Kitabı oku: «После запятой»

, собственное бессилие и привело меня в чувство. Но вело оно какими-то окольными путями, натыкаясь на стены и расшибаясь о наглухо запертые двери. Да и чувство оказалось сложным, или было сразу несколько чувств. Негодование, явно, – по отношению к ним. Еще жалость и отвращение к этому, то есть к ней. А бессилие – это тоже чувство? Или я теперь ничего не помню? Да, пожалуй, это чувство, и очень сильное. Ужасно неприятно смотреть, как они до нее дотрагиваются. Какое они имеют право так к ней прикасаться! А я ничего не могу сделать. Но и она сама не сопротивляется! Даже когда они бросили ее, как бездушный куль, на стол, такой голый и холодный, и начали раздевать. И главное, взгляды, которые на нее бросают. Пусть бы в них отражалось хотя бы то, что я к ней испытываю. Это, пожалуй, было б возмутительно. Зато их равнодушие просто невыносимо. Так на человека не смотрят. Знали б они, что я их вижу, пытались бы придать себе более приличный вид? Наверняка. Но друг перед другом им не стыдно. А меня они почему-то не замечают. И мне не удается ни заорать, ни ударить. Что-то здесь не то. Может, я во сне? И почему меня это так волнует? Есть в ней что-то беспокоящее. Когда-то все это уже было. Во всяком случае, я ее уже когда-то видела. И должна вроде бы неплохо знать. Вот эту родинку у нее на ноге… Но где? И как я здесь очутилась? Тоже не удается вспомнить. Надо понять, что происходит. Я явно не в себе! Не в себе… То есть как? Вот и каламбурчик получился. Дешевый. Жаль, некому оценить. Так то, что на столе, я? Да, это, очевидно, мои ноги. Но я всегда видела немного с другого ракурса. Откуда же я смотрю? Спокойно. Подумай без паники и разберешься. Жужжит рядом, сейчас поймаю. Ну да, до этого бессилия было другое бессилие. То есть нет, вначале было белое пространство. Оно было такое полное, завершенное, и такое пустое – в нем настолько ничего не было, что долго так продолжаться не могло. Рано или поздно оно должно было определиться как совершенство. Которое не способно само по себе существовать, потому что всегда вызывает – от этого никуда не денешься – состояние блаженства. А это уж совсем недолго тянется – ведь за ним, или внутри него? или вокруг него? – возникает я. Я испытываю блаженство. Тут и началось самое мучительное. Я – это белое пространство? Если я, то что пространство? Если пространство, то где я? Что я? Где оно, когда я? И беспокойство постепенно нарастало, пока не превратилось в тревожный гул, который сжег белое пространство и разбил меня вдребезги. Может, удалось бы удержать это потрясающее безмолвие, если б не начавшиеся мысли, не знаю, но вернуть его было выше сил. Если быть взорванным противостоит совершенству, то и ощущения при этом соответствующие. Это тоже не могло долго тянуться. И пришлось собирать себя по кусочку. Тяжкое занятие, особенно когда не помнишь, кто ты, а кусочки микроскопические, как пыль. И нельзя ошибиться ни в одной ячейке. Атом к атому. И если что неправильно – все разрушается, и приступай к работе сначала. Это хуже, чем больно. Правда, чем больший участок удается собрать, тем быстрее вспоминаешь остальное и легче достраивать. А под конец оставшиеся кусочки сами, без моего участия, разом взлетели и прочно установились на своих местах. В жизни такого не испытывала! Значит, я – умерла?.. Смешно, вот почему я возмущаюсь, что она не сопротивляется, хотя ясно, что это невозможно, у нее почти ничего не осталось от головы. И столько крови. Если я и вправду умерла, то кто же будет стирать всю эту одежду? Наверное, ее выбросят. И туда же кинули кулон из розового камня, который он мне подарил. Не затерялось бы. Я так и не успела узнать, как этот камень называется. И что, теперь и не смогу узнать никогда? Не верю, так не должно быть! Они ее совсем раздели. Какая я стала худая в последнее время. Давно не смотрела на себя со стороны.

