И уже другой человек — еще один Пепе Лобо — удалялся по дорогам в один конец, уплывал по морям, где не дуют встречные ветры. Уходил без страхов, без раскаянья, ибо ничего не оставлял позади и ничего не мог взять с собой. Но все же хотя бы в последний миг она должна была что-нибудь сказать. И сказанное все переменило. И в этом ее «я тоже», столь же безутешном, как меркнущий над бухтой лиловатый сумеречный свет, звучало и содрогалось нечто стародавнее, вековое. Плач женщины на стенах древней крепости — уверенность в том, что от невозможности возврата самое смерть становится еще смертельней. И ее рука, легче вздоха опустившаяся на его руку, означала лишь, что приговор обжалованию не подлежит.