Kitabı oku: «Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939», sayfa 4
Был и еще один весьма важный международный аспект, заслуживающий того, чтобы не остаться вне внимания, – военный. Анализируя соотношение армейских сил «государств версальской и анти-версальской группировок», авторы записки информировали советское командование, что в соответствии с заключенной в конце 1932 года польско-французской военной конвенцией «Франция, в случае нападения Германии на Польшу, должна объявить войну Германии». Для защиты от немцев балтийских портов она вышлет «свою эскадру в составе: 2 линейных кораблей, 4 крейсеров, 4 истребителей, 3 подводных лодок и 1 минного заградителя» – весьма приличные силы. Точно так же «Франция поступит в случае войны Польши с СССР». Игнорировать это в Берлине не могли. И вот Гитлер обронил фразу, из которой проистекало, что в отношениях с Речью Посполитой он намерен исходить не из конфликта, которому почти полтора десятка лет, а из взаимодействия на какой-то замышленной им основе. Но не о том же, как вести войну с Варшавой, он мечтал договориться с маршалом Пилсудским.
В двустороннем смысле проблема коридора становилась тупиковой для обоих претендентов на обладание этим отрезком суши: одни не в состоянии были примириться с его потерей, но еще не имели ресурсов вернуть ее силой, другие не могли согласиться на возврат и даже располагали возможностями для военного отпора в случае наезда на коридор. Последующее время со всей очевидностью засвидетельствовало, что ее решение фюрер нацистов видел в ином контексте, выходившем далеко за пределы злополучного для немцев отрезка суши. Дальнейший ход событий подтвердил, что тот сигнал, поданный Гитлером для Польши и лично Пилсудского, стал очень даже значимым не только для Речи Посполитой, но и для всей Европы, поскольку оказался многосторонним. Он был направлен в прошлое, ибо затрагивал итоги Первой мировой войны, особенно статьи Версальского договора, подводившего под ней черту, вовсе не удовлетворяющую немцев. Одновременно был нацелен и в ближайшее будущее, так как довольно прозрачно давал понять, что Гитлер не намерен мириться с ситуацией, в которой после четырехлетней драки оказалось попавшее под его властную руку государство. Кроме того, он вполне прозрачно намекал, в каком порядке новый германский лидер предпочитает иметь дело с соседями и остальной Европой, чтобы ту ситуацию перевернуть с версальских ног на нужную ему голову. Сам фюрер к тому времени уже определился, какой его первый шаг международного характера и в какую сторону может и даже обязан стать ключом к рисуемому им германскому, европейскому – и не только европейскому – будущему. Он уже не сомневался, что это должен быть шаг в сторону Речи Посполитой.
Причины своего расчета именно на Польшу и Пилсудского в ходе той беседы с послом в Москве Гитлер не счел нужным раскрывать, потому прекратил свои суждения на затронутую тему. Видимо, полагал, что всему нужен подходящий момент. Конечно же, помнил он и о немецкой поговорке, гласящей, что если о чем-то знают двое, значит, знает и свинья. Однако, довольно прозрачно намекнув, что свою активность во внешней политике намерен начать именно с Речи Посполитой, он повел дело к совершенно новому варианту развязывания проблемы, которая ему виделась куда шире и куда важнее коридора, чего не уловил посол. Нацистский лидер вознамерился затеять сложную политическую комбинацию, целью которой была вся Польша, даже не только Польша, но все-таки прежде всего Польша. Предпринятые им шаги вскоре показали, что он и соответствующие нацистские службы уже знали, довольно точно просчитали, на какие чувствительные «польские точки» следует нажимать. Ничто ведь не проистекает из ничего, тем более глобальные замыслы политиков.