Ведь сейчас не первый раз. И раньше мне случалось смотреть на себя со стороны. Помню, лет в десять я поймала взгляд мальчика, которому нравилась, хотя и сидела к нему спиной и довольно далеко. Я вдруг с его места увидела себя, поправила юбку, некрасиво задравшуюся сзади, несколько раз поменяла позу, пока не убедилась, что оттуда я теперь смотрюсь в лучшем виде, и только тогда вернулась к себе, при этом так и не оглянувшись. И даже не сразу удивилась тому, что мне удалось проделать. А еще раньше, лет в пять, я и не подумала, что произошло что-то необычное, когда увидела себя стоящей на пляже в красивом белом платье в горошек с белыми кружевными оборками и, минут пять полюбовавшись сверху, умилилась: какая славная маленькая девочка!

А года в два я как-то проснулась от дневного сна и вдруг вспомнила, что бабушка уже несколько раз укоряла меня, что я во сне сбрасываю одеяло и ей вечно приходится проверять, не раскрылась ли я. Решив подыграть, я начала быстро стаскивать одеяло с кроватки, чтобы ко времени очередной проверки успеть прикинуться спящей. Одеяло оказалось на редкость тяжелым, и, только основательно повозившись, я легла обратно, удивленная, что мне удается справляться с ним, когда я сплю. А бабушка все не шла, и я вдруг увидела крохотное существо среди неправдоподобно огромной мебели. Я даже не догадалась, что это – я, и заснула от холода и одиночества. Проснулась уже укрытая. А когда бабушка пришла, я спросила лукаво: что, я и сегодня раскрывалась, чтобы потом расхохотаться и сказать, что на этот раз я нарочно? А она мне говорит: нет, сегодня ты у меня молодец, спокойно спала. В два года спросила? А что, я прекрасно помню. Я же рано начала говорить. Они даже на магнитофонную ленту записали, когда я в год и два месяца рассказывала сказку, дословно копируя взрослых. Со всеми их интонациями. Так что я спросила, и она ответила. Это был первый раз, когда я не знала, как быть, не понимала, как же теперь жить дальше. Но мне всегда удавалось жить. Может, попробовать и сейчас? Ведь было еще много происшествий, когда я выходила из себя. Потом никогда не составляло труда вернуться. Ну да! И жить с этим лицом? Только не это! Я даже не смогу на себя смотреть.

Вспомнила. Желтый свет, меня ослепили. Я как раз собиралась свернуть на боковую улицу, только развернула руль и не могла сориентироваться, с какой стороны та машина. Желтый свет оставался в глазах, я больше ничего не видела. Меня подбросило, и лязг металла. Что там дальше было? Не помню. Может, и к лучшему. Наверное, было очень больно. Пока я тут мечтаю, эти вроде собрались удалиться. Я что, тут одна останусь? Проскочить за ними, пока дверь не закрыли? Все, не успела. Хотя куда я сейчас пойду? Хорошо, что накрыли простыней, а то смотреть тошно. С головой накрыли. Значит, впрямь умерла. Навсегда? Недаром это слово меня пугало. Произнесешь его вслух раза два, с закрытыми глазами, все вокруг исчезает, наплывают черные душные волны, окутывают с головы до ног, подхватывают и уносят в бездну. Стоп. Не думай о страшном. Успеешь еще. Нашла время и место. Тебе тут всю ночь торчать. И на простыню не смотри. Самое жуткое было бы посмотреться в зеркало. Сдохнешь от страха. Теперь уже до конца. Откуда они это знают, если никогда не умирали? Почему они завешивают зеркала при покойнике? Интересно, что я увидела бы? Все, думаю о другом. Сейчас подумаю. О чем-нибудь приятном. Сейчас. Если я умерла, почему никто за мной не приходит? Ангел какой-нибудь или дьявол на худой конец. Все ж лучше, чем ничего. И где обещанные туннели? Я с радостью улетела бы куда-нибудь. Что, мне самой теперь думать, что дальше делать? Просто вынуждена сама что-то делать. Стоило самозабвенно выстраивать себя по крошке, чтобы получить в награду собственный труп. Лучше бы я там осталась, где не было ничего.

