Kitabı oku: «Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни», sayfa 2
Видимо, такие критические периоды в истории, как Вторая мировая и Великая Отечественная войны, становятся «вечной» и постоянной темой, привлекающей внимание историков. И особенно это важно для нашей страны и историографии, учитывая множество версий, оценок и позиций, и недоступность в прошлом многих документов, и, наконец, то, что некоторые последствия того времени мы ощущаем и сегодня (наши споры с прибалтийскими странами об оценке событий 1940 года и т.д.).
Мои занятия проблемами внешней политики и международных отношений развивались по двум направлениям. Помимо событий 1939–1945 годов я начал активно интересоваться историей холодной войны.
Все началось с того, что в институт обратился исполнительный директор проекта по истории холодной войны Центра Вудро Вильсона в Вашингтоне Джим Хершберг. Он предложил нам длительное сотрудничество в реализации проекта. И в результате в 1993 году мы провели в Москве большую и представительную конференцию о новых документах (в основном из российских архивов) и новом взгляде на историю холодной войны.
Эта тема привлекала внимание многих международных и национальных организаций. Помимо упомянутого проекта в Центре Вудро Вильсона в США существовали и другие центры по изучению холодной войны. В Европе группа ученых из Италии, Франции, Англии и Германии также создали некую структуру и периодически организовывали конференции. В Чехии интересуются прежде всего событиями 1968 года, в Венгрии был создан специальный институт по изучению революции 1956 года, поляки исследовали события 1980–1981 годов.
Я рад, что наш институт стал головным, во многом определяющим центром по изучению в России истории холодной войны. Мы организовали специальную группу, привлекли молодых историков, провели две конференции по теме «Сталин и холодная война». В Институте всеобщей истории РАН по итогам этих конференций опубликованы работы: «Холодная война: новые документы и подходы» (1994) и «Сталин и холодная война» (1998).
И постепенно, с расширением сферы нашей вовлеченности в изучение истории холодной войны, я сам также все больше увлекался этой темой. Для конференции в Эссене я сумел поработать в президентском архиве по обстоятельствам подготовки известной советской ноты по германским делам в марте 1952 года.
Еще во времена М.С. Горбачева по поручению тогдашних властей я отвозил в Прагу комплекс документов о событиях 1968 года из наших архивов и принял участие в конференции с участием А. Дубчека и других деятелей Пражской весны. Это была очень интересная конференция; меня поразил тогда сам Дубчек – он оставался романтиком, приверженцем идеи «социализма с человеческим лицом». И уже тогда я видел, что новое поколение чешских политиков и ученых смотрели на Дубчека и его единомышленников как на утопистов и людей далекой прошлой эпохи.
В 1995 году в Осло мы провели совместно с Нобелевским институтом (который тоже имел специальную программу по истории холодной войны) конференцию об обстоятельствах ввода советских войск в Афганистан.
Мы привезли на конференцию в Осло большую делегацию, включая бывших партийных функционеров, крупных военных и дипломатов; от американцев были прежний руководитель ЦРУ, люди, близкие к Картеру и Бжезинскому. Интересно, что степень противоречий между российскими и американскими участниками были порой ниже, чем между представителями России. Наши «ответственные» генералы и партийные функционеры явно не одобряли «новые мышления» историков, велик был их критический запал в отношении тогдашнего советского руководства. Подробнее об этой конференции я рассказываю в разделе о проектах по истории холодной войны.
Наконец по приглашению телекомпании Си-эн-эн в США и известного деятеля и владельца лондонского театра «Ковент-Гарден» Джереми Айзекса в Англии я согласился участвовать как консультант от России в подготовке восемнадцатисерийного документального фильма об истории холодной войны. Эта работа оказалась увлекательной и интересной. Специально подобранная команда проводила опросы в разных странах. Я поражался, какое количество людей они нашли в России. Здесь и маршалы, и бывшие министры, и дипломаты, и простые колхозники. В итоге фильм получился весьма интересным. Он продавался Си-эн-эн в разные страны (естественно, за немалые деньги), впрочем, российскому телевидению этот фильм руководство Си-эн-эн подарило
В ходе работы над фильмом для меня особый интерес состоял еще и в том, что я находился в курсе многочисленных интервью, подготовленных в разных странах. Мне периодически привозили в Москву уже отснятые кадры; словом, это оказалось новой и несколько неожиданной стороной исторического знания.