В данном случае речь идет о замыслах, постепенно вызревавших не только в Берлине, но и в Варшаве, где тоже не сидели, сложа политические руки. Из чего они проистекали? В поисках ответа на этот вопрос нужно сделать экскурс в более раннюю историю. Прежде всего, в историю Первой мировой войны, поломавшей предшествовавшее ей бытие на всем Евразийском континенте. Вторая Речь Посполитая, как и коридор, ставший для Германии и Польши тем, что древние латиняне называли petra scandali – камнем преткновения, случился в соответствии с подписанным 28 июня 1919 года Версальским договором, завершившим войну, длившуюся четыре года, три месяца и две недели. Общие потери в ней только убитыми и пропавшими без вести составили более 18 миллионов солдат и офицеров, еще почти 55 миллионов облаченных в военную форму людей получили ранения. Число немцев среди них превысило два миллиона человек. Россия оставила на полях сражений 1 миллион 810 тысяч солдат и офицеров, Франция – 1 миллион 327 тысяч, Австро-Венгрия – 1 миллион 100 тысяч, Османская империя – 804 тысячи, Великобритания – 715 тысяч. Самые большие утраты, что следует из приведенных цифр, понесла Германия, которая в свое время так упорно подталкивала европейскую и планетарную ситуацию именно к большой войне, твердя о нехватке жизненного пространства и грядущем дефиците продовольствия для растущего немецкого населения. Опоздав к разбору колоний, Германская империя, тогда называвшая себя Вторым рейхом, стремилась к новому переделу мира, результатом которого в Европе и, возможно, не в только в Европе, главенствующим должен был стать голос Берлина.
Спусковым крючком для развязывания всемирной драки, триггером, как теперь модно выражаться, стало убийство наследника австро-венгерского престола принца Франца Фердинанда и его жены Софии, совершенное 28 июня 1914 года сербским националистом Гаврило Принципом в городе Сараево. Со стороны Вены сразу последовал ультиматум, а ровно через месяц после тех злосчастных выстрелов австро-венгерские войска перешли границу Сербии, но Россия еще до этого устами своего министра иностранных дел С.Д. Сазонова заявила, что не сможет «смотреть равнодушно… на унижение Сербии», потому начала сперва частичную, а затем и всеобщую военную мобилизацию. Германия – союзница Австро-Венгрии – сочла это за повод объявить России войну, что она и сделала 1 августа 1914 года. Отметим специально, не Австро-Венгрия бросила первый военный вызов России, вознамерившейся защищать Сербию, а Германия. Спустя еще два дня – тоже из Берлина – такое уведомление получили Франция и Бельгия. Назавтра «взаимностью» Германии ответил Лондон. Австро-Венгрия информировала Россию о начале войны с ней только 6 августа. В Европе вспыхнувшую войну сразу же назвали Большой, Великой. В России ее именовали Второй Отечественной, даже Великой Отечественной, народ же окрестил по-своему – германской.
Спустя годы она воспринимается как тяжелое испытание, которого нельзя было избежать, однако до войны, да и сразу после ее начала, по этому поводу раздавались и иные суждения, притом исходившие от людей высокого ранга и немалого авторитета. У нее тогда даже появилось еще одно название, пусть неофициальное, но довольно широко распространенное в политических кругах России, и не только России. Впервые оно прозвучало из уст широко известного человека, коим был граф С.Ю. Витте – бывший министр путей сообщения, министр финансов, экс-председатель Совета Министров Российской империи. Вступление России в ту войну он назвал «дурацкой авантюрой», с которой следовало «как можно быстрее покончить». Как вспоминал потом в своих мемуарах французский посол в России Жорж Морис Палеолог, Сергей Юльевич исходил из того, что у России попросту нет причин участвовать в такой большой потасовке. Если говорить о возможных территориальных приращениях, так, вопрошал он, «разве империя Его Величества недостаточно велика? Разве у нас нет в Сибири, Туркестана, на Кавказе и в самой России огромных пространств, которые еще предстоит открыть?». Самому крупному государству на планете, считал граф, не потребна Восточная Пруссия – «разве у государя и без того не слишком много немцев среди подданных?». Сомневался он, даже в том, нужен ли России «Константинополь, чтобы водрузить крест на Святой Софии, Босфор, Дарданеллы», а уж тем более, считал он, не потребна империи Галиция, ибо незачем «присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь». В негативном контексте охарактеризовал граф и решение поспешить на «помощь нашим кровным братьям» сербам, так как считал, что будет справедливым, если «сербы понесут наказание, которое заслужили». Вдруг в таком случае дело закончилось бы потасовкой между австрийцами и сербами – это вытекает из его суждений.
