«Сорока-воровка» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 3
у нас нет актрис потому, что занятие это несовместно с целомудренною скромностью славянской жены: она любит молчать.
"Чем меньше денег, тем больше тратим."
— Князь, — сказала я сухо, — что вам угодно в моей комнате в такое время?
— Ну, пойдём в мою, — отвечал князь, — я не так грубо принимаю гостей, я гораздо добрее тебя. — И он придал своим глазам вид сладко-чувствительный. Старик этот в эту минуту был безмерно отвратителен, с дрожащими губами, с выражением... с гадким выражением.
— Дайте вашу руку, князь, подите сюда.
Он, ничего не подозревая, подал мне руку; я подвела его к моему зеркалу, показала ему его лицо и спросила его:
— И вы думаете, что я пойду к этому смешному старику, к этому плешивому селадону? — Я расхохоталась.
— Я слабая женщина, вы это сейчас видели, но уверяю, я могу быть и сильной женщиной.
Я стала замечать, что князь особенно внимателен ко мне; я поняла эту внимательность и — вооружилась.
<...> Я больше не настаивал и отправился домой, но я был близок к отчаянию, я был несчастен, и это не фраза, не пустое слово... Неужели из вас никому не случалось отдаваться безотчётно и бесцельно обаятельному влиянию женщины, вовсе не близкой, долго смотреть на неё, долго её слушать, встречаться взглядом, привыкнуть к её улыбке и так вжиться в эту летучую симпатию, что вы потом удивляетесь её силе, когда эта женщина исчезает; и вы себя чувствуете как-то оставленным, одиноким; какая-то горечь наполняет душу, и весь вечер испорчен, и вы торопитесь домой и сердитесь, что у вас в передней нагорело на свече и что сигара скверно курится...
— Всё можно представить в нелепом виде; шутка иногда рассмешит, но опровергнуть ею ничего нельзя.
— Однако, странное дело, большие дороги, города, всё то, что хранит и развивает других, вредно для славян <...> по-вашему, чтоб сохранить чистоту нравов, надобно, чтобы не было проезда, сообщения, торговли, наконец, довольства, первого условия развивающейся жизни. Конечно, и Робинзон, когда жил один на острове, был примерным человеком, никогда в карты не играл, не шлялся по трактирам.
– А позвольте спросить, где вы наблюдали и изучали славянскую семью? У высших сословий, живущих особою жизнию, в городах, которые оставили сельский быт, один народный у нас, по большим дорогам, где мужик сделался торгашом, где ваша индустрия развратила его довольством, развила в нем искусственные потребности? Семья не тут сохранилась; хотите ее видеть, ступайте в скромные деревеньки, лежащие по проселочным дорогам. –
— Но есть же общечеловеческие страсти?
— И да и нет. <...> Ревность — одна страсть, но похожа ли она в бешеном мавре и в нравоучительном приятеле? До некоторой степени можно натянуть на себя пониманье чуждого положения и чуждой страсти, но для художественной игры этого мало.
