Kitabı oku: «Профессия – лгунья», sayfa 4

X

Как-то утром нас разбудил требовательный звонок в дверь. Ольга выругалась, перевернулась на другой бок и сразу уснула. Я с выскакивающим из груди сердцем пошла открывать. Всякий раз, когда к нам кто-нибудь приходил, будь то почтальон или сборщик платы за электричество, у меня заходилось сердце, потому что никто из этих людей не говорил по-английски, и я чувствовала себя беспомощной. Я не могла объяснить такие простые вещи, как то, что за газ и электричество платим не мы, а администрация клуба. Диалоги на пальцах или при помощи листа с ручкой выглядели нелепыми и мало помогали объясниться.

На этот раз пришел человек взять плату за пользование стиральной машиной. Чтобы постирать, необходимо было опустить монету в прорезь для денег. Раз в месяц приходил человек, открывал маленьким ключиком ёмкость и изымал накопившиеся монетки.

Я в панике носилась и повторяла:

– Нихонго вакаримасен! Нихонго вакаримасен!

Но человек продолжал настойчиво повторять:

– Могу я взять деньги за стирку?

На секунду я прекратила перебивать его и прислушалась к тому, что он говорит. К своему удивлению я поняла эту фразу. Прежде на работе я изредка понимала лишь отдельные слова, но теперь так совпало, что все слова оказались мне знакомыми. Я предложила ему посмотреть. Он заглянул в машинку и достал оттуда одну монетку.

– Вы не используете машинку?

– Только один раз.

– Почему?

– Самостоятельно стираем. Денег нет, – и показала на пальцах, что мы всего десять дней в Японии.

– Используйте, пожалуйста, – с улыбкой сказал он и вышел.

Ошарашенная, я стояла с минуту в ванной у машинки и трудно осознавала, что этот короткий диалог был произнесен только по-японски. Я прокрутила в голове диалог заново, пытаясь найти хоть одно английское слово. Но все слова действительно были сказаны по-японски. Так я обнаружила, что старания мои не проходят даром. Каждый день я выписывала из словаря по двадцать слов, и непрерывно, чем бы я ни занималась, повторяла новые слова. В квартире я повсюду развесила листки со словами и предложениями, необходимыми для работы. В голове у меня творился такой сумбур, что опускались руки. Казалось, никогда не уляжется по полочкам этот бешенный поток новых слов. Но с этого дня я перестала относиться к японскому языку, как к чему-то непостижимому, а к английскому – как к своему спасательному кругу.

Всю эту неделю я жила в перманентной жалости к себе. Страхи мои шли со мной в ногу. И теперь лимит потакания страхам был исчерпан. Мне бешено захотелось спровоцировать пугающие меня обстоятельства: остаться одной, потеряться, быть непонятой, чтобы освободиться от инфантильной зависимости от Ольги, чтобы, наконец, прекратить себя жалеть и начать жить вопреки страхам, а не в унисон с ними.

Тогда я скрутила свои матрас и постельное белье и торжественно отправилась жить в другую комнату. До сих пор в трехкомнатной квартире мы спали в одной комнате. И куда бы мы ни шли, в интернет-кафе, в магазин за продуктами или на работу, мы всегда были вместе. И теперь я хотела почувствовать Японию по-новому, самостоятельно. Слегка набросав тушь на ресницы, я оделась и вышла из дому.

В одном из супермаркетов я рассматривала яркую детскую курточку и тихо рассуждала сама с собой, как дорого всё стоит. Боковым зрением я видела, что за мной наблюдает какая-то женщина, прислушиваясь к моим рассуждениям вслух. Часто и я, будто невзначай, останавливалась возле перуанцев, чтобы послушать приятную испанскую речь. Меня так и подмывало взглянуть на японку, чтобы узнать, доброжелательно она смотрит или настороженно, но не хотела обнаружить, что вижу её. Я делала вид, что продолжаю рассматривать детские вещи, хотя всё моё внимание уже было обращено только к ней. Любопытство мучило меня. Я не выдержала и украдкой посмотрела на неё. Это была очень старая женщина. Только японцы бывают такими старыми. Когда мы встретились взглядами, женщина решилась подойти ко мне.