Высказывания С.Ю. Витте не оказались гласом вопиющего в пустыне. Еще в феврале 1914 года член Государственного Совета – высшего законодательного органа при российском императоре – бывший министр внутренних дел России П.Н. Дурново направил на имя Николая II специальную записку, тоже имевшую целью предостеречь главного в стране человека от вступления в большую войну. К ней в Европе, по глубокому убеждению автора, вели сугубо чужие для Российской империи интересы, так как «центральным фактором переживаемого нами периода мировой истории является соперничество Англии и Германии». Намерения этих двух государств он считал несовместимыми, однако их «столкновение ни в коем случае не может свестись к единоборству Англии и Германии», предупреждал этот представитель весьма знатного дворянского рода. Великобритания пойдет «на вооруженное выступление не иначе, как обеспечив участие в войне на своей стороне стратегически более сильных держав». Германия, в свою очередь, тоже не страдает от одиночества, посему «будущая англо-германская война превратится в вооруженное между двумя группами держав столкновение». П.Н. Дурново точно обозначил идущие к противоборству стороны: это «Россия, Франция и Англия, с одной стороны, Германия, Австрия и Турция – с другой», указав при этом, что главная тяжесть выпадет на Россию, так как «Англия к принятию широкого участия в континентальной войне едва ли способна», а Франция «будет придерживаться строго оборонительной тактики», поскольку бедна людскими ресурсами, потому «роль тарана, пробивающего самую толщу немецкой обороны, достанется нам». Россия же «к столь упорной борьбе» тоже не готова, с большой долей уверенности утверждал П.Н. Дурново.
Содержался в записке императору и еще один антивоенный довод. П.Н. Дурново на полном серьезе говорил и о том, что «жизненные интересы России и Германии» нигде не сталкиваются, есть «полное основание для мирного сожительства этих двух государств». Ведь «будущее Германии на морях, то есть там, где у России, по существу наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов. Заморских колоний у нас нет и, вероятно, никогда не будет… Избытка населения, требующего расширения территории, у нас не ощущается». В такой ситуации «русские пользы и нужды едва ли… противоречат германским». Подчеркивал П.Н. Дурново также и то, что «в отличие от английских или французских, германские капиталисты большею частью, вместе со своими капиталами, и сами переезжают в Россию». Англичане и французы «сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши». Немецкие предприниматели «подолгу проживают в России, а нередко там оседают навсегда», более того, они «скоро осваиваются в России и быстро русеют». Можно не сомневаться, что член Государственного совета Российской империи знал родившегося в Санкт-Петербурге немца адмирала Николая Оттовича фон Эссена, который к началу Первой мировой войны стал командовать Балтийским флотом. Не ожидая специальных распоряжений от российского Верховного главнокомандования, этот адмирал приказал перегородить морские проливы минными заграждениями, что впоследствии спасло Санкт-Петербург – тогдашнюю столицу империи – от германского удара со стороны моря. В мае 1915 года Н.О. фон Эссен умер в Ревеле – нынешнем Таллине – от воспаления легких и навечно упокоен на питерском кладбище. В нынешнем российском военно-морском флоте есть сторожевой корабль «Адмирал Эссен», что красноречиво говорит о заслугах этого человека перед государством, которому он служил верой и правдой. И не только он один в названном немецком семействе. Родной брат адмирала Антоний фон Эссен в то самое время исполнял обязанности варшавского генерал-губернатора. Сын командующего флотом, тоже Антоний, будучи 29‑летним командиром русской подводной лодки, через два года после смерти отца погиб во время боевого похода. Зять адмирала летчик Владимир Дитерихс – тоже русский офицер немецких кровей – нес боевую службу в качестве флаг-офицера штаба воздушного дивизиона Балтийского моря. Отец зятя контр-адмирал В.К. Дитерихс возглавлял Комиссию для наблюдения за постройкой кораблей для Балтийского флота. Писатель-историк Валентин Пикуль утверждал, что на Балтийском флоте в Первой мировой войне каждым четвертым боевым кораблем командовал немец, но не было ни одного случая их перехода на противоположную сторону. Веру – дочь адмирала фон Эссена – в 1941 году расстреляли гитлеровцы в Петергофе.
