Kitabı oku: «Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 1», sayfa 7
– Не поспеть собрать всех, – говорит князь Юрий. – А с готовой дружиной не выстоять! Потому встретить их в поле нам нельзя, сил мало. Запереться во Владимире тоже нельзя: сами себе от тесноты мешать будем и сами себя съедим. Все дотла разорит злая татарва. А сборные рати по очереди бить станет. А вот что мы сделаем. Отберу я лучшую дружину. Ей поручу мой стол, княгиню и детей моих беречь, а сам с остальной дружиной встану в крепком месте, буду рать собирать, а по силе и Владимир сбоку защищать. Тогда враг на Владимир идти опасаться станет, чтобы от нашей рати ему лиха не было; а на нас идти тоже побоится, Владимир и Суздаль позади не решится оставить.
Похвалили бояре и дружинники разум своего великого князя и сделали так. Двух сыновей с отборной дружиной князь Георгий Всеволодович назначил свой стольный город Владимир и мать-княгиню защищать; третьему сыну дозорный полк вести велел, а сам с племянниками, с остальной дружиной и со всеми, кого только собрать мог, раскинулся в крепком месте на берегах реки Сити, разослав гонцов во все концы, чтобы спешили выручать великое княжение и всю землю Русскую. Туда и стали удельные князья свои дружины приводить, а земцы и добровольцы сами сходиться.
Великий князь думал: «Владимир крепок. Я буду оттягивать их натиск, а между тем усиливаться помощью. Русские люди понемногу все соберутся на защиту родной земли; тогда мы посмотрим и за себя постоим. Дружина у меня надежная, и мы хоть какой силе отпор дадим».
Расположился великий князь крепко и ждал вестей.
Пришли дурные вести. Дозорный полк среднего сына его был окружен разом бесчисленной ордой врагов, смят и полонен вместе с молодым князем. Враг перешел Оку и бросился прямо на Суздаль и Владимир.
Отборная дружина Владимир отстаивает; молодые Юрьевичи, дети великокняжеские сами на стенах стоят, впереди всех с врагом бьются.
Татары вывели первым под городские стрелы и каменья полоненного брата их.
– Стреляйте, – говорят, – в сына вашего князя и брата вашего!
Не смутились от того владимирцы, за свое дело еще тверже стали. Погибнет сын князя, что делать – Божья воля! Мы других детей его и княгиню отстоим.
Не так указал перст Божий.
Долго билась татарва, не могла стен одолеть; наконец одолела, ворвалась в город и разлилась огненным морем. Дружина шаг за шагом отстаивалась, до самого собора дралась, но сила одолела. Все перед ней в лоск легло! Не стало перед ней ни дружины, ни молодых князей Юрьевичей, ни города, ни жителей. Стоял еще собор Пресвятой Богородицы, в котором заперлась княгиня с священниками, архимандритом и оставшимися в живых дружинниками и арбалетчиками. Татарва забросала собор смолой, соломой и бревнами, подожгла и всех живыми сожгла. Никого не осталось! Молодые, защищаясь, легли, стариков перерезали, женщин передушили, младенцев головой о каменья разбили, а девиц и молодок на потеху и позор по своим кибиткам и юртам разобрали. И был вопль и плач на Руси великий, а во Владимире плакать было некому!
Пришла эта весть к великому князю; сказали ему, что не стало у него ни княгини благочестивой, ни детей отважных, ни княжества славного.
– Бог дал, Бог и взял! – проговорил великий князь, поднимая очи свои, полные слез, к небу. – Бог наказал меня за гордость мою, что оставил я моих рязанских братьев без помощи! Его святая воля! Умрем и мы за землю Русскую!
И стал он крепко впереди рати своей.
– Не пройдет, – молвил он, – ни один враг мимо меня, доколе голова на плечах; а сложу свою голову – ваше дело, друзья и братья мои, за Русь стоять!
Разорив Владимир, татарва пошла на князя. Кругом словно туча какая обошла, словно саранча облепила.
Бегут татары пешие с гиком и визгом, мечами махают, копья наотмашь несут. Впереди них богатыри идут.
Русская рать позади князя своего стоит твердо, не дрогнет, готовится встретить врага. Князь Юрий даже улыбается и молитву твердит; думает: «Встретим грудью силу вражью».