– Вы русская? – улыбаясь, сказала она с сильным акцентом.

– Да-а, – удивилась я и сказала едва ли не с нежностью: – Вы говорите по-русски…

– Да, немного помню. Я была в концлагере в Советском союзе. Два года…

Улыбка моя сошла с лица.

– Ой. Извините, пожалуйста.

Растерянно уставившись на неё, я больше не знала, что сказать. Всё это сильно противоречило всякой логике. Человек, переживший два года ада в моей стране, смотрит на меня с невыразимым теплом. Увидев моё замешательство, она погладила меня по руке и ласково сказала:

– Ничего-ничего. Это было давно.

– На Сахалине?

Она кивнула.

– Тогда и русские сидели в концлагерях. И убивали многих, – сказала я медленно, чтобы она понимала меня.

Чем ещё я могла оправдаться?!

– Да, Сталин, – сказала она, – Это политика. Там злые люди. А простые люди – добрые.

– Правда?! – с благодарностью воскликнула я.

– Русские женщины жалели нас. Плакали. Носили нам капусту и картошку. И через забор нам кидали. И мы ели. Добрые русские люди… – сказала она задумчиво.

– Сейчас не такие добрые, – призналась я.

– В Японии – тоже.

Молча, мы ещё несколько секунд смотрели друг на дружку, грустно улыбаясь. А когда стали прощаться, я хотела обнять её, но потом испугалась, подумала: «Наверно, у них не положено так чувства выражать», – и смутившись, отпрянула от неё. Тогда мы поклонились друг дружке и распрощались.

В клуб вошёл мужчина, оставляя за собой ароматный шлейф сладкой туалетной воды. Волосы его были старательно уложены гелем, на белоснежной рубашке бодро торчал накрахмаленный воротничок.

– Кача! Кача! – крикнул мне Куя из глубины зала, – Окякусан!

– Кто? Я? Одна? О-ой, боюсь, бою-юсь.

Представившись, я пожала гостю руку. Села возле него на диван и стала трясущейся рукой неуклюже накладывать лёд так, что один кубик упал на пол, а другой возле стакана. Тот, который свалился на ковёр, я ногой задвинула под столик. Но который был на столе, упрямо не давался мне в руки. И вместо того, чтобы оставить его в покое и делать гостю коктейль, я гоняла по столу тающий кусок льда. Гость с состраданием наблюдал за этой нелепой картиной, пока, наконец, не выдержал, и сказал по-английски:

– Ничего-ничего. Не стоит беспокоиться, – он разжал, как тиски, мои вцепившиеся в стакан пальцы и отставил его в сторону. Потом смахнул на пол этот злосчастный кубик льда, и произнес: – Может, вы хотите вина? Давайте выпьем вина.

– Ох, давайте! – сказала я, выдохнув с облегчением.

Когда принесли вино, я уже было хотела взять бутылку, но мужчина опередил меня и сам разлил вино по бокалам. Я ошеломлённо смотрела на него:

– Но ведь это моя работа.

– Не переживайте. Сегодня я поработаю, а вы отдыхайте.

– Спасибо вам.

Неожиданно он засмеялся и сказал по-русски:

– Мэня зовут Мичинори. Можьно Мишя. Я знаю, вас зовут Качя. Со мной вам не надо вольноваца. Я сам буду ухадживат за вами.

– Вы говорите по-русски?

– Да. Чут-чут.

– У меня сегодня счастливый день! Вы – второй человек, который сегодня говорит по-русски.

– Прявда? Вы красивая девущка, я давно ищу хоро-ошая до-обрая русская джена. Но очень много обманщиц. Я не хотеть новая душевная рана. Толко любов. Вэчная любов.