Теперь понятно, что значили слова: каждый умирает в одиночку. Со смертью приходится справляться прямо как с жизнью. Никакого отдыха. Вот так теряешь последние иллюзии. Я совсем не такой представляла смерть. У меня же был опыт. Вот когда я, например, тонула. Сколько мне было тогда – четырнадцать? Купалась в озере и заплыла далеко, не умея нормально плавать. И на обратном пути, решив, что пора встать на ноги, не ощутила дна. От усталости и страха не удавалось плыть дальше. Сил едва хватало, чтобы удержаться на плаву. А на помощь позвать их уже не было. Наконец на меня обратил внимание какой-то человек с берега. Он привстал, вопросительно глядя в мою сторону, – расстояние было совсем небольшое от берега, но шел отвесный склон, – и в ответ я смогла выдавить только вежливую улыбку. Она его успокоила на довольно долгий срок, пока он не ощутил странности происходящего. После того, как и на его крик: тебе помочь? – я отреагировала все той же улыбкой, он все-таки бросился в воду. Я расслабилась и сразу пошла на дно. Настроившись на боль и страх, приятно удивилась, оказавшись в мерцающем царстве. Оно неуловимо отличалось от моего нынешнего белого пространства. Я стала одним из вспыхивающих огоньков и так увлеклась загадочным танцем с ними, что, когда далеко, на другом конце Вселенной, возникло легкое покалывание, до меня с трудом дошло, что меня тащат за волосы. Вот когда я негодовала! И никакой благодарности. Я тогда подумала, что этот переливающийся белыми искрами покой и есть смерть. Было что держать про запас. Но потом уверенность, что смерть именно такая, со временем пропала. Я просто перестала думать об этом, иначе не раз могла прибегнуть к этому выходу.