Не то судил Господь! Татарва пустила тучу стрел и будто сгинула с глаз, а из промежутков откуда ни взялась татарская конница, вихрем на русскую рать налетела, и все прахом пошло. За конницей опять лезла пехота, за пехотой Батыевы мирзы и князья татарские лезли, неслись со всех сторон, давили, грабили, били.
Великий князь ссадил копьем первого всадника. На него целая туча налетела. Пятерых татар он своей рукой уложил; наконец упал, ошеломленный ударом. Татарский наездник ударом меча отрубил ему голову.
Никто не бежал, все остались и все легли.
Старший племянник великого князя, сын старшего брата его Константина Всеволодовича, Василий Константинович, попал в плен. Привели его перед очи самого Батыя. У князя одна рука рассечена была, нога стрелой задета.
– Будешь другом мне? – спросил Батый, радостный от победы. – Мы залечим раны твои, облегчим скорби твои.
– Ты изверг, злодей, враг земли моей, враг веры православной, могу ли тебе другом быть? А мои раны мне честь и украшение!
– Ты не хочешь, ты отказываешься от протянутой руки моей? – заревел Батый. – Так поклонись же мне, как раб, как пленник мой! Поклонись вере моей, или ты почувствуешь на себе силу мою!
– Волей не поклонюсь я кумиру твоему и не склонюсь пред тобой, а сила – твоя, силой что хочешь делай!
И ни угрозы, ни соблазн не отвели князя от слов его.
Князь не склонился и не принял ни руки, ни милости Батыевой, как ни тиранили его. Среди самых тяжких мук он твердил только молитву о спасении земли Русской.
Не смутился он, когда татарва его сыновей отыскала и в полон взяла.
– А, – сказал Батый, – ты за себя поклониться не хотел, ну за детей молись!
И велел их перед ним мучить. Соименники первых мучеников русских, князья Борис и Глеб, так же твердо, как и отец их, приняли мучения. Борис женат уже был, у него у самого дети были. Глеб только собирался жениться, выбрав себе по сердцу княжну Кубенскую. Они твердо перенесли муки на глазах отца. Василий Константинович только сказал им: «Дети, не забудьте, что вы христиане и Рюриковичи, князья земли Русской!»
Татары замучили детей и принялись опять за отца; но, видя, что ничего с ним не поделают, так как он стоит на одном, перед Батыем не склоняется, пощады не просит, только молитву о земле Русской твердит, – взяли, изрубили его и бросили в лес.
От этого-то славного князя, мученика, празднуемого и прославляемого нашей Православной Церковью, в прямой линии идет знаменитый род наш, князей Зацепиных.
У внука его, Константина Борисовича, оставшегося после отца, Бориса Васильевича, еще у сосца матери, было два сына: Михаил – большак и Василий Зацепа. Михаил, как старший, получил в удел Ростов, а Василью дядя выстроил новый город и назвал его Зацепинском. А колено то от Рюрика, как Василий Константинович второй перешел в тот город на княжение, было по роду тринадцатое.
За гибелью великого князя Георгия Всеволодовича со всеми его детьми и племянниками, детьми старшего брата, и за разгромом всей земли Русской на стол великокняжеский сел третий сын Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, Ярослав Всеволодович, княживший до того в Переяславле. От него и пошли князья суздальские и московские».
– Видишь ты, какой славный был родоначальник наш! – сказал Василий Дмитриевич, перебивая опять сына. – Нет на Руси, да и в целом мире, имени, которое могло бы равняться с ним. Но пропусти еще часть свитка, тут опять будет испорченное и пропущенное место, и переходи к новому кресту, где описано падение Зацепинска.
Андрей Васильевич исполнил приказание отца и продолжал:
– «Призвал князь Данило своего большака князя Григорья. Удалой был князь, недаром Удалой Головой звали, и спросил:
– Ну, Григорий, что ты думаешь? Вот наш старший брат, московский князь Иван Васильевич, грамоту прислал; говорит, мы на этом свете лишние, так чтобы Зацепинск ему отдали.
– Да что тут думать, батько! Пусть придет и возьмет! А мы за себя постоим!
– Постоим ли, Григорий? Ты рассуди. Вот великий князь от Ростова и Галича посылает свою рать, под началом своего большого боярина Ноздреватого, больше сорока тысяч; чем мы встретим их?
– Не только встретим, а, Бог даст, и проводим. У меня теперь дружина, нужно сказать правду, отец, хоть куда! Двенадцать тысяч отборных молодцов. Копьями, мечами, пищалями, всем снабжена и обучена как следует, к ней прибавим земскую рать да удельные князья.
