«Игрок» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 9
только бы боль-то сломить! боль-то бы нам только назад повернуть!
невинность любит подарочки
...тут нарочно собраны все черты для антигероя, а главное, все это произведет пренеприятное впечатление, потому что мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую "живую жизнь" чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чего блажим, чего просим? Сами не знаем чего. Hам же будет хуже, если наши блажные просьбы исполнят. Hу, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы... да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку. Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете: "Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: "все мы"". Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще "живее" вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, - не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, - человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Hо довольно; не хочу я больше писать "из Подполья"...
У меня, например, есть приятель… Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и — ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, — выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего…
Что лучше - дешёвое ли счастье или возвышенные страдания?
Свету ли повалиться, или вот мне чаю не пить?
мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны, сбивчивы, с самонедоверчивостью. но это оттого, что я сам себя не уважаю
по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью : а мышь, в следствии усиленного сознания, отрицает тут справедливость
— Мне не дают… Я не могу быть… добрым! — едва проговорил я...«Живая жизнь» с непривычки придавила меня до того, что даже дышать стало трудно.
Ну, а я вот знаю, что я мерзавец, подлец,
себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты придешь. А
знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило? А то, что вот я тогда
героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг увидишь меня в
этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебе сказал давеча, что я не
стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше всего стыжусь, пуще
всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я тщеславен так, как
будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно. Да неужели ж
ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты
застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как злая собачонка, на
Аполлона. Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается, как паршивая,
лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним! И слез давешних,
которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог удержать, никогда тебе
не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу!
Да, - ты, одна ты за все это ответить должна, потому что ты так
подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий, самый
смешной, самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на земле
червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего,
никогда не конфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки
получать - и это моя черта! Да какое мне дело до того, что ты этого ничего
не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь
ты там или нет? Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя
ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни
только так высказывается, да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты
еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?