Тема брака напугала меня. Это налагало на меня ответственность за планы и надежды другого человека. Об этой стороне работы я прежде не думала. Что я могла ответить этому мужчине? Что мне тоже нужен муж в Японии? Что он мне симпатичен и, чем чёрт не шутит, возможно, у нас есть шанс построить семью? И всё это ради того, чтобы в дальнейшем привязать его к себе и водить за нос, пока он не поймёт, что его надежды напрасны? Вот почему филиппинки так часто повторяли в трубку своим гостям: «Я тебя люблю». Это было частью работы. «Возможно, они вкладывают другой смысл в эту фразу? Возможно, здесь нет обмана?! – пыталась я обмануть себя, – Но какой другой смысл может быть в этих словах?».

И тут я вспомнила слова Натальи, которая работала в этом клубе до нашего приезда: «Забавный такой японец. Говорит по-русски». Цитаты её в точности соответствовали тому, что теперь этот человек говорил мне. Монолог Миши оказался очень длинным. Опьянев, он говорил без умолку, как будто заучивая топик. Потом вдруг вспоминал, что упустил из предложения какое-то слово, тогда возвращался к этому предложению и произносил его уже с пропущенным словом. «Скольким русским он рассказал свой топик про «душевная рана»? – слушая его, думала я, – Вот в чём заключается моя работа. Я тоже должна учить топики и артистично рассказывать их так, как этот человек, будто в первый раз».

– Вы не замужем? Вам нравится в Японии? – спрашивал он меня.

Чтобы положить конец этим бесконечным расспросам, я предложила поиграть в школу. Он был моим учителем японского языка, я – учеником. Я делала круглые глаза и повторяла:

– Ого! Мегамозг! – не переставая удивляться, до чего он умен, что знает так много слов на своём родном языке.

В пятом часу утра клуб опустел. Куя гасил иллюминацию и закрывал клуб. Мы ждали его в микроавтобусе. От вина у меня раскалывалась голова. Я жадно вдыхала прохладный воздух. Дружно покачивались азалии от нежного ветерка. Откуда-то доносился тонкий сладкий запах каких-то цветов. Но люди, почему-то, по доброй воле забирались в душные помещения, провонявшие похотью, фальшью и застарелым запахом спиртного и табака.

Вдруг откуда-то из-под машины испуганно замяукал котенок. Филиппинки повыскакивали из салона и, охая и причитая, закричали:

– Куя! Куя! Под машину котенок залез!

Они визжали и странно корчились, как будто котенок уже погиб. Хотя, он по-прежнему подавал голос. Протяжный и отчаянный.

– Но ведь он живой! – крикнула я им.

– О-ой, не знаем, кажется живой. Но как поедем, сразу раздавим.

– Там что-нибудь видно?

– Да, черный котенок. Маленький очень.

Подошел Куя, заглянул под машину, разводя руками, что-то сказал по-японски.

– Что, что он сказал? – спрашивала я филиппинок.

– Котенок залез туда греться, и его трудно вытащить, ох! – они картинно вздыхали и хватались за головы.

Куя сел за руль и завел машину в надежде, что это спугнет котёнка. Тот замяукал страшным голосом, но оставался там же.

– Не надо, прошу вас! – закричала я по-русски.

– Окей, окей, – ответил Куя. Выключил машину и нехотя полез под автобус прямо в костюме.

Интерес девушек к котенку пропал. Они вернулись в салон и с визгом стали щипать друг дружку, умирая со смеху. Но неожиданно, будто опомнившись, все, как одна, почему-то опять сделали гротескно-встревоженные гримасы, и закричали нараспев:

– Куя-я! Ну как? О-ой! – при этом они поворачивали лица к нам, как бы давая нам возможность обнаружить их сострадание. Эта странная игра озадачила меня, а Ольгу взбесила.

– А чего ныть-то, дуры, – пробубнила она себе под нос со злобой.

Ныть, однако, уже никто и не думал. Девушки стали с хохотом дубасить друг дружку по головам. Из соседней пивной шел знакомый Куи. Мужчины обменялись приветствиями и вместе полезли под автобус.