– Нет, мой друг; удельные князья – плохая надежда! Вон Вадбольский пишет, что дал себе слово против Москвы не идти. Белозерский – что он вошел с великим князем московским в договор и дружину свою в его распорядок отдал. Щенятев – что после смерти своей княгини и дочери о Боге думает, так ему о войне думать грех; Шелешпанский – что его изба с краю; а Ярославский – тот к рати великого князя и свою дружину привел, против нас же идет.
– А Сугорские, Кемские?
– От тех еще ответа нет, да надежды мало. Почитай, тоже скажут: «До нас не дошли, так что нам!»
– Ну что ж, отец, не свои, так чужие помогут. Ведь гроза-то от нас и к ним придет. Заозерские, Кубенские, Щепины?..
– Нет, друг и сын! Двинская рать еще в том месяце вперед на Заозерье зашла с Ряполовским. Заозерские не выдержали и покорились. Теперь на нас же идут. У них тоже, надо думать, тысяч с двадцать наберется.
– Я с дружиной стану против Ноздреватого, отец. Буду отстаиваться! Каждый шаг кровью купят. А боярина своего Шелепу пошли с земской ратью против Двинской и Заозерья. Там рать-то помягче, и будут держаться. А чтобы поваднее им было, брата Федора с ними пошли: хоть молод, а все, знаешь, как князь с ними, драться будут охотнее.
– Так! Да воевода-то у Москвы лихой. Ряполовского кто не знает. Ну, положим, отстаиваться будут. А с хвалынской стороны великий князь тоже новую рать приготовил. Та из-за Камы прямо на Зацепинск пойдет. Ту кем встретим? Да и какая рать-то! Из татар, казаков, новгородской вольницы, мордвы и всякого сброда, князь Щербатый ведет! Одним словом, разорит, смутит всю землю, камня на камне не оставит; что и не возьмет, так сожжет!
Князь Григорий понурил голову.
– Кроме того, великий князь в Костроме еще силу готовит в запас; тысяч, пожалуй, тридцать наберется. Да и посуди!
У нас вот всего двенадцать тысяч, да и вооружены кое-как, а у великого князя все сорок тысяч с огненным боем идут. Куда ж мы тут, с копьями, бердышами и палицами! Пушек-то у нас и всего две ледащие, а у него чуть не сотня!
– Ну что ж, батька, умирать так умирать! Московский князь нашел рать за Камой; сбегаю я – и тоже найду. Вот у меня тельник на шее и тот отдам. Соберем, что есть, серебра, посуды там, что ли; кликнем клич охотникам, татар принаймем, мордва, остяцкие князьки, вогуличи также к нам на помощь придут. Ведь они понимают, что не будет нас, так Москва и их раздавит.
– И ты с этой сволочью станешь против московской рати с пушками и пищалями! Нет, Григорий, они скорей твою дружину смешают, чем помощь ей дадут. А затем что? Разгром, разорение, гибель всей родной земли нашей. Я – слепой старик, Григорий, мне жить недолго! Я о вас думаю. Куда же вы-то денетесь после? В тюрьму, в неволю?..
– Меня живым не возьмут. Лягу костьми! Да, верно, и Федор… Хоть и молод…
– А Дмитрий? Тот совсем еще отрок! А милый внук мой, твой сын Данило? Да и мне, старику, умереть не страшно, а неволя тяжка будет. А затем, где будет род наш, князья Зацепины? Изгоями будут слоняться по Божьему миру, пока самое имя их не исчезнет с лица земли? Нет, Григорий, не то! Не дело умного человека лбом об стену бить. А тут, видишь, московская рать стеной обошла, поедом ест нас. И стать нам против – значит и себя, и родную землю сгубить.
– Что ж тут делать, коли не драться, не умирать? Неужели бежать, не испробовав силы? Кажется, легче бы в могилу лечь! – сказал князь Григорий Удалая Голова.
– А куда убежишь? Тоже изгоем слоняться станешь! Нет! Вот читай грамоту, что московский князь прислал, и суди.
Князь Григорий Данилыч прочел:
– «Московский царь, великий князь всея Руси Иван Васильевич своему младшему брату, удельному князю зацепинскому Даниле Зацепину поклон и милость шлет!