В связи с этим я очень заинтересовался так называемой устной историей. В Институте всеобщей истории мы организовали специальный проект и записывали интервью со многими нашими политиками, дипломатами, учеными, военными и другими деятелями.
В итоге я очень сильно и глубоко вник и в эту проблематику. Помимо чисто конкретных и весьма увлекательных материалов я занялся теоретическими проблемами, находящимися фактически на стыке истории и политологии.
Но в связи с этим меня заинтересовал вопрос о механизме и процессе принятия решений в советском руководстве в кризисных ситуациях периода холодной войны. Я прочитал лекцию на эту тему в Нобелевском институте в Осло и закончил большую статью, пытаясь рассмотреть процесс принятия решений на четырех примерах: плана Маршалла, советской ноты по германским делам в марте 1952 года, ввода войск в Чехословакию в августе 1968 года и в Афганистан в 1979 году.
В процессе своей работы и во время реализации разных проектов я познакомился с десятками людей – участниками событий периода холодной войны, как из нашей страны, так и со стороны Запада. Среди них – бывший председатель КГБ и руководитель ЦРУ, руководители советского МИДа и американского Государственного департамента, ведущие советские и западные дипломаты.
Проект устной истории позволил не только собрать воспоминания участников, но и самому снова обратиться к обстановке тех лет, свидетелем которых было наше поколение.
Как историк я открывал для себя новую в отечественной историографии тему – изучение процесса принятия внешнеполитических решений, главным образом в советском руководстве; получил возможность поработать в наших архивах и в итоге поставить некоторые общие вопросы теории и методологии международных отношений второй половины ХХ столетия.
Было очевидно, что есть еще очень много неразгаданных историй – упомяну только дискуссии вокруг так называемой инициативы Берии по германскому вопросу в 1952–1953 годах, намеки в документах на некоторые взаимные движения навстречу друг другу Черчилля и Сталина в 1947–1948 годах (т.е. в самом остром периоде начала холодной войны), неясный поворот в намерениях советских лидеров в отношении Афганистана в 1979 году (от твердого заявления ни в коем случае не использовать наши войска до неожиданного решения в декабре 1979 года осуществить ввод войск) и другие важные темы.
Реализация проектов по истории холодной войны значительно расширила международные контакты Института всеобщей истории РАН и мои личные связи со многими историками.
Впрочем, международная деятельность и раньше составляла чрезвычайно важный компонент моей работы, оказала большое влияние на меня как на историка, воздействовала и на мою общественную позицию.
Впервые я поехал на мировой конгресс историков в 1965 году в Вену. Я был секретарем нашей делегации и работал в постоянном контакте с академиком А.А. Губером. Это был обаятельный человек, перенесший страшную трагедию (его сын утонул у него на глазах), и общение с ним было в высшей степени приятным и полезным. Теперь это кажется просто смешным, но тогда нам надо было учиться общаться с нашими «идеологическими оппонентами». Подробно о нашем участии в мировых конгрессах я пишу ниже, а здесь хотел бы рассказать об особой роли академика А.А. Губера.
Александр Андреевич Губер был председателем Национального комитета историков и в этом качестве участвовал во всех заседаниях в ЦК партии и других инстанциях. И я потом видел Губера, так сказать, «в деле», на самих конгрессах. Конечно, это была отличная школа. Александр Андреевич амортизировал жесткие идеологические разногласия, он старался не спорить с «инстанциями», но реально на конгрессах в советской делегации царила обстановка деловитости и доброжелательности, без навязывания и проработок.
Губер стал для меня примером в том, как надо вести себя с зарубежными партнерами. Он защищал интересы советской страны, но и искал с западными партнерами общий язык и общие решения. Думаю, что в сложных условиях того времени А.А. Губер представлялся нашим зарубежным коллегам приемлемым партнером и собеседником.