Был еще случай – я тогда страстно хотела умереть, но сама не решалась ничего предпринять. В результате в тяжелом состоянии попала в больницу, на „скорой помощи“. Дней десять меня активно лечили, но без толку. Моя палата находилась напротив дежурного пункта медсестер, и в промежутках бредовых провалов я с гордостью ловила: бедная девочка, – не жилец. А какая молодая еще! Что это – ко мне, не вызывало сомнений, мои сопалатницы успели оповестить меня, что я единственная трудная больная на всем этаже. В ожидании смерти приходилось довольствоваться забытьем, благо оно становилось затяжным. В очередной раз я вышла из него оттого, что кто-то назвал вслух мое имя. Мужской голос, страшно знакомый, справлялся обо мне у медсестры, и я принялась мучительно вспоминать, кому он принадлежит. Сестра, недавно сделавшая мне укол, заявила, что я сплю, и вообще не в состоянии ходить, и в нашем отделении посещения запрещены. Голос продолжал настаивать, переходя на умоляющие интонации, и медсестра сдалась, заявив, что исключение делает лишь потому, что по режиму больницы настало время прогулки и в отделении никого нет. Действительно, палата была пустая, одна я не ходила на прогулку. Спустя время медсестра осторожно просунула голову в дверь и сообщила, убедившись, что я бодрствую: «Там тебя какой-то мужчина спрашивает. Я попросила подождать на лестничной площадке, тут нельзя. Сможешь дойти? Или сказать, чтоб уходил?» – «Какой мужчина?» – «Откуда я знаю? – рассердилась она. – Ну, что ему сказать?» Любопытство пересилило апатию – слишком голос был близким, но не получалось определить владельца. Я кивнула, что пойду, и, отвергая помощь, по стеночке двинулась к концу коридора. Распахнув дверь на лестницу, я увидела своего дедушку. Слишком давно с ним не встречалась, немудрено, что не включила его в список возможных обладателей голоса. Я настолько ему обрадовалась, что невесть откуда появились силы, и я приготовилась изобразить надлежащую сценку: приятная родственная встреча. Но он с таким пониманием спросил: «Плохо тебе?», что, отбросив все напускное, я с облегчением ответила: «Да, очень». – «Хочешь, пойдем отсюда?» – «Куда?» – «К нам. Там тебе будет лучше». Лучше, чем у бабушки, мне нигде не бывало. «Как там бабушка?» – «Хорошо. Ждет тебя. Ну как, пойдем?» Бедный, проделал ради меня такой долгий путь, в его-то годы! А я думала, что меня больше никто не любит. Как я могла забыть о них? Надо было сразу ехать к ним, а не мечтать о смерти. «А как же лечение?» – не совсем уверенно откликнулась я. Теперь, когда стало ясно, что у меня есть они, не очень хотелось умирать. С той же убеждающей добротой в голосе дедушка ответил: «Ну что тебе дало это лечение? Видишь, они тебя никак не могут вылечить. Зачем мучиться зря дальше? С бабушкой тебе сразу станет хорошо. Правда, она просила не забирать тебя раньше времени, но я вижу, что тебе тут несладко». Начав спускаться за ним по лестнице, я спохватилась было: «Надо сказать медсестре, что я ухожу». – «Зачем? Начнется волокита, уговоры. Решила уходить, так пойдем». Я стала спускаться, глядя под ноги, и вдруг нечаянно поймала его взгляд из-за плеча. Очень нехороший – так смотрят на ребенка, когда, протягивая ему ложку с горьким лекарством, приговаривают: «Пей, деточка, очень вкусно, я сам пробовал». И я вспомнила, что он умер. «Так ты меня туда зовешь?» – «Да, а что тут такого? Тебе же очень плохо, а там будет хорошо, можешь мне поверить». – «Нет, я туда не пойду, я уже передумала», – сказала я нерешительно, боясь обидеть. – «Как знаешь. Я же не тащу тебя туда насильно. Здесь ты уже измучилась. Решай сама». На меня неизвестно откуда накатила ярость. Если б он сказал мне правду сначала, я могла и согласиться, откуда я знаю. Но терпеть не могу, когда меня обманывают, даже если на пользу. «Нет!» – крикнула я, забыв о приличиях, и пулей взлетела по лестнице, не попрощавшись. Единственно странное во всей этой истории было то, что коридор нашего отделения оказался вдруг небывало длинным. Я мчалась по нему изо всех сил целую вечность, а он все тянулся и тянулся. Прошло лет сто, пока я не увидела вдали сидящую за столом сестру. Я перешла на тихий ход, чтобы не напугать ее, хотя серд-це готово было выскочить из горла. Почти переигрывая в тяжелобольную, я доплелась до своей палаты. Прикрыв дверь, рухнула на койку и накрылась с головой, не раздеваясь. Сердце продолжало бешено стучать, и колотил озноб; наверно, это агония, подумала я и провалилась куда-то. В момент пробуждения сознания я все вспомнила и была уверена, что очнусь там, то есть здесь, но оказалась там. Сестра пришла мерить мне температуру, которая, как выяснилось, со своих птичьих высот упала до человеческой. С этой минуты дело пошло на поправку, как пишут в романах. Я тогда не решилась спросить у той сестры о своем посетителе. И только при выписке, набравшись духу, поинтересовалась, помнит ли, как ко мне в самом начале болезни приходил пожилой мужчина, и получила ответ, которого заранее страшилась: «Откуда я всех упомню, к кому кто ходит?!» Но, прочитав отчаяние в моих глазах, она более сердечно поинтересовалась: «Какой-какой, говоришь?» Я описала. «Да, припоминаю. Ты тогда еще лежачей была, но я не могла его пустить в палату, инфекция всюду ходит. Меня бы с работы сняли». И вдруг, тревожно: «А кто он такой? Что он тебе сделал?» – «Ничего-ничего! Это был мой дедушка», – обрадовалась я, ввергнув ее в окончательное недоумение.