Стоит подчеркнуть в этой же связи, что Балтийский флот не был «исключением для немцев». В те самые годы «Первой шашкой России» называли генерала от кавалерии Федора Келлера, командовавшего поочередно бригадой, дивизией, 3‑м конным корпусом русской армии на сухопутном фронте войны с Германией. Российский генерал-фельдмаршал граф Иван Иванович Дибич-Забалканский – четвертый после генерал-фельдмаршалов М.И. Кутузова, М.Б. Барклая де Толли и И.Ф. Паскевича и последний полный кавалер ордена Святого Георгия – до поступления на русскую службу носил имя Ханс Карл Фридрих Антон фон Дибич-унд-Нартен. Его отец барон Ханс Эренфрид фон Дибич служил адъютантом прусского короля Фридриха Великого. Сын же стал русским генералом в войне с Наполеоном. Давно знаменит был в дореволюционной России и инженер-генерал, генерал-адъютант Э.И. Тотлебен, замыслами которого были созданы многие крепости на русских границах. В Севастополе и теперь стоит ему памятник, поставленный за заслуги при обороне города в Крымской войне. Еще в 1760 году его однофамилец Готтлоб Курт Генрих фон Тотлебен командовал русскими войсками, занявшими прусскую столицу Берлин в ходе Семилетней войны. После нее Россия и немецкое государство, называвшееся тогда Пруссией, затем Второй германской империей, не воевали между собой полторы сотни лет, что, можно полагать, тоже добавляло П.Н. Дурново уверенности при формулировании им изложенных в записке выводов. По прошествии более чем столетия, особенно после того, как между Западом и Востоком бездонными пропастями пролегли две мировые войны, развязанные германскими Рейхами, теперь все это кажется как минимум удивительным, но что было – то было, в той России дела с немцами обстояли именно так.
Однако только ли с точки зрения отсутствия противоречий смотрели на отношения с Россией и в Берлине? Достаточных оснований для такого рода утверждений нет. Наоборот, есть сведения, что там все чаще заявляли о себе политические воззрения совершенно иного порядка. Еще за четверть века до Первой мировой войны дипломат Бернхард фон Бюлов исходил из того, что следует «пустить русскому при случае столько крови, чтобы тот… 25 лет был не в состоянии стоять на ногах». По его убеждению, немцам «следовало бы надолго перекрыть экономические ресурсы России путем опустошения ее черноземных губерний, бомбардировки ее приморских городов, возможно большим разрушением ее промышленности и ее торговли», а также «оттеснить Россию от тех двух морей, Балтийского и Черного, на которых основывается ее положение в мире». Россия ему виделась вовсе не сильной, а слабой ее можно было сделать «только после отторжения тех частей ее территории, которые расположены западнее линии Онежская губа – Валдайская возвышенность – Днепр…» Бернхард фон Бюлов на момент написания цитированного письма работал в германском посольстве в Санкт-Петербурге и получил резкий ответ канцлера Отто фон Бисмарка, заявившего с трибуны рейхстага, что «Россия не желает завоевывать немецкую землю, а мы не желаем земли русской». Однако в начале ХХ века германское правительство возглавил уже тот самый Бернхард фон Бюлов и, будучи в столь высоком статусе, заявил, что Россию следовало бы «низвести до уровня второстепенной державы», однако сделать это удастся «лишь в случае ее социального разложения либо», добавлял он еще один момент, «в случае утраты ею Украины».
К тому времени, констатирует уже современный немецкий историк Рольф-Диттер Мюллер в своей книге «Враг стоит на востоке. Гитлеровские планы войны против СССР в 1939 году», в Германии сформировалось поколение, полагавшее, что следует не разрушить «жизненно важные ресурсы России», а завоевать их и «сделать Германию мировой державой». Такие идеи «наложили отпечаток на формирование военных целей в Первой мировой войне». Притом тогда «образ России был двойственен». С одной стороны, усиливались разговоры «об угрозе российской политики экспансии», но с другой – ширилось представление о России как о «колоссе на глиняных ногах». «Натиск на Восток» – вот образ, укоренившийся в общественном сознании после 1905 года, подчеркивает автор. За год до Первой мировой войны начальник германского полевого Генерального штаба Хельмут фон Мольтке-младший тоже считал, что «рано или поздно в Европе случится война, в центре которой окажется борьба германцев против славян. Подготовиться к ней – обязанность всех государств, выступающих в роли знаменосцев германской духовной культуры. Однако нападение должно быть инициировано славянами». В этом смысле Гаврило Принцип выполнил пожелание фон Мольтке-младшего. Но вовсе не случайно Германия самой первой объявила войну России.