После мирового конгресса историков в Москве в 1970 году я практически был вовлечен уже во все международные контакты наших историков. Вначале в качестве ученого секретаря, а затем многие годы как заместитель Председателя Национального комитета советских, а затем и российских историков. Я участвовал в подготовке и организации мировых конгрессов историков в Вене (1965), Москве (1970), Сан-Франциско (1975), Бухаресте (1980), Штутгарте (1985), Мадриде (1990), Монреале (1995), Осло (2000), Амстердаме (2010), многих двусторонних встреч с историками США, Англии, Франции, Италии, Испании, Швеции, Польши, Чехословакии и других стран.
В течение многих лет я работал в Национальном комитете с академиком Е.М. Жуковым, а затем длительное время – с академиком С.Л. Тихвинским.
Поездки с Сергеем Леонидовичем Тихвинским на многие заседания бюро и Генеральной Ассамблеи Международного Комитета исторических наук (МКИН) стали для меня отличной школой.
Я видел, как умело, принципиально и вместе с тем очень тактично вел С.Л. Тихвинский переговоры со своими коллегами, добиваясь повышения престижа нашей науки и заслуживая уважение многих представителей зарубежной исторической науки.
С 1990 года я сам стал членом бюро МКИНа, а с 1995 года по 2000 год был вице-президентом этой самой крупной мировой организации исторической науки. Более подробно я описал эти вопросы в разделах, посвященных деятельности МКИН и моего участия в его работе, но некоторых моментов стоит коснуться и в этом «Введении».
Многим памятно, сколь острыми и непростыми были наши встречи с зарубежными историками.
Я не забыл, например, как напряженно проходила подготовка к Международному конгрессу историков в Москве в 1970 году. Постоянные заседания в Отделе науки Центрального Комитета партии, рассмотрение всех дискуссий сквозь призму идеологической борьбы – составляли фон, на котором в течение нескольких месяцев мы готовились к конгрессу.
Нечто похожее проходило и во время других не столь крупных встреч. Справедливости ради надо сказать и о том, что наши западные партнеры так же довольно жестко и весьма идеологизированно относились к нашим концепциям.
Я увидел, так сказать, «в деле» гражданскую позицию известного польского историка, президента Международного Комитета исторических наук и президента Польской академии Александра Гейштора. Группа венгерских историков – специалистов по экономической истории Ж. Пах, Д. Ранке и И. Берендт – воплощала в себе новые тенденции в историографии. С ними активно сотрудничали наши академики И.Д. Ковальченко и В.А. Виноградов. Я знал многих моих коллег-соотечественников, которые испытывали тогда такие же чувства и настроения. Поэтому, когда в конце 1980-х годов мы заговорили о том, что советские ученые должны стать частью мирового сообщества, для меня это было и естественной программой действий, и одновременно запоздалой формулой.
Но международная сфера не ограничивалась для меня лишь профессиональной деятельностью. В течение многих лет я был активно связан с Комитетом молодежных организаций СССР, с Пагуошским движением ученых, с Комитетом за европейскую безопасность и сотрудничество. Эта сфера познакомила меня с десятками людей и в нашей стране, и за рубежом, также подталкивая к мыслям о нашей органической связи с мировой общественностью.
Из многочисленных поездок и встреч я особенно хотел бы выделить две.
В 1961 году в составе молодежной группы (нас было семь человек) мы проехали по многим американским университетам от Вашингтона до Техаса, провели десятки встреч. Не будем забывать – это был один из самых острых периодов холодной войны. И, может, впервые я реально почувствовал, что между нами – молодыми людьми СССР и США – нет особых противоречий, что существуют те самые общие ценности.
И вторая поездка состоялась через несколько лет – в Брюссель. Я был в составе небольшой молодежной делегации, которая направлялась на встречу с лидерами молодых социалистов Бельгии.
Перед отъездом в Москве в ЦК комсомола и в ЦК партии нам подробно объяснили, какая «ценностная» пропасть разделяет коммунистов и западных социал-демократов. Но поездка снова дала мне возможность поразмышлять о сущности западной социал-демократии; я увидел, что она пользуется широкой общественной поддержкой. Все эти многочисленные контакты по общественной линии укрепляли мое устремление к нашему включению в мировое сообщество.