Я только сейчас подумала – а ведь продолжала все это время обижаться на деда – вдруг он нарочно меня разозлил, прекрасно зная мой характер. Как мне теперь узнать? Если бы вспомнила раньше, спросила бы у тебя. Ты один мог бы сказать на это что-нибудь вразумительное. Интересно, о чем ты думаешь в эту минуту? Беспокоишься? Ведь я к тебе ехала. Прошло, должно быть, не так уж много времени. Наверное, ты уже звонил мне домой, а там никто не отвечает. Может, позвонил моим друзьям, и они ничего не знают, ответили, что я давно выехала. Скоро вы все узнаете. Ну почему это со мной случилось? И почему именно сейчас? Это несправедливо! Я только-только начала заново ценить жизнь. Я же собиралась столько хорошего сделать. Честное слово! Если бы все вернуть, как бы по-другому я жила! Я бы всех любила. И себя тоже. Хоть бы это было наказанием, уроком. Я все поняла, ах, как я все поняла! Вот увидишь, Господи, я исправлюсь, только верни меня обратно, пожалуйста, Господи, умоляю, Господи, – я все поняла. Все молитвы позабыла, как назло. Только не впадай в истерику, тебе еще многое предстоит, я чувствую. Продолжай, не останавливайся! Отче наш… Отче наш… Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, ГосподипомилуйменяГоспооо-Ооо! Как я раньше не догадалась? Мне просто снится дурной сон! В первый раз, что ли? Не знаешь, как из этого выйти? Постарайся побыстрее с этим справиться. Хоть бы проснуться у тебя дома – одной будет страшно после такого сна. А где же еще – я у тебя сегодня ночую. Еще усилие, ну, давай, напрягись! Я не стану тебя будить, достаточно, что ты будешь рядом. Как я тебя все-таки люблю! Пойду курить на кухню, утром расскажу, если вспомню. Надо будет оставить на кухне какой-нибудь знак, чтобы потом легче было вспомнить. Невыброшенный окурок посреди стола, например. Он спросит: «А это ты зачем оставила?» – и я расскажу.

Ох, слава Богу, вот и ты! – Ты не спишь? Мне сон такой мерзкий приснился! Слышишь? Почему мы на кухне? Я заснула за столом? Что ты так странно смотришь и не отвечаешь? А где я? Я себя не вижу. Где мои руки? Но ты смотришь ведь на меня! Как мне удалось так высоко забраться? На чем я стою, не пойму…

