«Лев Толстой. Бегство из рая» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 7
- Я не богат, а сейчас двоих возьму. Еще десять раз столько будь, всех по себе разберем. Ты возьмешь, да я возьму. Мы и работать пойдем вместе; он будет видеть, как я работаю, будет учиться, как жить, и за чашку вместе за одним столом сядем, и слово он от меня услышит и от тебя. Вот это милостыня.
В.К.Сютаев
Однажды Толстой, уже будучи вегетарианцем и заразивший этим и своих детей, к приезду «тети Тани», не признававшей вегетарианства, приказал привязать к стулу за обеденным столом курицу и положить на стол нож «Ты хочешь курочки? Возьми ее и зарежь».
«Жизнь есть расширение пределов, в которых заключен человек». Л.Н.Толстой
Начавшись в 90-е годы, война за дневники шла до самого ухода Л.Н. из Ясной Поляны. На одной стороне — Чертков с его страстью собирателя рукописей Л.Н., в том числе и самого интимного характера. На другой — С.А. с ее желанием «откорректировать» живую семейную историю. В конце концов это и стало тем «крестом», на котором был распят Толстой.
Начало ведения дневника — это, по сути, начало творчества Толстого, ибо дневник играл в нем едва ли не главенствующую роль.
Толстой жил и развивался не обычными периодами, а циклами или, образно выражаясь, кольцами, как огромное дерево, например дуб. Он как бы постоянно рос в своем духовном объеме, с каждым этапом наращивая новое духовное кольцо.
<...> без дурного еще не было и не будет людей.
Строго обозревая свою молодость, Толстой признавал, что «стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости» («Исповедь»), Любой серьезный писатель, положа руку на сердце, знает, что это так, что первые произведения не пишутся из духовных соображений или, во всяком случае, высокие соображения сильно подогреваются желанием славы и денег.
Если бы Толстой был Чеховым, вся эта бесконечно-пестрая вереница характеров была бы полезной ему как художнику. Но в конце жизни Толстой практически отказывается от художественного творчества. Он целиком сосредоточен на мыслях о Боге и смерти. Он страшно одинокий мыслитель, который прежде всего нуждается в покое, уединении. Вся эта протекающая через его душу людская река с неизбежным «мусором» уже не вращает колеса его творчества, но «мусор» остается, ложится тяжелым осадком в душе. Помочь этим людям он не может. Его выстраданная и очень личная правда невнятна им. Да они и не шли к Толстому за правдой. Они шли к Толстому. Но он не был исповедником. Он был частным человеком, со сложными домашними проблемами, обострявшимся нездоровьем и ожиданием смерти.
Так же невозможно объяснить, чем всё-таки пленял всех без исключения детей, своих и чужих, «рассказ „про семь огурцов“. „Он столько раз в своей жизни рассказал его мне и при мне другим детям, что я помню его наизусть, — пишет Сухотина-Толстая. — Вот он:
— Пошел мальчик в огород. Видит, лежит огурец. Вот такой огурец (пальцами показывается размер огурца). Он его взял — хап! и съел! (Это рассказывается спокойным голосом, на довольно высоких тонах.)
— Потом идет мальчик дальше — видит, лежит второй огурец, вот такой огурец! Он его хап! и съел. (Тут голос немного усиливается.)
— Идет дальше — видит, лежит третий огурец: вот тако-о-й огурец… (и папа пальцами показывает расстояние приблизительно в пол-аршина) — он его хап — и съел. Потом видит, лежит четвертый огурец — вот та-коо-о-о-й огурец! Он его ха-а-п! и съел.
И так до седьмого огурца. Голос у папа делается всё громче и громче, гуще и гуще…
— Идет мальчик дальше и видит, лежит седьмо-о-о-й огурец. Вот тако-о-о-ой огурец! (И папа растягивает в обе стороны руки, насколько они могут достать.) Мальчик его взял: ха-а-а-ап! ха-а-а-ап! и съел.
Когда папа показывает, как мальчик ест седьмой огурец то его беззубый рот открывается до таких огромных размеров, что страшно на него смотреть, и руками он делает вид, что с трудом в него засовывает седьмой огурец… И мы все трое, следя за ним, невольно так же, как и он, разеваем рты и так и сидим с разинутыми ртами, не спуская с него глаз“.