В конце 80-х годов наша историография отходила от идей и практики конфронтации, мы все чаще находили общий язык с нашими зарубежными партнерами не только по конкретным историческим проблемам методологии и философии науки. Мы как бы заново открывали идеи и концепции Макса Вебера и Арнольда Тойнби, Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше, Николая Бердяева и Владимира Соловьева. И в этом смысле мы действительно по-иному включались в мировое сообщество историков.
Я уже писал, что вся моя научная деятельность в той или иной мере была связана с Институтом истории, затем с Институтом всеобщей истории Академии наук. Совершенно новый этап наступил после моего избрания директором Института всеобщей истории. И дело было не в том, что я обрел новые обязанности и ответственность; у меня появилась возможность реализовать многие идеи и мое видение места и роли института в общей системе исторического знания в стране. В связи с этим я хочу сказать несколько слов еще по одному вопросу.
По роду своей работы в Национальном комитете историков я очень часто бывал в контакте с сотрудниками Центрального Комитета партии; там работали разные люди, с различными характерами и склонностями, со многими из них у меня были хорошие отношения. Но дело было не в людях. Почти всегда возникало ощущение какой-то зависимости от «высшей силы», которая могла многое разрешить или запретить. Я не могу пожаловаться на какие-то большие притеснения, но меня не оставляла мысль, что для моей деятельности постоянно существовали некие лимиты и пределы, которые я не мог переступить, и это вызывало чувство неуверенности и сомнения.
Последним и, может, самым серьезным проявлением эпохи лично для меня стали обстоятельства моего утверждения директором Института всеобщей истории в 1988 году.
Сначала были выборы, первые реальные выборы в нашем институте. Было три кандидата, велась честная борьба; мы представляли разные программы, старались мобилизовать наши силы, способности и возможности, т.е. все происходило так, как и при любых выборах с несколькими кандидатами, к чему мы сейчас уже привыкли.
Я был избран с большим преимуществом и испытывал естественное чувство удовлетворения. А дальше началось нечто не очень понятное. Меня не утверждали несколько месяцев – тогда еще продолжала существовать система утверждения директоров институтов в высших инстанциях.
И опять у меня возникло ощущение постоянных «лимитов» в отношении меня, за которые пускать было не положено.
Один из академиков, а это был Евгений Максимович Примаков, с которым у меня были хорошие отношения, по своей инициативе позвонил тогдашнему секретарю ЦК по идеологии, и тот, как мне рассказывали, без особого энтузиазма сказал: «Раз коллектив его выбрал, пусть работает». Все же за окном был уже 1988 год, и времена кардинально менялись.
Принципиальный вопрос, который после избрания директором встал передо мной и моими коллегами-единомышленниками, заключался в том, чтобы понять, насколько глубоко и кардинально мы готовы и должны пересмотреть наши прежние исторические представления. Не будем забывать, что в тот период в стране, обществе и в нашей науке было довольно широко распространено мнение, что следует перечеркнуть все старые идеи и всю старую историографию, признав их устаревшими и несостоятельными.
Мы провели в 1989 году большую конференцию российских специалистов, в основном сотрудников института, на которой фактически определили направления и перспективы развития изучения всеобщей истории в целом и задачи института.
Я думаю, что эта конференция, хотя и не получившая большой общественной известности, имела для нас принципиальное значение. Материалы конференции были опубликованы в двух небольших книгах, которые очертили пути обновления наших исторических представлений на длительную перспективу.
Одновременно в институте была проведена международная конференция по проблемам цивилизаций.
Как видно, мы обратили основное внимание на проблемы методологии. Надо было уйти от одномерного понимания истории, не отбрасывая полностью марксизм, но воспринимая его как одну из политических теорий, рассматривая исторический процесс как сложное и многофакторное явление.
Наши теоретические новации были в большой мере связаны также с новым пониманием роли человека в истории. Мы вышли на совершенно новые трактовки, касающиеся духовной сферы деятельности и так называемой ментальности людей, делая акцент на их повседневную жизнь.