Известно всему православному люду и тебе, молодший брат мой, колико Русская земля терпела от злой татарской неволи; а неволя эта постигла Русскую землю в наказанье за грехи наши, за смуты и споры княжеские, за их рознь и вражду. Только великому прадеду нашему, Дмитрию Ивановичу Донскому, на малое время удалось соединить русских князей в единомыслии, сейчас же татарва на себе испытала русскую силу, которая ослабела тотчас, как, по совершении великой битвы, она опять разъединилась и разрознилась и тем дала мочь злому Тохтамышу вновь разграбить и разорить наши дедины и отчины, нашу землю православную! В этих деяниях и возгоревшихся затем в роде нашем усобицах, от коих пострадал вечной памяти достойный родитель наш, видим мы указание свыше, что в единении сила и слава, а в розни – разгром и бедствие.
Внимая сему, мы определили, подобно славному предку нашему, по воле Всевышнего возложить на себя венец царский и о том возвещаем любезным молодшим братьям своим. А как в благоустроенном царстве должна быть признаваема единолично власть царская, от коей единственно должны разливаться кара и милость, то входящие в землю мою удельные княжества должны присоединяться к Москве или по договору, доброю волею – для покорных, или силой оружия – для строптивых. Твоему благоразумию, молодший брат Данило, царь Иоанн, Божиею милостию, государь московский, великий князь всея Руси, отдает дело сие. Если принимаешь договор, то переговори обо всем с моим ближним боярином Ноздреватым и будешь не оставлен нашей царской милостью, сохранишь всю честь свою и достоинство; если же хочешь усобицы, – плачься на себя потом. Полкам моим мною повелено занять Зацепинск, утвердить в нем царскую власть, а тебя самого с чадами и домочадцами полонить и на суд перед мои царские очи представить».
По титуле было подписано:
«Иоанн, Божиею милостию царь и самодержец».
– Вот грамота московского князя; нужно ответ дать, а какой ответ? – спросил князь Данило Васильевич.
Князь Григорий Удалая Голова молчал, склонив голову.
– Само собой разумеется, что если мы и на договор пойдем, то договор этот будет не по доброй воле. Грамота прямо силой грозит, а у нас теперь силы нет. Нужно уступить; ведь не своей волей уступаем, – уступаем силе. А коли силой обижены, то сами тоже будем силу искать. Добудем эту силу и возьмем свое.
Написали договор, сдали стол, город и все княжение князю Ивану Московскому, а сами уехали село строить и жить на покое. И не стало светлой звезды зацепинской, потускла она в общем сумраке, не сияет своим блеском. Мрачно и туманно смотрят на Божий мир светлые князья Зацепины и ждут милости Божией: да пошлет он силу им загореться вновь славой прошлою. А колено от Рюрика было тогда дванадесять второе.
– Так, видно, Бог судил! Но не судил Бог, чтобы погибал светлый род наш в чванстве и гордости. Не судил, чтобы дикость и отшельничество одолели нас. Ищи силы, – сказал Данило Васильевич. – Но где найдем мы силу, не выходя из ветлужских дебрей и от гордости скрываясь от самих себя? Чего мы хотим? Чтобы пришло прошлое! Но ведь это все равно что желать, чтобы Волга снизу вверх потекла! Да и для прошлого нужен разгром, нужно худое. А не желай худого, затем что тому, кто желает худого, самому худо будет. Сказано – ищи силы; а искал ли ты, когда от себя прятался? Говоришь, не стану в версту, не стану верстаться с слугами слуг отца и деда моего. Не верстайся; но смотри, чтобы не оставаться за полем. Не в том верста, чтобы чванству столы ставить, а в том, что само вверх к небу идет. Кирдяпины внуки не в версту Шемяке; а кто не знает Шуйских и где теперь Шемячичи? Не служба и не дело роняет род, а пустота и безделье. От безделья люди гибнут, от труда поднимаются! Служилый князь не царю служит, а делу; служит земле Русской. А воеводой ли он или подначальным идет, какое дело? Земля благодарит за то, что он дает ей…»
Далее рукопись монаха была настолько истлевшая, что нельзя было ничего разобрать, и Андрей Васильевич остановился.
– Ну, что ты думаешь, Андрей? – спросил у сына князь Василий Дмитриевич.
