«Авиатор» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 26
Издали увидел Настю – хрупкая, с зонтиком. Похожа на статуэтку, что я (как художник) в женщинах очень ценю. Заметив меня, ускорила шаг, почти побежала. Мокну потому что. Столько лет мерз, а теперь вот мокну. Добежала, укрыла меня от непогоды. Достав из кармана бумажный платок, вытерла мне лицо – приятно! Тут и дождь кончился. Настя щелкнула своим зонтиком, и он опал. Взяв его, словно мокрую птицу, аккуратно сложила складки-крылья.
Был Гейгер. Перед уходом вдруг сказал, что Анастасия жива.
Анастасия – жива.
24 мая 1999 года. Анастасия – жива.
Я ведь знал все эти машины как свои пять пальцев. Отличал их с закрытыми глазами по звуку мотора. Моноплан Блерио от биплана, скажем, Вуазена или Фармана. Знал авиаторов в лицо: Пегу, Пуарэ, Гаросса, Нестерова, Мацеевича. Не то чтобы лично их всех видел – просто дома у меня висели их портреты. Где эти портреты?
– Дом на Каменноостровском. Мы проезжали мимо, и я его узнал. Там, знаете, такие перила интересные… Витые. И кованые лилии – красота неземная. Я незадолго до ареста по лестнице поднимался и касался ладонью дерева. Почему-то эта гладкость мне запомнилась, до сих пор пальцы ее чувствуют. Я шел в одну из квартир – книги отнести. Позвонил, значит. Раздался лязг замка – не скрип, не скрежет, а именно лязг – такие звуки у основательных, на полдвери, замков. Входишь – особый запах квартиры, в которой много книг.
Чувственное начало в наших отношениях, безусловно, присутствовало, но это была особого рода чувственность. Она не шла дальше взгляда, интонации, случайного прикосновения, и это придавало ей невероятную остроту. Лежа ночью в постели, я вспоминал наши дневные беседы. Ее и свои слова. Жесты. Толковал их и перетолковывал.
— Зачем смотреть вдаль, — говорю я отцу, — это же неестественно, это как будто я не замечаю тебя с фотоаппаратом.
— Нет, — отвечает, прячась за треногой отец, — это взгляд в вечность, потому что фотопортрет включает твое настоящее и прошлое, а может быть, и будущее. Ирония, конечно, оздоровительна, но иногда, — выпрямившись, он задумчиво смотрит на меня, — не нужно стеснятся пафоса, потому что смех имеет свои пределы и не способен отразить высокое.
Не было новых вещей — все ходили в старом. Был даже в этом какой-то шик — трудное время, любимая фраза той поры. Трудное время умей переживать: донашивай прежнее, а нового не надевай — даже если есть. Донашивали вдохновенно.
...лагерь — ад не столько из-за телесных мучений, сколько из-за расчеловечевания многих, туда попавших.
Самое острое чувство — неудовлетворенное<...>.
Гейгер, по-моему, общественный человек. А я нет. Страна — не моя мера, и даже народ — не моя. Хотел сказать: человек — вот мера, но это звучит как фраза. Хотя... Разве фразы не бывают истинными — особенно если они результат жизненного опыта?