Теперь уже известно, что по ходу Первой мировой войны осуществились многие предсказания С.Ю. Витте и П.Н. Дурново. Реальностью стало и самое важное пророчество, связанное с судьбой целого ряда государств. Сергей Юльевич и Петр Николаевич считали, что разгоревшаяся война принесет смертельную опасность для самого существования схлестнувшихся в ней империй. По ее итогам, полагал, например, С.Ю. Витте, правившие в Германии и Австро-Венгрии «Гогенцоллерны и Габсбурги настолько измельчают, что пойдут по миру». Для России вспыхнувшая многосторонняя потасовка «будет одновременно означать и конец царизма!» П.Н. Дурново тоже исходил из того, что в случае неудачи «при борьбе с таким противником, как Германия… социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, неизбежна». В самом деле, ту большущую войну пережила лишь Британская империя. В биографии Австро-Венгерской, Германской, Османской и Российской империй муза истории Клио поставила весьма жирную и кровавую точку. Но, как вскоре засвидетельствовала та же Клио, не во всем и не окончательную. Рольф-Диттер Мюллер пришел к выводу, что уже в происходившем в немецких головах на финише ХIХ века, «можно обнаружить истоки размышлений Гитлера в отношении войны на Востоке 1941 г.». Дело в том, что «ядро его политических взглядов составляло отношение к России», притом сформировалось оно значительно раньше, нежели он изложил их в программном произведении «Майн кампф». По главной сути «корни плана «Барбаросса», восточной войны Гитлера 1941 г., уходят намного глубже», так как сама идея «войны Германии против России возникла еще в конце XIX века». Теперь уже можно уточнить, что не одной, а двух войн, так как одной схваткой германцев против славян дело не закончилось.
Но если отношение к России являлось ядром взглядов германских политиков еще на переломе столетий, а затем и фюрера нацистов, то резонен и вопрос, не на том ли фундаменте ему виделось и сотрудничество с Польшей в действиях, направленных против Советского Союза. К логичному ответу вполне определенно подводит та же записка П.Н. Дурново, в которой при перечислении главных угроз для России, связываемых с возможным большим конфликтом в Европе, назван и «польский вопрос», отнесенный к опасностям внутригосударственного характера. В случае военного столкновения русских с немцами, считал граф, солидаризируясь с С.Ю. Витте, возможны столь «неприятные осложнения в Польше», что «мы не будем в состоянии во время войны удерживать ее в наших руках». Подразумевалось Царство Польское, входившее тогда в Российскую империю. И в таком предположении оба графа опять же не оказались в одиночестве. Возможность «неприятных осложнений» в этом регионе не исключалась и на самом высоком официальном уровне в России. На фоне допущений подобного рода уже в первые дни той войны была сделана весьма серьезная попытка успокоить поляков обещанием им новых свобод и даже территорий. Император Николай II сразу же сказал, что по результатам начатого в Европе противоборства в Царство Польское будут включены и польские земли, отнятые по ходу войны у Германии и Австро-Венгрии, с последующим предоставлением ему весьма широкой автономии. Конечно же, он исходил из грядущей победы, не мог же российский самодержец двигаться к войне с пониманием, что ее итогом станет собственное поражение. Вслед за ним и великий князь Николай Николаевич-младший, пребывавший в должности Верховного главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами империи, подписал специальное обращение к полякам, в котором тоже заявил, что вскоре «заветная мечта ваших дедов и отцов может осуществиться… сотрутся границы, разделяющие польский народ», воссоединятся поляки «под скипетром Российского Императора», под этим же скипетром «возродится Польша, свободная в своей вере, языке и самоуправлении».