– Может, помочь им? – сказала я.

– Сиди, – ответила Ольга, – вывозишься вся. И ты там не нужна. Два мужика не справятся?

Я осталась сидеть.

Полчаса они проползали под машиной, светили фонариком и с разных сторон тщетно пытались достать котенка. Куя, уставший и грязный, вылез из-под автобуса, отряхнул пиджак, и, махнув на всё рукой, собрался сесть за руль. Я сидела на заднем сидении в самой глубине салона.

– Нет, нет, подождите! – крикнула я истошно и поползла к дверям прямо через спинки сидений едва ли не по головам сидящих впереди девушек.

С трудом выбравшись наружу, я бросилась под автобус. Филиппинки, все до одной, следом высыпали из салона и с безумным визгом и истерическим хохотом наблюдали за мной. Приседая на корточки, жестикулируя и корча физиономии, они орали:

– Хей, Кача! Are you okay?

И чем дальше я продвигалась под машину, тем больше бесновались филиппинки:

– Хей, хей, Кача! Кача! Браво!

Я нащупала мяконькую лапку. Осторожно протянула руку по пушистому тельцу вверх и силилась прихватить шкурку на загривке котенка, как вдруг дикий визг одной из филиппинок спугнул животное. Котёнок вырвался и залез глубже под двигатель так, что я перестала его чувствовать. В бешенстве я проорала все известные мне маты. Филиппинки замолчали. Снова попыталась достать котёнка, но теперь можно было лишь нащупать кончик его хвоста. Потянула за хвостик. Котенок замяукал, зашипел и острыми зубами вцепился мне в руку. Я прихватила его за задние лапы и продолжала тянуть. Котёнок, извиваясь, царапался и отчаянно вгрызался в мои руки. И когда я, наконец, выползла с ним из-под машины, то выпустила несчастное перепуганное животное под ненавистные мне обезьяньи вопли и прыжки филиппинок. Маленький черный комочек, как клубок, покатился вдоль дороги и исчез за первым поворотом.

Филиппинки продолжали неистовствовать:

– О-о! Кача! Кровь, сколько крови!

Кто-то со спины фамильярно похлопал меня по плечу:

– Убери руку! – шикнула я по-русски, даже не пытаясь разглядеть, кто из них это был. Руку отдернули. Всё объясняли мимика и интонации. Слова им были непонятны, но это было ни к чему. Подошел Куя и взял мою разодранную руку. Вытер мне платком кровь и что-то спросил, качая головой:

– Болит? – догадалась я.

– Ничего. Поехали домой. Спать хочется, – сказала я по-русски. Он тоже догадался, о чем речь, и сел за руль.

«Никакой он не абориген, – подумала я, – он хороший».

Едва стал подкрадываться сон, как вдруг раздался наглый истеричный звонок в дверь. Я подскочила в кровати. В дверь начали стучать кулаками, потом послышались пинки и крики филиппинок. Я распахнула дверь:

– Что случилось?

– Джищин, джищин, – верещали они.

– О, боже… – оцепенев, сказала я, и позвала Ольгу.

Неожиданно раздался всеобщий хохот и визг.

– Джёудан, джёудан! – загорланили они, и, отпихнув меня от дверей, одна за другой ворвались в квартиру, и ринулись смотреть наши комнаты. Девушек оказалось не меньше десяти.

– О, они спят не вместе! Смотрите, смотрите! – специально для нас они выкрикивали это по-английски.

– Хей, Кача, ты не любишь женщин? А ты, Лиза? А мы все лесбиянки! Мы ненавидим мужиков! И вы потом тоже станете лесбиянками! Ха-ха!

Растерянные и напуганные, мы с Ольгой, вытаращив глаза, смотрели на царящий беспредел и тщетно искали слова, чтобы обуздать диких людей. Осмотрев комнаты, они побежали в кухню. Распахнули холодильник и с визгом и прыжками стали трогать продукты. И, хватая себя за волосы, стали негодовать, до чего мы богатые. Вцепившись в мясо, одна из них хриплым голосом закричала:

– О, нику! Нику! Чодай!