О, черт, снова я здесь! Т-т-ттт-только не сквернословь, в твоем положении не пристало. Но видела я его взаправду или только показалось? Знала бы, что так ненадолго видимся, присмотрелась бы повнимательней, уже соскучилась. Когда теперь увижу тебя, удастся ли сохранить способность видеть? И покурить нельзя. Но и то хорошо, что не до конца умерла. Впрочем, в этом я почти никогда не сомневалась. Я сейчас должна уметь передвигаться невидимкой – скажи еще, что ты об этом не мечтала. Знать бы только – как? Ладно, потом разберемся. Может, встречусь еще с какой душой – так ведь я теперь называюсь? – пообщаемся, – не я же одна сегодня умерла. Думается, вместе мы сообразим, как быть. Своего Вергилия я вряд ли заслужила. А у тебя был такой усталый вид. На самом деле это было или нет, я все равно чувствую, что ты обо мне думаешь сейчас. Во всяком случае, меня эта мысль греет. Холодновато лежать на голом кафеле без одежды. Даже стены и пол из сплошного кафеля. Надо додуматься, чтобы оставить человека одного среди этой каменной бездушности. Я вспомнила? или представила? – но очень живо, – когда я рождалась, был этот же кафель. Меня положили на него после всего, что мне пришлось пройти. Я была вся в крови, как недавно, и меня оттирали такой же колючей мокрой губкой. Я относилась к своему уютному существованию, как к должному, пока не появилась первая угроза. Это было чудовищно. Ни с того ни с сего, без малейшего повода с моей стороны, доброжелательный, казалось бы, мир вдруг взбунтовался. Тогда я впервые почувствовала, что я и мир – это не одно и то же. Вначале на меня просто стало давить со всех сторон, и я в панике старалась сохранить равновесие. Потом меня завертело в необъяснимом бешенстве, больно сжимало со всех сторон, крутило и рвало, где-то раздавались страшные крики – не мои, – но я знала, что это такое, они тоже раздирали меня, все ополчилось против, пока тупые боли не заслонила одна острая. Она была мною, она была всюду – по всей коже, в ушах, в глазах, в легких, в животе – называя, я узнавала и обретала. Тогда боль в ушах и в животе превратилась в мой собственный вопль, в коже – в покусывание холодной губки, а в глазах – в этот тяжелый желтый свет – почему он меня преследует? Кто-то грубо держал меня за ноги на весу. И я ужасалась, как бы не уронили. Я понимала, что происходит, куда потом все это делось? Я тогда знала и то, что понимание скоро исчезнет, и не только оттого, что начали появляться предвестники потери сознания – все эти шумы и туманы. И я поспешила напоследок выкинуть шутку, как теперь – и тогда – мне ясно, вполне в моем духе. Хоть мне было неуютно и неприятно в новом теле в новом измерении, я собралась с силами и обвела всех присутствующих пристальным взглядом. Потом взглянула на маму – я знала, что это она меня родила – потому что она единственная лежала и еще почему-то, не помню, – и подмигнула ей одним глазом. На большее у меня не было возможностей. Мама мне потом рассказывала об этом, еще она говорила, что все после моей выходки расхохотались, а врач заявила: «Ну, эта точно будет академиком», но мне уже было не до них, я не запомнила. Меня снова положили орать на кафель и занялись мамой. С каждым новым криком я теряла последние остатки сознания, я чувствовала это, но не могла остановиться. Вопли вырывались и уносили меня с собой. Я растворялась, растворялась, растворялась… Опять эти не мои ужасные крики. Не прислушивайся к ним, там нехорошо. Не могу, они меня вытягивают к себе. Что это? Мама! Ее привели сюда. Но я теперь в другом помещении. Неужели я могла заснуть, раз не заметила, как меня сюда перевели? Как она плачет! Господи, только этого не хватало! Куда бы спрятаться? Я спала, мне снилась какая-то бесцветная масса – не знаю даже, как ее назвать – труха и то рядом с ней выглядела бы алмазными россыпями. Она была однородна, неподвижна и бесконечна. Иначе говоря, она была Вселенной, единственно возможной и существующей. Соответственно, я была единицей, включенной в нее и составляющей ее. Но очевидно, не до конца. Веками согласно наблюдая эту застылость, раз в тысячелетие я с надеждой вскидывалась, поймав боковым зрением начавшееся где-то движение, не наученная предыдущими обманами. Тут же готовно раздавался за кадром монотонный смех, звучащий не от склонности, а по обязанности. По моим подсчетам, это продолжалось лет примерно десять тысяч с лишним, пока мамин плач не вытащил меня оттуда. Но почему она так надрывается, мне совсем не так плохо. Но ей не объяснить. Не будь такой трусливой крысой, сделай что-нибудь! А что я могу? Сможешь, если захочешь и не будешь бояться. Ну вот, ее увели. А ты и рада! Нет, я не этому радуюсь. Она сказала им, что похороны послезавтра. Придут все знакомые, будет очень торжественно. Не спорю, меня это бодрит. Почему бы нет, такое событие – не каждый день. Все-таки хоронят раз в жизни. Пока я застряла там, тут, оказывается, прошел всего один день. Интересно, кто придет? И я на всех посмотрю. А дальше что? Тело закопают, а я куда денусь? Так и буду невидимкой мотаться по земле? Это развлекает, только если ненадолго. Очень надо миллион лет наблюдать, как без меня живут. Я недооценивала свое тело. Совсем не ценила! Куда я без него? В нем я могла все делать! Ну, допустим, не все. Но оно придавало мне форму, отделяло от мира, по нему меня узнавали. А теперь я что – слилась с миром? Что-то ничего не пойму. Я-то осталось! Само по себе. Что я тогда есть? Зачем жить, когда умирать? Ладно, ты не в переходном возрасте. Раньше надо было думать. Еще спроси, есть ли любовь? что такое настоящая дружба? Какие еще вопросы ты не успела выяснить? Помню, тогда меня поражало, что люди могут жить, зная, что умрут, – едят, пьют, смеются, читают, ссорятся, рожают ни в чем не повинных детей, и, зная, на что их обрекли, смотрят на них голубым глазом.

