«Жизнь насекомых» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 8

Над танцплощадкой заиграла новая песня - женщина

печально спрашивала у темного неба, луны и двух бредущих

по пляжу фигур в темных плащах, где она сегодня, и жаловалась,

что не знает, где ей найти не то себя, не то еще кого-то -

последнее слово было неразборчивым, но это не имело значения,

потому что дело было не в словах, и даже не в музыке, а в

другом, таком, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и

размышляло, где оно сегодня и как ему найти не то себя, не то

что-то еще.

- Нравится? - спросил Митя.

- Ничего, - сказал Дима. - Но главное достоинство в том,

что она не понимает, о чем поет.

- что мы в этой темноте живем вообще

все время, просто иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно,

ночным мотыльком становишься именно в тот момент, когда

понимаешь, какая вокруг тьма.

- Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и

бабочек на ночных и дневных - чистая условность. Все в конце

концов летят к свету. Это же инстинкт.

- Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто

из нас летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету

ты можешь лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?

- Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной,

- летят во тьму?

- Почти.

- А мы?

- Конечно, к свету.

Митя засмеялся.

- Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он.

- Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти, которые в

домино наверху играют.

- Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет чувства, что я

сейчас лечу к свету.

- Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим,

а не просто идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в

темноту. Точнее, кружишься вокруг навозного шара, принимая его за

лампу.

- Какого шара?

- Неважно, - сказал Дима. - Есть такое понятие. Хотя,

конечно, вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.

Наконец, яма достигла такой глубины, что, выкидывая землю, надо было подниматься на цыпочки, и Марина почувствовала, что пора рыть вбок. Это было сложнее, потому что грунт здесь был неподатливый, и совок часто лязгал о камни, но делать было нечего; Марина, сжав зубы, на время растворила свою личность в работе, и от всего мира остались только земля, камни и совок. Когда она пришла в себя, первая камера была почти готова. Вокруг была темнота, и когда Марина выползла из бокового хода в вертикальную часть норы, высоко над ее головой загадочно мигали звезды.

Первым объектом, с которым она встретилась в новом для нее мире, оказался большой фанерный щит на котором было нарисовано несбывшееся советское будущее и его прекрасные обитатели

- Но если это весь мир, то что же тогда все остальное?

- Какое остальное?

- Ну, остальное.

Отец терпеливо улыбнулся.

- Я знаю, что это сложно понять, - сказал он. - Но кроме навоза ничего просто нет. Все, что я вижу вокруг, - отец широким жестом указал в туман, - это на самом деле Йа. И цель жизни - толкать его вперед. Понимаешь? Когда смотришь по сторонам, просто видишь Йа изнутри.

Мальчик оглядел стоящий перед ним шар.

- Значит, теперь надо толкать его вперед?

Отец кивнул головой.

- А все вокруг и есть этот шар?

Отец опять кивнул.

- Но как же я могу одновременно видеть этот шар изнутри и

толкать его вперед?

- Сам не знаю, - развел руками отец. - Вот когда вырастешь,

станешь философом и всем нам объяснишь.

- Хорошо, - сказал мальчик, - если ничего кроме навоза нет,

то кто же тогда я? Я-то ведь не из навоза.

- Попробую объяснить, - сказал отец, погружая руки в шар и

передавая сыну еще горсть. - Правильно, вот так, вот так,

ладошками... Теперь погляди внимательно на свой шар. Это ты и

есть.

- Как это так? Я ведь вот, - сказал мальчик, и показал на

себя большим пальцем.

- Ты неправильно думаешь, - сказал отец. - Ты логически

рассуждай. Если ты говоришь про что-то "Йа", то значит, это ты и

есть. Твой Йа и есть ты.

- Мое ты и есть Йа? - переспросил мальчик. - Или твое ты?

- Нет, - сказал отец, - твой Йа и есть ты.

И одновременно в его голове пронеслось мгновенное воспоминание о давно прошедшем дне, когда он тащился по серому ноябрьскому парку, над которым летели с севера низкие свинцовые облака. Он шел и думал, что еще несколько дней такой погоды - и небо опуститься настолько, что будет, как грузовик с пьяным шофером, давить прохожих, а потом поднял глаза и увидел в облаках просвет, в котором мелькнули другие облака, высокие и белые, а еще выше - небо, такое же как летом, до того синее и чистое, что сразу стало ясно - с ним, небом, никогда никаких превращений не происходит, и какие бы отвратительные тучи не слетались на праздники в Москву, высока над ними всегда сияет эта чистая неизменная синева.

Он знал, что другие насекомые - например муравьи - довольствуются достаточно короткой норкой, и он со своими зубчатыми лапами мог бы выполнить работу всей их жизни за несколько часов. Но он никогда не тешил себя такими сравнениями, зная: стоит только остановиться и начать сравнивать себя с другими, как покажется, что он уже достаточно многого достиг, и пропадет необходимое для дальнейшей борьбы чувство острой обиды на жизнь.

Иногда, правда, в земле оказывались приятные сюрпризы – например, из стены торчала нижняя часть женского туловища (Серёжа никогда не раскапывал женщин выше поясницы, полагая, что это приведет ко многим проблемам)

– Стой, – сказал Никита и поглядел на Максима безумными глазами, – мы так не уйдем. Они на машине.

– А что ты предлагаешь?

– Давай ляжем у обочины и притворимся мёртвыми. Они тогда мимо проедут и сделают вид, что нас не видят.