От страха и злости у меня пульс стучался в ушах:

– Я щас так чодайкну тебе по башке, что мало не покажется. Положи немедленно! – процедила я полушёпотом.

Испуганные, они отскочили от меня и бросились к Ольге.

– Лиза, Лиза! Почему Кача такая недобрая?

– Да пошли вы!

Нелюбезность наша их по-настоящему удивила. Будто их пригласили на праздник и вдруг незаслуженно оскорбили. Картинно хмурясь, они погрозили нам пальцами и одна за другой вереницей быстро умчались. Какое-то время мы ещё пребывали в ступоре. Этот эпизод очень напугал нас. Нельзя было искать с ними нормальных отношений. Любая дружеская улыбка означала для этих людей, что все рамки сметены и положено начало их дикарской фамильярности.

XI

– Ты только подумай, мы тут вдвоем друг у дружки! Больше никого! – как-то вдруг заявила Ольга.

– Как так? – удивилась я.

– Две русские! Больше никого! Как охота увидеть русских, – вздохнула она.

Эти слова будто оказались провидческими. В тот же день в клуб пришёл крошечный худенький мужчинка. Походка его была необычайно важной.

– Ираша има… – уже было запели мы, как вдруг проглотили языки, не закончив фразу. Следом за мужчинкой вошла белая женщина. Окинув нас испепеляющим взглядом, она отвернулась так, будто увидела что-то омерзительное. Этот взгляд, почему-то, не оставил у нас сомнений, что эта женщина русская.

– Она тут работаль давно, – прошептал мне Момин.

– Она – русская? – спросила я.

– Да.

– Ой, что-то я погорячилась сегодня утром насчет ностальгии по русским, – невесело пошутила Оля.

– Ну что мы за люди такие?! Почему так легко русскому человеку испепелить взглядом того, кто ничего дурного ему не сделал?

– Да к тому же в соотечественников такие молнии метать… вообще свинство, – возмутилась Ольга, – А ведь работала здесь. Была в нашей шкуре. Человек, который всё это прошел, по идее должен понять нас, как никто другой. Сама из того же дерьма вылезла.

И тогда я поняла: по-другому она не могла себя вести. Она пришла не сочувствовать нам, а наоборот взять долги за своё унижение в те годы, когда она работала здесь. Теперь она наслаждалась ролью гостя, которому во всём будут угождать, как когда-то это делала она.

– Скорей, скорей! Работать, – позвал Момин.

– К русской?

– Да.

– О, не-ет, – взвыли мы с Ольгой одновременно.

– Здравствуйте, – тихо сказали мы и поклонились гостям.

– Привет, – сказала женщина и отвела оскорблённый взгляд.

– Я Саша, это Оля.

– Меня зовут Вика, – проговорила девушка с тем же обиженным видом.

– А, очень приятно, – пролепетала я.

На этом диалог был исчерпан. Мужчинка с улыбкой показал нам, что инициатива пригласить нас исходила от женщины. Нервно ёрзая на сиденьях, мы с Ольгой глупо таращились по сторонам и туго соображали, чтобы ещё сказать. Оказалось, что с японскими гостями на чужом языке у нас было больше тем для разговора.

– Пива хотите? – спросила она.

– Хотим, – нерешительно ответили мы.

Пиво, как обычно, развязало языки.

– Ну что, девчонки! Недавно вы здесь, судя по тому, как теряетесь, – сказала Вика.

– Да, полмесяца всего, – ответила Оля.

– И как вам здесь?

– Ой, плохо, – ответили мы вместе.

– Ну, это первое время.

– Что вы! Здесь каждый день невмоготу, – сказала я.

– О-ой, давайте на «ты», ради бога.

Я кивнула.