Важными этапами нашего нового видения истории, по моему мнению, стала серия конференций по социальной, политической и интеллектуальной истории. Фактически мы вырабатывали совершенно новый взгляд на содержание и место социальной истории.
Я понимал, что на начальном этапе любого переходного периода и особенно на этапе такой ломки старых представлений бывает необходимым «перегибать палку», действовать более резко, чтобы достичь результата, иначе возникает опасность, что сила инерции и стагнации, приверженность устоявшимся теориям (а их сторонников всегда немало) помешают движению вперед и коренному обновлению наших представлений. Меня обрадовало, что большинство ученых института поддержало эту линию. Видимо, сказывалось и то, что в силу самой специфики нашего предмета (всеобщая история) мы были менее идеологизированы, чем специалисты по отечественной истории, и открыты для бóльшего включения в мировую историографию.
Став директором, я столкнулся еще с одной весьма сложной проблемой, которая существует и поныне.
В институте (наверное, как и в других учреждениях, особенно связанных с идеологией) работали люди разных исторических взглядов и политических убеждений. Я никогда не скрывал своих позиций и свою ориентацию на обновление наших представлений и пересмотр многих сторон нашей деятельности. Но с самого начала моим стремлением была выработка неких «правил игры». Мы не подписывали пактов или соглашений, у нас не было каких-либо договоренностей. Но мои коллеги приняли то, что мы элиминируем политическую и идеологическую деятельность из стен института (особенно в рабочее время). Кроме того, я и мои коллеги в дирекции были едины в том, что мы должны давать возможность для выражения разных взглядов и исторических позиций.
Я убежден, что реальный плюрализм в научной работе должен быть нормой, правилом и стимулом. Но важно, чтобы историк не оказывался бы в плену идеологических схем и стереотипов, а в своих исследованиях основывался на реальных фактах и документах.
Опираясь на открытие архивов, мы наметили новые рубежи в исследовании истории ХХ столетия в целом. Я сделал об этом доклад на заседании Президиума РАН, и для меня это событие стало важным рубежом в научной работе.
После трех лет напряженной и творческой работы пришло осознание, что мы действительно сделали решающий шаг к новому пониманию истории, и новые подходы стали доминирующими в нашей деятельности.
Но нам предстояло также утвердиться как реальной и органичной части мирового сообщества историков. Довольно неожиданно представился благоприятный случай – предстоял юбилей известной французской школы «Анналов». Отношение к этой школе, близкой к марксистским методам, стало в советские времена неким символическим мерилом. Известно, что в нашей идеологической, да и весьма часто в политической практике наиболее «опасными» считались не столько крайне правые и консервативные течения, сколько левоцентристские, иногда даже близкие к марксизму.
И вот мы решили провести в Москве (потом выяснилось, что подобная встреча состоялась только в Москве) большую международную конференцию, посвященную юбилею школы «Анналов».
В Москву приехал цвет историков из многих стран. Здесь были Жак Ле Гофф, Пьер Тубер, Морис Эмар и другие – из Франции, Карло Гинзбург – из Италии. В это же время мы пригласили в Москву мэтра французской, да и, пожалуй, всей европейской историографии профессора Жоржа Дюби.
Эта конференция как бы символизировала утверждение нового образа Института всеобщей истории в Москве в мировой историографии. После нее я посещал многие страны и повсюду видел положительную реакцию на проведение институтом этой конференции.
Институт значительно повысил свой международный престиж. Поставив задачу добиться кардинального обновления в изучении всеобщей истории и в деятельности института, мы понимали, что важнейшим средством для этого станет сохранение наиболее квалифицированных кадров, способных к восприятию новых идей, и привлечение молодежи. В условиях трудной финансовой ситуации пополнение института было весьма непростым делом.
Мы отвергли линию на тотальное сокращение численности сотрудников института, хотя и испытывали постоянную нехватку средств. Курс на сочетание опытных ученых и молодых специалистов себя полностью оправдал.
В институт было взято более 40 молодых сотрудников (либо через аспирантуру, либо после окончания университета). Любопытно, что больше всего мы получили специалистов по древней и средневековой истории. Все-таки престиж этих исторических дисциплин оставался по-прежнему высоким.