Дошло до того, что вместо лиц и тел моих собеседников на меня скалились их черепа и скелеты. Я никого не могла всерьез воспринимать. Когда же это кончилось? Однажды ночью. Я очередной раз не могла заснуть, вся в рыданиях из-за отчаянной жалости к людям. И тут впервые додумалась поинтересоваться, неужели нет выхода. Что-то во мне поспешило заверить, что нет, предчувствуя мой ответ. Но честность и жалость победили. Есть, просто никто раньше не решался. Устроив дотошную самопроверку на искренность – согласна ли на это при условии, что даже самая последняя ябеда и самый вредный хулиган – ты представь, представь их лица – и что никто никогда не узнает, и не вспомнит, потому что условие такое, чтобы сразу все без исключений и чтоб никто не знал. После болезненных колебаний я все же получила твердое «да» и, собрав все мужество, начала призывать Бога, чтобы Он забрал окончательно и бесповоротно мою жизнь в обмен на бессмертие каждого с этой минуты… Небеса не разверзлись, гром не грянул. Может, Он видит, что я не совсем искренна? Господи, я решилась в здравом уме. Предвижу все последствия. Согласна принять. Опять ничего. Может, мне не хватает страстности? Нужно напрячься. Не совсем так: я сказала страстности, а не злости. Примирение наступило вдруг… Я решила, что догадалась, почему моя жертва отклоняется. Ничего ведь не бывает просто так – на меня возложена миссия. Я должна вырасти и придумать средство от смерти. Конечно, будут еще жертвы, надо торопиться. Только бы мама и папа дожили. Черепа мне больше не виделись. Однако смерть не так уж страшна, как казалось. Но очень уж она реальна. Я ожидала больше тайны. Есть ли вообще где-нибудь тайна? Я чувствую, что есть, но очень неуловима… Вечно ускользает, стоит подойти к ней вплотную. Как в жизни, когда, бывало, проходишь дождливыми сумерками незнакомым двором, и вдруг из раскрытого занавешенного окна на втором этаже вырывается музыка, смех и осколки света… Тебя озаряет воспоминание, что там живут сказочные красивые существа с неземными треволнениями и радостями. А не потасканный муж, толстая жена и сопливые дети – как торопится подсказать опыт, преданно глядя в глаза и заискивающе поводя большими пушистыми ушами… Тогда попадаешь неожиданно в щель, с одной стороны которой такой мир, а с другой – такой. И возможность выбора. В этой щели она выступает на первый план, заполняя собой все пустоты. Если не поддаться привычке – нелегко решиться обмануть детское доверие этого дымчатого создания и изменить ему с легкомысленным неслучившимся, – то шагнешь в нужном направлении и получишь лучший мир.

Как разорвано наше сознание – не умерла бы, то и не вспомнила эти решающие минуты. Отдав предпочтение чему-то одному, тут же забываешь об этом, не замечая, что совершил магическое действие. И самоуверенно продолжаешь дорогу. А они, всполошенные тобой, бегут, толкаясь, вдогонку. И стараются настоять каждый на своем. Опыт обиженно мозолит глаза бесформенными серыми фигурами, расползающимися вокруг с авоськами и портфелями, или назойливо подсовывает через каждый шаг примелькавшуюся до одури трещину на асфальте. А неслучившееся загибается в хохоте и нетерпеливо подпрыгивает, привлекая к блеснувшей в луже под фонарем скомканной фольге, которая при рассмотрении оборачивается непонятной штуковиной, или распахивая якобы ветром никакое теткино пальто, мелькает неуместным пестрым фартуком или разбойничьи пугает нетолпенным выражением лица встречного.

