«Воскресение» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 12

Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противны ему.

Если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла.

Отвратительна животность зверя в человеке, но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли, или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.

Умственные силы этого человека — его числитель — были большие; но мнение его о себе — его знаменатель — было несоизмеримо огромное и давно уже переросло его умственные силы.

И никому из присутствующих не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание, и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине;

Никому из присутствующих не приходило в голову того, что все, что

совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым

Христом, именем которого все это делалось. Никому в голову не приходило

того, что золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах, который

вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение той

виселицы, на которой был казнен Христос именно за то, что он запретил то

самое, что теперь его именем совершалось здесь. Никому в голову не

приходило, что те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и

вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь

его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют, но и лишают величайшего блага

и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение блага,

которое он принес им.

Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с

детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую

верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское

начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для

души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, - в

это нельзя верить, - а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же,

утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он

восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в

гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок и еще тверже, чем

священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал

только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за

молебен с акафистом, за все есть определенная цена, которую настоящие

христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои "помилось, помилось", и

пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в

необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель. Начальник

же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чем

состоят догматы этой веры и что означало все то, что совершалось в церкви, -

верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство

и сам царь верят в нее. Кроме того, хотя и смутно (они никак не могли бы

объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера оправдывала их

жестокую службу. Если бы не было этой веры, им не только труднее, но,

пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы мучать

людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной совестью.

..Но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда делим так людей. И это неверно. Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою.

Все люди живут и действуют отчасти по своим мыслям, отчасти по мыслям других людей. В том, насколько люди живут по своим мыслям и насколько по мыслям других людей, состоит одно из главных различий людей между собою. Одни люди в большинстве случаев пользуются своими мыслями, как умственной игрой, обращаются с своим разумом, как с маховым колесом, с которого снят передаточный ремень, а в поступках своих подчиняются чужим мыслям - обычаю, преданию, закону; другие же, считая свои мысли главными двигателями всей своей деятельности, почти всегда прислушиваются к требованиям своего разума и подчиняются ему, только изредка, и то после критической оценки, следуя

тому, что решено другими.

...может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно видеть людей, лишенных главного человеческого свойства – любви и жалости друг к другу.

"Так же и та в театре улыбнулась мне, когда я вошел, - думал он, - и тот же смысл был в той и в этой улыбке. Разница только в том, что эта говорит просто и прямо: "Нужна я тебе - бери меня. Не нужна - проходи мимо". Та же притворяется, что она не об этом думает, а живет какими-то высшими, утонченными чувствами, а в основе то же. Эта по крайней мере правдива, а та лжет. Мало того, эта нуждой приведена в свое положение, та же играет, забавляется этой прекрасной, отвратительной и страшной страстью. Эта, уличная женщина, - вонючая, грязная вода, которая предлагается тем, у кого жажда сильнее отвращения; та, в театре, - яд, который незаметно отравляет все, во что попадает.

И рад был бы в рай,да грехи не пущают.