– Что ж, отец? Монах, может быть, и прав, указывая, что у нас дела настоящего нет. Служилый князь стоит на деле. Делом он занят, делом и поднимается. А мы что делаем? Княжить мы не княжим, потому что власти нет; а другое дело делать не хотим. Не служим, не торгуем, никаким заводским делом не занимаемся, даже не хозяйничаем для прибытка; а от разделов да выделов чем дальше, тем все больше мельчать будем… Поневоле подниматься нам и не на чем!
– Ты, Андрей, пришел к тому же, что и я думаю. Стало быть, нужно ехать, нужно служить!..
VI
Дядя и племянник
На третий день приезда князя Андрея Васильевича в Петербург, после того как он вдоволь насмотрелся на множество непонятных для него вещей, – диковинок, как он называл их, давая себе слово при дяде ни за что ничему не удивляться и ни на что не засматриваться, – отлично выспался и даже от скуки по русскому обычаю сходил в баню, по предложению Федора, что тут не далеко, за Красным мостом на Мее устроены отличные бани, и берут недорого, – и в то время как он раздумывал, что бы это значило, что его кормят, поят, холят и нежат, а дяди он еще не видал, явился к нему напудренный официант в домашней ливрее, то есть в темном кафтане с гербовыми пуговицами князей Зацепиных, красном, обшитом узеньким галуном камзоле, темном же нижнем платье и гороховых штиблетах. После обычного поклона официант, с важностью чрезвычайного посла великой державы и с особо выдрессированной улыбкой, проговорил:
– Ваше сиятельство! Сиятельнейший князь Андрей Дмитриевич изволил приказать вашему сиятельству кланяться! – И он повторил поклон. – Они покорнейше просят вас сделать им честь пожаловать на фриштик и кофе с ними кушать.
Эти слова официанта очень покоробили Андрея Васильевича. Первое: он не понял, что такое фриштик. Правда, пленный швед учил его по-немецки; но мысли его в ту минуту были так далеки от немецкого языка, что ему и в голову не пришло, что официант употребляет немецкое слово. Потом, он слыхал о чае, кофе и даже шоколаде, но никогда не пил ни кофе, ни шоколада. Чай он пил случайно у соседей и находил, что это черт знает что такое, бурда какая-то! И здесь, у дяди, ему каждое утро и вечер чай подавали, так попривык. А кофе? Правда, спрашивали его, не прикажет ли он принести и кофе, но он отказался, боясь сделать какой-нибудь промах. У отца же его, Василия Дмитриевича, употребление подобных новшеств не допускалось вовсе. Там утром подавались пряженцы или подовые пирожки, кусок телятины и яйца; запивалось все это сбитнем или взваром из вишен, черемхи и слив, за которым следовали мед и брага…
Теперь приходится ему начинать пить кофе, и прямо перед дядей; страшно, не осрамиться бы!
Несмотря, однако ж, на это сомнение в себе, он был очень доволен приглашением.
«Наконец-то вспомнил!» – подумал он, тотчас же встал и сказал официанту:
– Благодарю. Где же теперь дядя и куда нужно идти?
– Они ожидают ваше сиятельство в малой столовой, у себя. Если изволите приказать, я провожу.
Молодой человек пошел за официантом.
«Неужели и дядя таким же петухом наряжается? – подумал он, опять глядя на официанта. – Как бы не расхохотаться дал Бог! Может ли быть что-нибудь хуже? То ли дело однорядка или ферязь? А главное, зачем они на голову муку или мел сыплют, и эти косы, или, как их там, парики, что ли, будто бараньи курдюки на себя напяливают? Ну, ей-богу, смешно».
Они вошли по лестнице на второй этаж и пошли парадной половиной.
«Вот палаты, – думал молодой князь, оглядывая великолепное убранство комнат бельэтажа. – Глаза разбегаются! Истинно княжеские! А говорят еще об отце, что он богат. Где же богат? Вот богатство! А это что за каменный мальчишка с крылышками тут стоит и стрелу держит? Батюшки, сколько здесь этих каменных болванов разных, – подумал он, проходя приемный зал. – Да что дядя-то не язычник ли какой, что везде идолы разные ставит? А вот голый мужик с бородой и палица в руках! Его-то зачем тут поставили? И пол-то какой скользкий, того и гляди, растянешься! То ли дело в Зацепине. Рогожа или сукно подостланы, так что и упадешь, не больно ушибешься. Как это хорошо! – невольно, однако же, подумал он, проходя гостиную, обитую голубым штофом с серебряными орнаментами и украшениями и увешанную медальонами во вкусе Ватто, в золотых рамах. – И богато, нечего сказать! Одного серебра тут, думаю, пудов с тридцать будет! На наше паникадило в гостиной палате дивуются, а вот паникадило так паникадило, хоть в монастырь такое! И среди такого-то богатства вдруг покажется мой куцый, облизанный и обрызганный дядюшка, в своем парике, что из головы копну какую-то делает, и с журавлиными ногами в чулочках! Черт знает что такое! Право, не выдержу – расхохочусь! Воображаю, батьку бы таким шутом нарядили».