– Вы здесь вдвоём, – продолжила она, – Вы поддерживаете друг дружку. А когда я тут работала пять лет назад, вообще была одна русская среди филиппинок и индианок. Первый месяц каждый день рыдала. Молилась, чтобы хоть одна русская приехала. Потом приехала на мою голову. Я так считаю: «Есть два мнения. Одно – моё, другое – неправильное». А она начала доказывать, что с её мнением надо считаться. Короче, девочка много на себя взяла.

Я неуверенно попыталась возразить:

– Но всё относительно. Люди разные. Наверно, мнение каждого человека одинаково важное.

Она вскинула на меня красноречивый взгляд с прищуром. Взгляд спрашивал: «Восстание рабов?». Я больше возражать не отважилась.

– Просто вам сейчас сложно, потому что вы не знаете языка, – продолжала она, – А когда выучите японский, всё будет по-другому. Если у вас будет много кексов, домой привезёте деньги, какие вам и не снились.

– Кексов? Какие кексы? – удивились мы.

– По-японски гость – окяксан. Так? А сокращенно – кекс.

– Вот это новость! – сказала Ольга, – Да не только в языке дело. Вот незадолго до вашего прихода я тут развлекала одного старого маразматика. Он якобы держит в руке микрофон и поёт, а сам локтем елозит мне по груди будто нечаянно. Как бы плюнул в рожу. А нельзя. Надо улыбаться. А ведь сколько их таких за вечер приходит. И постоянно злоба и отвращение мучают. А ничего не можешь сделать из-за денег этих чёртовых.

Вика ухмыльнулась:

– Учитесь у филиппинок, девочки. Они и рассмешат кекса, и массаж ему сделают, и лицо ему оботрут прохладным полотенцем. А русские всегда так держатся, будто их силой сюда приволокли работать. Посмотрите, как убедительно вон та хохочет. Как танцует вот эта молоденькая девочка. Видите? Учитесь у филиппинок. Мало того, что у них адское терпение, они ещё и отличные актрисы.

– Ну, возможно, если бы и мы были такими нищими, то тоже так из кожи вон лезли, – сказала я, – Но, слава богу, мы не загнаны в такие обстоятельства. Они и на «саёнаре» плачут, не хотят домой возвращаться. А мы ждем не дождёмся, когда это закончится.

– Ну, это вы поначалу такие песни поёте «как плохо здесь и как хорошо дома». Поверьте, вы тоже будете плакать на вашей саёнаре. Через полгода вы будете спрашивать себя, зачем вам ехать в Россию, когда всё родное у вас здесь.

– У меня семья, – возразила я.

– Ну и что. Ты так изменишься за время работы, что узнавать себя нынешнюю не будешь. Здесь полгода – это не в России. В России полгода пройдет, и покажется, что два месяца, потому что там всё пресно и однообразно. А здесь полгода – целая вечность. Все другое. Другой мир, другая культура, другое отношение к человеку.

– И воровства здесь нет, – сказала Оля, – Так нас это удивляло. Первое время мы не закрывали дверь на ключ. То есть, захлопывали её и считали закрытой. А оказалось, что надо именно ключом закрывать. А иначе ручку прокрутишь, и дверь открывается. Так три дня подряд захлопывали и уходили на работу. Но нас так никто и не обокрал.

– Да вы бы и месяц не закрывали – вас не обокрали бы наверняка, – отвечала Вика, – Никто не опередит тебя в очереди к кассе. Ни один продавец в магазине не ответит тебе на вопрос так, будто ты пришла даром просить продукты. Ни один водитель не пошлёт тебя, если ты забудешься и пойдешь на красный светофор. Никто ни на кого не орёт в этой стране. Никогда. И даже здесь, в клубе… Даже если придёт к тебе два человека одновременно и будут ревновать тебя, как бы они ни напились, никогда они не устроят мордобой. Да, может эта их фальшивая вежливость навязла на зубах… Поклоны на каждом шагу, улыбки ненастоящие… Но неискренние улыбки – куда лучше, чем искреннее «пошла нах…» в России. Когда вы вернетесь в Россию, первое время кланяться будете по привычке и вежливо улыбаться, а в ответ бац… какое-нибудь хамство. Незаслуженное, несправедливое! Вот тогда и вспомнится Япония, и будете смеяться над собой, что так рвались домой.