Взять последние пять лет моей жизни – окружающие люди с каждым разом делались загадочней и привлекательней, потому что все эти годы, не колеблясь, шла по пути предательства – но в простоте душевной мнила, что живу в неизменном мире. Теперь я понимаю, что мир – это всего лишь описание, на которое ты способен… В нем есть все, но он тебе соответствует, ничего не своего ты не извлечешь. Как там было сказано? – каждому воздастся по вере его… Кто-то заходит. Одежду принесли. Так ты в это верила? А то нет. Слава Богу, родных не пустили, сами одевают. Как трогательно, мама выбрала тряпки не по своему вкусу, а по моему. Вечные наши споры, последняя ее уступка. Было б чем, я бы заплакала. Не дергайся так, это они хлопнули дверью, уходя. Звуки способны возвращать лучше всего остального. Раньше так действовали еще запахи и прикосновения… А сейчас скрежет закрывшейся двери помог мне снова оказаться в этой комнате. Зачем они обили эту дверь металлом? Можно подумать, у кого-нибудь способно возникнуть желание проникнуть сюда без разрешения. Я бы ни за что в жизни не решилась попасть сюда по своей воле.

Но где я была до этого? Меня так захватило это зрелище, что я даже не могла думать. Я наблюдала, как они меня одевали, и заметила вдруг, что по бокам прибавилось еще несколько изображений. В центре было то, что изначально, – лежала я, и две пожилые женщины в белых халатах – одна справа, другая слева – меня одевали. По сторонам от этого – на других экранах? – сюжет повторялся, но с недоказуемыми изменениями во мне и в них. Чем дальше от центра по обе стороны, тем перемены были отчетливей, тем меньше я на себя походила. На некоторых я уже явно была нечеловеческим существом. Они тоже, но мы были разной породы. Когда я была птеродактилем, одна из них была чем-то вроде динозавра, а вторая экзотическим цветущим кустом; когда я была голубым треугольником, одна из них была стальным кубом, а вторая желтой волнистой линией. Они меня не во всех сценах одевали, но расстояния между нами сохранялись. Варианты плодились до бесконечности. Я уже не могла все ухватить разом и, если на каком-нибудь сосредоточивалась, тут же оказывалась внутри… Когда мне надоело смотреть, я обнаружила, что потеряла начало и не знаю, куда возвращаться. Я не могла вспомнить, в каком из них я стартовала… Но важно было почему-то вернуться именно сюда. Самый большой ужас внушала возможность ошибки. Меня не прельщали даже те расклады, при которых я была живая. Но мне повезло, что они вовремя подали звук. Может, для этого и сделаны эти покрытия на дверях? Кто-то очень умный додумался и понял, что никому невозможно объяснить, молча изготовил, и все. А так вероятность попасть не в свою вероятность была очень вероятной… Я сейчас даже могу прочитать целую лекцию о теории вероятностных отражений пространств. Не надо, я очень устала. А я не тебе, я кому-нибудь другому хочу – удивительно, все пространства существовали одновременно и раздельно так же четко, как теперь вот это.

С кем бы поговорить, Господи! Я знаю с кем, только не знаю как. Неужели я теперь не смогу ни с кем даже поговорить?

Неужели ты теперь все время будешь только смотреть на меня с таким испугом, как недавно на кухне, и не услышишь ничего из того, что я скажу?! Что было у нас с тобой, я так и не поняла. Почему все произошло так, а не иначе? И могло ли быть по-другому? Эта вариантная вероятность измучила меня еще при жизни. Не в таком виде, как сейчас, но все-таки не давала покою. Сейчас я хотя бы твердо знала, что есть во всех этих равноправных реальностях одна, не то чтобы единственно настоящая и моя – все они были такие, – а самая правильная, что ли? Та, куда я должна вернуться. Иначе произойдет что-то страшное. Точно так же, как я знала, что мы с тобой должны были встретиться. Уверенность в этом была такая же, как будто я что-то знала, как сейчас я смутно помнила, и могла только сказать: не то, и это – не то. А что – то, не могла указать, хотя оно тоже было перед глазами, не могла, пока не оказалась внутри. Но тут меня спас счастливый случай. Не уйди они вовремя, не хлопни дверью, где бы я сейчас была? Ведь немыслимо было перебирать все эти возможности и пробовать на вкус, чтобы почувствовать требуемую. Могла ведь и пресытиться на полдороге и, махнув рукой, выбрать первое попавшееся под руку.