Отрадным стало и то, что в последние годы на работу в институт пришли молодые специалисты по истории ХХ века. Я объясняю это тем, что их привлекает возможность работать в архивах, причем не со второстепенными и региональными материалами, а с документами высших органов власти (протоколы Политбюро и т.п.).
Кроме того, хочется надеяться, что общий высокий престиж института сыграл свою роль в стремлении молодежи прийти в институт работать или учиться в аспирантуре.
Но полнокровное участие молодежи в научной деятельности оставалось еще делом будущего, а пока я видел одну из первостепенных задач, чтобы максимально активизировать так называемое среднее поколение – тех, кому было от 40 до 50 лет. Именно они реально могли уже «делать погоду» в исторической науке. Я видел, что многие из представителей этого поколения были свободны от идеологических клише, стереотипов и предубеждений, хорошо знали зарубежную литературу и теоретические новации последних лет (концепции постмодернизма, макро- и микроистории и т.п.), были открыты новым методам исследования, использовали в своей работе компьютеры и прочие технические новинки.
Впрочем, я был далек от идеализации положения в институте и ситуации в области исторической науки в целом. Многие из наших сотрудников оставались малоактивными, а старое мышление с трудом уходило в прошлое. Можно было наблюдать и элементы стагнации, которая всегда проявляется там, где нет постоянного генерирования новых идей и методов. Да и старая приверженность российской интеллигенции к конформизму снова давала о себе знать. Я часто наблюдал апатию и равнодушие.
И все же жизнь показала, что курс на обновление, взятый институтом тридцать лет назад, принес свои результаты. С удовлетворением я наблюдал, как стремление к более фундаментальному и синтезирующему взгляду на прошлое становилось преобладающей тенденцией. Именно поэтому я отвергал весьма распространенные идеи о кризисе российской исторической науки.
Но моя жизнь была во многом связана еще с одним событием, которое представляется мне весьма важным и перспективным для института. В 1995 году состоялось решение правительства создать на базе курсов переподготовки преподавателей общественных наук нового гуманитарного университета в системе министерства образования. Теперь он носит название Государственный академический университет гуманитарных наук (ГАУГН). Его особенность и уникальность состояла в том, что каждый факультет университета (а их более десяти) базировался на каком-либо академическом институте, и таким образом впервые в жизни Российской Академии наук стала осуществляться интеграция науки и образования. Мы получили возможность готовить кадры для себя и смогли привлечь лучших представителей академической науки (в том числе и молодежь) для преподавательской работы.
В течение десяти лет я был ректором университета и теперь являюсь его президентом, одновременно возглавляю исторический факультет ГАУГН.
При этом меня воодушевляла идея выстроить некую систему непрерывного образования. Наш исторический факультет подписал соглашения с несколькими средними школами и лицеями, и мы намеревались готовить будущих историков со средней школы через новый университет и далее через академические институты. Вскоре эта линия была оформлена в виде создания научно-образовательного центра исторических исследований.
В дальнейшем нам понадобились новые программы, учебные планы, новые учебники и учебные пособия. Речь идет о системе, когда каждая новая ступень является органическим продолжением предшествующей с новыми элементами.
В 1996 году я включился еще в одну сферу деятельности – меня избрали Президентом Российского общества историков-архивистов. Эта область стала для меня относительно новой, хотя и весьма интересной. Я был вовлечен в обсуждение вопросов, связанных с архивными делами, со многими международными архивными проектами.
Совершенно очевидно, что в последнее время произошла подлинная революция в архивном деле нашей страны; в распоряжении историков оказались многие тысячи документов, в том числе и из высших эшелонов партийного и советского руководства.
* * *
Одновременно с перестройкой Института всеобщей истории, с укреплением Государственного академического университета гуманитарных наук, со многими другими сферами деятельности я продолжал поддерживать активные связи прежде всего со странами Европы.
Европа для меня была не только культурно-психологической абстракцией, а в том числе и суммой более тридцати национальных государств, сохраняющих и свою идентичность, и культурное своеобразие.