Мужчинка зевнул. Мы переглянулись:

– Наверно, надо поговорить и с ним? – сказала я.

– Ничего, всё в порядке. Ведь это я его сюда притащила. Хотела посмотреть, изменилось ли тут что-нибудь, – ответила Вика.

– Как его зовут? – спросила Ольга.

– Окава, – сказала Вика.

– Не хочет ли Окавасан спеть песню в караоке? – спросила я.

– Нет, – ответил Окава с улыбкой, – хотите фруктов?

– Да. Спасибо, Окавасан.

– А пива еще заказать?

– Заказать, – сказала Вика.

Принесли пиво и салат из фруктов. Окава лениво насадил на вилку кусочек клубники и отложил в сторону, не откусив. Казалось, ему всё страшно надоело. И хотеть уже было нечего. Он умирал от пресыщения и скуки.

– Так что, девочки, вы просто еще не прочувствовали Японию, – продолжила Вика, отпив глоток пива.

– Да ведь никто не отрицает того, что бытовая культура здесь выше, – сказала я, – Только при чем здесь сама Япония? Мы-то большую часть дня проводим в клубе, в этой клоаке. Тошно мне. Вчера приходил человек, хочет русскую жену найти, а я должна ему лапшу вешать, что сплю и вижу, как за японца выскочу замуж. Но я не хочу! Я не буду говорить человеку, что люблю его, когда он мне равнодушен. Я не буду говорить, что он красивый, если он урод. Не хочу и не буду врать из шкурных интересов.

– Ну, девочка моя, тогда плохи твои дела. Не будет у тебя гостей с таким подходом. И денег не будет. Ты сюда приехала размышлять о порядочности или зарабатывать?

– Я приехала зарабатывать пением.

Вика расхохоталась:

– А-а, ну пой! Мне кажется, ты слишком много хочешь. Хочешь зарабатывать огромные деньги и остаться хорошей девочкой.

– Да, наверно, – возразить тут было нечего.

– Я говорю, что к этому надо относиться как игре, как к шутке. Это – кино. А мы актрисы. Так легче! – сказала Ольга.

– Вот! Слушай ее! – согласилась Вика.

– Это не кино. И мы здесь не актрисы, а лицемерки, – сказала я.

Вика посмотрела на меня с усмешкой:

– Н-да, тяжелый случай… Вот посмотри на это горе луковое, – она бросила короткий взгляд на Окаву, он пил кофе с апатичным выражением лица, – Хотя он старый и сморщенный, но со мной он таким мачо себя чувствует! Я повышаю ему самооценку, я создаю ему иллюзию, что у него всё впереди. В глубине души он понимает, что это лесть, но ведь он этого и хочет. Знаешь, сколько он денег мне перечислил за эти годы? Какие крутые швейцарские часы я купила своему мужу с переводов Окавы. Я уже две машины себе купила. И вот за третьей приехала. И я привезу её! И хотя после того, как я работала хостесс, уже прошло пять лет, а он меня до сих пор кормит. Ну и что, что сегодня с утра было уже три раза. От меня не убудет. И всем только хорошо. Ему – обман, что он молодой и красивый, и постель, а мне – деньги. Кому от этого плохо? Ты должна научиться чувствовать людей. Легко догадываться, чего ждет от тебя гость. С этим ты играешь роль дурочки-веселушки, другой хочет с тобой порассуждать о жизни. Тому нравятся машины? Ты должна взахлеб говорить о тачках. Этот всё делает для того, чтобы влюбить тебя в себя? Ты не перестаёшь восхищаться им! Постоянно нужно шевелить извилиной. Думать, думать, как заработать, как обнадежить, привязать к себе.

