Kitabı oku: «Введение в историю», sayfa 4
Черепаха истории и Ахилл человечества
Быть можно только, если одновременно ты умеешь не быть. Так не для обезьяны, так для человека. Такое возможно, потому что существует текст, фиксированная речь, слово, отделившееся от человека. Это фантастическое изобретение, освобождающее общение от разрушительного воздействия болезни, смерти и просто дурного настроения.
Человек не может не забывать, человек должен забывать, чтобы оставаться человеком, само забывание есть увлекательнейший и претворческий процесс, но это забывание должно иметь противовес. Забывание должно сочетаться с фиксацией, такой фиксацией, которая бы не довлела над человеком. Где-то должны храниться все оригиналы, подлинники, черновики сиюминутного, ставшие основой для последующих высказываний, но это хранилище не должно мешать человеку говорить дальше.
«Подлинник», «черновик», «исходник» применительно к человеку противоположен не «фантазии» и «подлогу», а противоположен остановке, смерти. Человек не должен, не смеет врать не потому, что речь невозможна без неточностей и подвираний, а прямо наоборот – потому что неточности и подвирания извращают общение. Но «точность» в общении не есть точность в вычислении, это точность диалогическая, ведь в общении задействовано человеческое, а человек бесконечная творческая величина, человек не может быть равен ни другому, ни даже самому себе. Точнее, человек может быть равен себе (не другому), но тогда это болезнь, остановка, омертвление.
Расхожая мудрость по-разному, но всюду так или иначе напоминает о парадоксальности памяти. «Живи так, как если сегодня вечером умрёшь, работай так, как если будешь жить ещё сто лет». (Вместо «работай» в эпоху всеобщей религиозности ставили «молись»). Это то же, что «я царь, я раб». Как одновременно наслаждаться текущим днём, «однова живём», «после нас хоть делюж» -и при этом неустанно вкалывать? Да уж как-нибудь так, ты же умный человек!
Именно об этом многие риторические приёмы-«сшибки». Речь не может не быть парадоксальной (если она речь, а не тряпка). «Я не буду говорить о», – возвещает оратор и начинает говорить именно о том, о чём он поклялся не говорить. «Я пришёл исполнять закон до последней йоты» – и тут жди такого нарушения и йоты, и альфы, и юса малого, что мало не покажется. Так это же очень хорошо! Только так и нужно! Да, Ветхий Завет святое, его никто никогда не отменит – но чтобы не отменить, нужно отменить напрочь, нужен Новый Завет. Верный Богу должен убить Бога! Только недурно помнить про казус с Кащеем Бессмертным, который похвалялся Ивану Дураку, что смерть кощеева в игле, игла в яйце, да и взвыл – «ну не в этом же, Ваня!» Убить Бога надо в себе, свою самоуверенность душить в зародыше, в младенчестве и в старости.
Нужно помнить всё-всё-всё, забыть означает лишиться возможности простить, но «помнить» всегда включает в себя и умение не быть рабом памяти. Только в соединении с творческим началом, которое всегда есть создание чего-то из ничего, бытия из небытия, память превращается в историю. Не забывать, но так стремительно двигаться вперёд, чтобы память всего лишь сопровождала творчества как черепаха Ахилла – и отстать не может, и опередить не дано. История черепаха, человек – Ахилл.
Юваль Харари: история газона как модель истории человечества
Историк Юваль Харари отдельный этюд о смысле истории облёк в рассуждение об истории газона. В США объём выкашиваемой на частных газончиках травы превосходит объём сжатой пшеницы. По воскресеньям люди после церкви подстригают газон. А почему? Историк объясняет: газон – это миниатюрный вариант дворика при входе во дворец английского или французского аристократа позднего Средневековья. В качестве иллюстрации – фотография Шамбора. Дворик-газон – не для дохода, а для общения с равными себе по званию, для развлечения (футбол и другие игры – они ведь на огромных газонах), символ власти, богатства, статуса.
Харари сообщил это читателю, и теперь читатель «свободен стряхнуть со своих плеч карго культуры, тяжеленный груз, навязанный европейскими герцогами, капиталистическими нуворишами и Симпсонами, и представить себя в японском саду камней либо создать нечто новое».
То есть, история – орудие цинизма, который видит условность всякого смысла, незначительность всякого знака и потому даёт человеку возможность создать знаки по своему усмотрению.
История газона в версии Харари, прежде всего, неверна. Когда он заявляет, что люди палеолита не культивировали траву перед своими пещерами, он прежде всего обнаруживает незнание того факта, что пещерные люди в пещерах не жили вообще – просто в пещерах лучше сохранились остатки их жизнедеятельности. Что до того, культивировали в палеолит газоны или нет, историк твёрдо говорит: мы не знаем. А почему нет? Если строили мегалиты, то отчего бы не превращать и землю между камнями в символ? Разве сад камней был немыслим в палеолите? Любая могила – знак, такой же, как газон.
Огораживание территории для скинии, несколько территорий с различным статусом в храмовых пространствах… Рассказ о райском саде – это прежде всего рассказ о саде, то есть, об особом образе организованной лужайке. Газоны Ренессанса – это продолжение даже не вековой, а тысячелетней традиции разнообразнейших садов, и Харари попросту неправ, утверждая, что не было газонов в древнем Риме или в пекинском Запретном городе. С чего это он так решил?!
Газон – удачный пример древнейшей письменности. Могила, бусы, статуи, мегалиты, – это всё знаки, это всё «семиотические явления», разновидности коммуникации, письменности. Диалог с собой, с другими, с неведомым. Означает ли это, что нельзя не устраивать газона, не выдумывать нового? Наоборот! Именно потому, что обустройства земли – это письменность, нужно писать и нечто новое. Освобождение не в том, чтобы понять условность всех знаков, их произвольность, бессмысленность, и внести свою толику шума в эту бессмыслицу, а в том, чтобы понять условность всех знаков, их подчинённость человеческой воле, их осмысленность и внести новый смысл в диалог с собратьями по человечеству посредством лужаек, татуировок, украшений, одежды и, кстати, речей и текстов.
