименее неправедный исход». Такой поступок есть сознательное осуществление неправедности. Но он не является грехом. «Это есть не отпадение от совершенства по субъективной слабости, а отступление от совершенства по объективной необходимости и проявление субъективной силы». В такой ситуации человек творит не грех, но служение должному совершенству.
Нравственно-совершенное обязательно для каждого человека всюду, где ему объективно доступен праведный исход. Там же, где такой исход не доступен объективно, там для человека обязателен неправедный исход с наименьшей неправедностью. Ильин делает вывод: «Нравственно-несовершенное не всегда практически запретно. Оно не запретно именно там, где объективно невозможен праведный исход» .
Путь меча неправедный. Но мудрость жизни состоит в необходимости «мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее». Да, путь меча неправедный. Но разве есть, восклицает Ильин, другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, как «путь предательства слабых, соучастия со злодеем»? Человек может потакать злу или сопротивляться. В первом случае он мечет бисер перед свиньями, чтобы не быть растерзанным. Злодей, попирающий духовное достоинство человека, ставит каждого перед дилеммой: «предать дело Божие, соблюдая свою праведность, или быть верным Богу, избирая неправедный путь» . Мужество и честность требуют духовного компромисса, приятия своей личной неправедности в борьбе со злодеем как «врагом Божьего дела» .
Положение меченосца «нравственно-трагическое». Выход из него по плечу духовно сильным. Сильный человек не бежит от зла в «мнимо-добродетельную пассивность», но входит в трагическое положение, чтобы изжить его. В этом – его подвиг борьбы и духовного напряжения. Он выносит свои поступки, чтобы пронести «совершенное дело». Он не отрекается малодушно от содеянного, но и не идеализирует его нравственное содержание . Он очищает религиозно свою душу, но не раскаивается. Ибо он не праведен, но прав.
Справедлив меч, движимый положительной любовью к делу Божию и к Родине, и отрицательной любовью к злодейству. Меч не свят, не праведен, но он необходим в борьбе за дело Божие с силами ада и злодейства.
Ошибочно освящение силы и меча, их вознесение «на высоту совершенства и святости». Это – ветхозаветная традиция, понимающая Божество как «совершенство силы», а не как «совершенство любви и добра». Ошибочно так же налагать запрет на силу и меч, ибо обращение к ним может быть «нравственно и религиозно обязательным». Ошибочно слагать с себя ответственность и перелагать ее на Бога: мол, меч направляет не моя рука, а Бог через меня. Это путь к вседозволенности и деморализации. Это, добавим, американская манера.
Кто не выходит из любви к Богу, тому не страшно временное отступление от праведности. Он чище и выше борьбы со злом, она не сломает его. Принять бремя меча, опасностей и страданий может тот, кто утвердил свою любовь и жизнь в свете совершенства Божия. В любви ко Христу он имеет живую основу своего личного духа и черпает в ней силу подвига и очищения.
Церковь и государство, монах и воин необходимы друг другу, они совместно утверждают и обороняют дело Божие – земные содержания в их тяготениях и устремлениях к совершенству. Молитва монаха – это духовный меч, пресекающий в душе злые помыслы. Меч воина – «огненная молитва», ограждающая дело Божие от злодеяний. В Православии молитва направляет меч, но не наоборот. Такова молитва св. Сергия Радонежского и таков меч Дмитрия Донского.
Христос учил не мечу, а любви. Но ни разу не осудил он меча, «ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела» . Ильин цитирует Апостольские послания, где обосновывается меч. Апостол Павел [Римл. 13: 3-5]: «Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч. Он божий слуга, отмститель в наказание делающему злое». Смертная казнь, замечает Ильин, здесь не воспрещена и не проклята, она допущена как необходимость, но не освящена. Надо сделать все, чтобы палач и меч были бы не нужны. Если же они необходимы, надо их принять. Люди связаны в добре и во зле. Отсюда проистекает необходимость сообща оборонять Родину, веру и святыни. Народ и государство, отмечает Ильин, должны найти согласие в этом деле. В условиях же общественных потрясений, какие ныне переживает Россия, физические понуждение злодея и пресечение злодейства становятся патриотической обязанностью граждан.
Христос призывал любить личных врагов, а не врагов Божиих, не совратителей. Для них Христом было уготовано утопление с жерновом на шее. Человек волен прощать личные обиды, а не чужие страдания. Он не вправе предоставлять злодеям обижать слабых, развращать детей, осквернять храмы и губить Родину. Именно так понимало древнее русское Православие идею любви и меча, выговорившее устами св. Феодосия Печерского: «Живите мирно не только с друзьями, но и с врагами: однако только со своими врагами, а не с врагами Божиими». Со злодеями, подчеркивает Ильин, необходимо вести борьбу, «но не из личной вражды к ним, а из любви к Богу, к святым, к родине и к ближним».
Христианину в обращении со злодеями достаточно вспомнить великий момент, когда божественная любовь в облике гнева и бича изгнала из храма кощунственную толпу: «И сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец, и волов, и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул» [Иоанна II, 15].
Христос учил любви. Но именно любовь, замечает Ильин, подъемлет жертву неправедности. Взявшие меч погибают от меча. Но любовь может побудить человека принять и эту жертву. Так поступали православное воинство и советские воины. «Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божия на земле».
Умирающий за такое дело в себе самом, в других людях и в мире отдает «меньшее за большее, личное за сверхличное, смертное за бессмертное, человеческое за Божие». В этой отдаче он делает свое меньшее – большим, свое личное – сверхличным, свое смертное – бессмертным . Таков источник героизма и героев.
Бессмысленно браться за меч тому, кто не знает и не имеет ничего выше себя и своей личной жизни. Себялюбцу вернее бросить меч и спасаться ценой предательства и покорности злодею. Это и предлагают нам сегодня российские непротивленцы. Непротивление злу силою означает объективно по своим последствиям приятие зла, подчинение и самопредание ему, участие в нем, превращение себя в его орудие, орган и рассадник, личное добровольное саморастление и самозаражение, распространение заразы среди других людей. Оно есть разрушение человеком своих собственных «волевых стен индивидуального Кремля» .