Париж – это реальный центр Европы, романтический город, в который снова и снова хочется приезжать. Может быть, для меня ощущение этого города связано с классической литературой XIX века, из нее к нам пришли образы Латинского квартала, бульвара Сен-Жермен и, конечно, Елисейских полей – улицы, которая такой же символ Парижа, как и Бродвей для Нью-Йорка.
Лондон, в отличие от романтического Парижа, продолжает сохранять свой прежний имперский стиль. И хотя давно нет Британской империи, и Англия переживает не лучшие времена, однако стиль жизни сохраняется в поведении и в укладе жизни британской элиты.
В молодости я оказался под влиянием знаменитой «Саги о Форсайтах». И, находясь в Лондоне, я обязательно стараюсь пройтись по Стрэнду, по которому ходил герой саги – Сомс. А сравнительно недавно я открыл для себя на Стрэнде ресторан «Симпсон». По-моему, это один из лучших ресторанов в Европе, где для каждого посетителя индивидуально в его присутствии режут любое выбранное им мясо.
Италия для меня – это прежде всего музей античного наследия, а Испания – во многом синтез Европы и арабского мира.
В течение многих лет я увлекался Скандинавией и, в частности, Норвегией, в которой бывал десятки раз. В значительной мере мой интерес к Норвегии объяснялся семейными причинами. Неожиданно выяснилось, что у моей жены оказались норвежские корни. И тогда же мы нашли в Осло ее кузенов и кузин, обаятельную тетю, в годы войны пережившую немецкий концлагерь.
Норвегия – это страна фьордов и суровой природы. Несколько раз я выступал в Норвегии в Нобелевском институте и в университете в Осло. Мои норвежские коллеги, как правило, люди немногословные, даже суровые, в этом отражается природный и человеческий стиль Скандинавии.
В начале 2000-х годов я получил грант от немецкого фонда Гумбольдта, который позволил мне побывать в основных (и больших, и малых) городах Германии и почувствовать стиль и уклад немецкой жизни.
Но некоторые страны Европы имели для меня и политическую окраску.
Мне приходилось часто бывать в Праге, и однажды я уезжал оттуда 20 августа 1968 года, т.е. за день до ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию. У меня в памяти остались многотысячные демонстрации на Вацлавской площади в Праге 15–20 августа 1968 года.
Я часто бывал в республиках Прибалтики. В советское время мы много раз отдыхали в Юрмале (на Рижском взморье) и затем снимали квартиру в окрестностях Таллина.
Конечно, Балтийские страны – органическая часть Европы (в виде балтийской цивилизации c ее ганзейской архитектурой). Но для меня Рига, Таллин и Вильнюс – это и места, в которых я налаживал непростые контакты с новыми элитами этих стран в 90-е годы ХХ века, в первые десятилетия XXI столетия.
Для меня европейские страны и города – это еще и те места, где я читал лекции или выступал с докладами. Прекрасно помню престижный лондонский Чатем-Хаус, где я делал доклад о предвоенных годах; это и Нобелевский институт в Осло с моей лекцией о процессе принятия решений в советском руководстве по вопросам внешней политики. Это и Дом наук о человеке в Париже, организовавший мой доклад по теме «Россия и европейская идея». У меня всегда в памяти доклад в Таллине в 1989 году о внешней политике СССР в предвоенные годы и доклады на эту же тему в Берлине и в Бонне.
Совсем недавно я выступил в Москве (сначала в Отделении историко-филологических наук, а затем в Институте мировой экономики и международных отношений) с докладом о столетии выхода в свет книги Освальда Шпенглера «Закат Европы» и ситуации в современной Европе.
Я упоминаю обо всем этом в связи с наметившейся тенденцией считать Европу находящейся «в закате», в глубоком кризисе, и в контексте рассуждений о необходимости «переориентации» российской внешней политики на Восток. В принципе, я вообще не принимаю слова «о нашей переориентации». Россия – европейская страна, часть европейской, да и мировой культуры. Скорее можно говорить о «восточном» векторе российской политики и о нашей роли на евроазиатском пространстве.