– Чем более жестокой и изощренной будет моя ложь, тем больше у меня будет гостей и, соответственно, денег. Все полгода думать, как обмануть и заработать любой ценой, – сказала я обреченно.

– Милая моя! В этой стране люди думают о деньгах всю жизнь! А ты говоришь «полгода». Они все работают на износ. Даже в клубе они часто говорят о работе. Видела, что они читают? Загляни в любую книжную лавку! Они читают комиксы! Никаких сложных книжек! А что им загружаться перед тяжелым рабочим днем?! У них нет отпусков. Они и слова-то такого не знают. У них нет интересов, кроме денег. У них нет увлечений, кроме накопительства.

– Ну, судить об увлечениях целой нации, глядя на Японию в дверную щель ночного клуба. Не знаю… Не знаю… – усомнилась я.

– А, ну да, забыла, помимо денег у них еще интерес раскрутить хостесс на постель. Так что у хостесс и кексов взаимные интересы. Он раскручивает тебя на постель, а ты раскручиваешь его на деньги. Только он ДУМАЕТ, что приближается к своей цели, а ты в это время на самом деле осуществляешь свою цель – зарабатываешь на нем. Так что, шевели извилиной, чтобы гость не мог отлипнуть от тебя, чтобы он шёл сюда за твоими восхищенными взглядами, за твоим тёплым приемом, за твоими обещаниями. Не хочешь иметь богатого любовника, противны они тебе, ну учись тогда держать человека на коротком поводке, чтобы он верил, что всякий его приход приближает его к цели, что вот-вот ты отдашься ему, согласишься быть его. И прекрати ты слишком хорошо о них думать. Все они просто хотят затащить тебя в постель, а женятся они на своих. Даже если японец хочет жениться на белой женщине, то и здесь особо обольщаться не надо. Белая жена – это как машина новой модели, как дорогущие часы. Так что прекрати перед ними испытывать угрызения совести. А то нашла, кого жалеть. Все они похотливые извращенцы и циники страшные, почище всякой опытной хостесс, которая за годы работы уже сама озверела и забыла о всякой морали.

Так из этих слов проистекало само собой, что для хостесс этика – понятие гибкое и относительное, потому что оно гнулось относительно нравственных критериев гостя. Всё просто, с лгуном можно быть бесчестной, а с подлецом – подлой.

– Господи, какой ужас, – сказала я тихо.

– Нет, нет, ты так никогда не станешь «ичибан», – сказала со вздохом Вика.

– Кем не стану?

– Ичибан – номер один по-японски. Видела там схема висит возле раздевалки? Это схема, кто на каком уровне находится. Там подробно расписана работа всех хостесс, начиная с самой прибыльной девушки и кончая самой безуспешной.

– А-а, администрация играет на тщеславии хостесс, чтобы стимулировать их работать лучше?

– Ну конечно. Клуб зарабатывает на тщеславии хостесс. Хостесс зарабатывают на тупости кексов. Тут всё взаимосвязано. Ну разве не приятно тебе будет, если ваш администратор на планерке скажет: «В этом месяце у нас ичибан стала…». Какое у тебя здесь имя?

– Катя.

– Ну вот, он скажет: «В этом месяце у нас номер один – Катя». Разве не бальзам на душу?

– Ну, номер один по лживости. Честно говоря, не сильно прельщает.

– У тебя всё есть для того, чтобы быть первой, а ты не хочешь этим воспользоваться. Жалко мне тебя. А ты, я смотрю, не такая упёртая, – сказала Вика Ольге.

– А что упрямствовать? Мы уже здесь. Назад не уедем. Значит, все равно придется принимать эти правила, – уныло ответила Оля.

«Пустота и отупение… Отупение и пустота», – бессмысленно повторяла я себе, снова и снова прокручивая перед сном диалог с Викой. Сознание моё изнывало, противилось услышанному, а я насильно пыталась внедрить в него всё то, что было чуждо моему нутру.