Однако опасения, связанные с польским вопросом, возникли не только на фоне вспышки большой войны. Воззвание великого князя стало фактическим признанием, что российская государственная политика по отношению к полякам, начатая за сто лет до этого, не принесла империи желаемого результата. Тот же министр иностранных дел С.Д. Сазонов впоследствии без всяких экивоков утверждал в своих «Воспоминаниях», что после Наполеоновских войн царь Александр I совершил «роковую ошибку», настояв на создании под своей эгидой того самого Царства Польского, которое потом его брат Николай I объявил «органической частью» Российской империи. Состоявшееся «присоединение Польши к России, не будучи вызвано необходимостью обороны, было, по существу, дело несправедливое, а с русской точки зрения, оно было непростительно», пришел к выводу С.Д. Сазонов. При этом он добавил, что случившееся присоединение стало спасительным для поляков, ибо «если бы Александр I не взял себе Польши, то из-за своей слабости она все равно не могла бы начать жить самостоятельной государственной жизнью, а превратилась бы в такую же бесправную прусскую провинцию, как остальные ее части, доставшиеся Пруссии по разделам Польши». Далее следовало утверждение, что «нам во всех отношениях было выгоднее предоставить Пруссии, одной или совместно с Австрией, совершить это недоброе дело», тем паче, что тогда в Европе «никто не был вправе ожидать, что Россия возьмет на себя роль спасительницы польской независимости», ибо «такая задача была ей не по силам», а главное – она «не вызывалась ее интересами». Император Александр, восстановив Польшу, сохранил «почти неприкосновенным ее государственный аппарат и строй национальной жизни», однако последующие события показали, что «налагать на Польшу руку, даже с лучшими намерениями, было поступком несправедливым и неразумным, за который Россия тяжело поплатилась». Спустя годы состоявшееся присоединение «с точки зрения русского национального интереса… должно быть рассматриваемо не только как ошибка, но и грех против России».
Под тем грехом подразумевались изменения, внесенные Александром I в разделы первой Речи Посполитой, в которых во второй половине XVIII века активно поучаствовала его бабушка императрица Екатерина II. Теперь даже профессиональные историки часто называют их «разделами Польши», чего не избежал в своих мемуарах и С.Д. Сазонов, однако расчлененная Австрией, Пруссией и Россией большая страна на самом деле была конфедерацией, состоящей из двух государственных образований – Королевства Польского и Великого княжества Литовского, появившегося к востоку от Польши после нападения Золотой Орды на Русь в середине ХIII столетия. Авторитетный польский историк Павел Ясеница в своей книге «Польша Пястов» отмечал, что татаро-монгольское нашествие создало «просто сказочную конъюнктуру для Литвы», которая стала военным путем занимать одно за другим обессилевшие русские княжества. Вскоре под властью литовцев – последних язычников Европы, не имевших письменности, не знавших градостроения, живших разбойными походами на все стороны света – главной разновидностью их «хозяйственной деятельности», – оказалась территория почти в миллион квадратных километров. Именно так, по словам Павла Ясеницы, образовалась огромная «литовская империя», в которой «восемьдесят процентов земель и населения было русским». Речь Посполитая, что в польском языке означает «общее дело», «общая вещь», появилась в результате союзных отношений Польши и Литвы, основанных поначалу на династической унии, подписанной в ныне белорусском Крево в 1385 году, затем на межгосударственной – Люблинской – в 1569‑м. На протяжении четырех столетий того союзничества польская сторона прилагала усилия для того, чтобы стать в ней главной хозяйкой, все чаще ту конфедерацию называли Польшей, однако общими были только король да двухпалатный сейм, до конца своих дней королевство и княжество имели отдельные правительства, бюджеты, армии, правовые кодексы, суды, эмиссию денег, а на границе между ними, пролегавшей западнее Бреста и Белостока, взимались таможенные сборы.
Инициатором тех разделов стала не Россия. Как справедливо писал в XIX веке еще один авторитетный польский историк, ксендз и повстанец Валериан Калинка, на самом деле Екатерина II даже противилась разделам, поскольку желала иметь буфер между своей страной и набирающей силу Пруссией. Влиятельный польский публицист и политик Александр Бохеньский тоже отмечал, что русской императрице необходим был «польский заслон на западе», ведь она в это время вела войну с Османской империей. Царица в той ситуации предлагала Речи Посполитой совместно действовать против Турции, с которой Польша тоже постоянно воевала, согласилась выделить на увеличение армии Речи Посполитой триста тысяч золотых дукатов – более тонны драгоценного металла – и даже сделать польского короля Станислава Понятовского главнокомандующим объединенными вооруженными силами, противостоящими османам, однако тот умудрился целый год не реагировать на такое предложение. Екатерина, отмечает автор, почувствовала себя обманутой, потому на фоне австро-прусского сближения и «под влиянием прусского шантажа встала перед альтернативой: потерять гегемонию во всей Польше или согласиться на ее раздел».
Павел Ясеница уточняет, что о разделах «начали говорить с самого начала 1769 года», в этом деле «пальма первенства принадлежит Парижу, Берлину, Вене». Первой такую идею провозгласила австрийская владычица Мария-Терезия. Ее предложение понравилось в Берлине, который и стал главным движителем предложенного процесса. Получило оно одобрение и в Париже. Екатерину II к участию в расчленении Речи Посполитой подтолкнула Австрия, которая еще за два года до подписания первого разделительного трактата заняла польский город Спиш, а заодно с ним Чорстыньское, Новотарское и Сондецкое староства, мотивируя учиненное тем, что Варшава не отдает денежный долг. Узнав об этом, русская царица и произнесла широко теперь известные слова: «Почему бы всем не взять?» Она не могла не видеть и не понимать, что если Речь Посполитую разделят только Вена и Берлин, то граница Австрии выйдет на Днепр, к самому Киеву, а граница Пруссии – к Смоленску и на Западную Двину. Согласиться на такое императрица не смогла.
Самой Речи Посполитой трудно было избежать раздела еще и потому, что эта страна в хозяйственном смысле не развивалась. Адам Смит – один из отцов мировой экономической науки и современник Екатерины II – в своем знаменитом труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» отметил, что о наличии в Польше какой-либо промышленности едва ли можно говорить, если не считать немногочисленных «домашних производств, без чего не может существовать ни одна страна». Теперешний польский аналитик автор книги «Поляцтво» Рафал Земкевич, сославшись на сэра Адама, отметил, что тогда на его родине не производилось ничего, «кроме простейших вещей, необходимых для домашнего употребления». Британский исследователь польской истории Норман Девис напоминает, что ту большую страну называли польской забегаловкой, польским посмешищем, даже польским борделем. Доктор наук, польский историк Магдалена Микрут-Маеранек в наши дни пишет даже о том, что в поляках на Западе видели неких индейцев-ирокезов, на первую Речь Посполитую смотрели как на своеобразный заповедник, в котором «узкая элита жестоко трактовала подданных».
В то же время, добавим, вся Европа знала, сколько нужно дать депутату польского сейма, чтобы тот своим возгласом «Не позволяю!», звучавшем на латыни как «Liberum veto!», сорвал принятие парламентского решения. Современный польский писатель Анджей Зелиньский в своей книге «Скандалисты в коронах» сообщает, что цена «Liberum veto» в одно время составляла пятьсот червонных злотых – по нынешним меркам это около 1700 граммов драгоценного металла, так что кричавший на сейме о своем несогласии знал, чем его возглас обернется для него лично. Именно таким способом, уточнил Анджей Зелиньский, в Польше был сорван «в среднем каждый третий из созванных» сеймов, а «в 1741–1760 годах процент срывов достиг 100», значит, почти два десятка лет подряд высший орган государственного управления не смог принимать никаких решений.
Настоящей катастрофой для Речи Посполитой стало XVIII столетие, заключил Павел Ясеница, пришедший к выводу, что к развалу и разделам Речь Посполитую привел «факт фатального пренебрежения государственными трудами», так как «исключительные интересы власти и народа очень часто выглядели как две расходящиеся линии, временами находящиеся и в остром конфликте». Подтверждением обреченности страны стало и то, что даже разбор Речи Посполитой за деньги был узаконен ее сеймом. В апреле 1773 года, делает уточнение Анджей Зелиньский, на утверждение первого раздела польско-литовской конфедерации «три государства-разделителя передали из общей кассы, предназначенной на подкуп послов», 46 тысяч червонцев – это значит почти 160 килограммов золота. Спустя двадцать лет на сейме в Гродно утверждена была конвенция и о втором разделе.