В это время шедший впереди официант приподнял портьеру и проговорил громко:
– Его сиятельство князь Андрей Васильевич!
Князь Андрей Дмитриевич сидел перед изящно сервированным для завтрака столиком, в небольшой комнате, называемой малой столовой, отделанной палевым мрамором с белыми капителями в коринфском стиле. Между колоннами стены украшены рисунками альфреско, изображающими виды загородных дворцов Людовика XIV, принца-регента и их любимиц. Живопись была высокой художественной работы. На доклад официанта Андрей Дмитриевич молча мотнул головой.
По этому знаку официант, раздвинув портьеры, проговорил, опять с поклоном, Андрею Васильевичу:
– Его сиятельство просит пожаловать!
Андрей Васильевич вошел. Увидав племянника, князь Андрей Дмитриевич сделал вид, что приподнимается, и протянул ему руку.
– Мой милый, дорогой племянник, – сказал весьма мягко и приветливо Андрей Дмитриевич, когда племянник бросился к нему. Он поцеловал племянника в голову, отнимая руку, которую тот хотел поцеловать. – Ну полно, кто нынче у дядей руку целует? Это не в моде, мой милый! Чересчур тривиально! Ну дай-ка на тебя посмотреть! Да ты молодец! Вот поотшлифуем, так будешь такой сердцеед, что барыни наши кругом все растают. Тем лучше, тем лучше! А пока садись, будем завтракать и поговорим по душе. – С этими словами он усадил племянника к столу.
Андрей Дмитриевич был одет так, чтобы прямо после завтрака можно было ехать во дворец. На нем был бланжевый атласный, шитый золотом кафтан, украшенный большими пуговицами, составленными из мелких сапфиров; бланжевое нижнее платье; белый атласный с золотым шитьем и маленькими сапфировыми пуговками камзол, на котором лежала голубая лента Андрея Первозванного; в белых шелковых чулках и лакированных башмаках, стянутых бриллиантовыми пряжками. Вокруг шеи и кругом нежных и полных рук его обвивались в два ряда тонкие брюссельские кружева. Из-за верхних расстегнутых пуговиц камзола показывались брыжи из тонкого батиста, обшитого также кружевами.
На голове у него был небольшой низенький парик, слегка напудренный и завитый; на груди кафтана сияли две бриллиантовые звезды. В общем, все это было так изящно, так богато, хорошо и, несмотря на богатство, так просто, все сидело так ловко, что не было повода не только рассмеяться, но даже заметить что-нибудь такое, что не соответствовало бы изящной обстановке всего окружающего.
Андрей Васильевич с изумлением взглянул на дядю. Он воображал его вроде своего отца, только наряженного по-новому и с головой, подобной копне или бараньему курдюку, как он говорил. Это предположение его подтверждалось неоднократно слышанными рассказами о том, как они, то есть его отец и дядя, смолоду были похожи друг на друга. Между тем перед ним был – правда, одетый в нерусское платье, но чрезвычайно изящный и красивый – господин, ровно ничем не напоминающий старика отца. Он знал, что дядя был моложе отца лет на пять, на шесть, но какое же сравнение? Отец его был уже седой, сгорбленный и хмурый старик; а господин, который был перед ним, еще чрезвычайно стройный, с весьма приятной улыбкой и относительно еще молодой человек. На вид дядя казался ему человеком лет тридцати, разве с небольшим.
Улыбнуться над чем-нибудь, при взгляде на своего дядю, Андрею Васильевичу не пришло даже в голову. Напротив, он не мог не признать его весьма приятным, изящным и красивым.
Стол, перед которым его посадил дядя, был великолепно обставлен серебром и саксонским фарфором, на котором помещались предметы, ему совершенно неизвестные. Особенно его смущали какие-то раскрытые раковины, положенные на салфетку на серебряном блюде. Серебряный кофейник на конфорке, под которым горел спирт, и французские печенья в серебряной вазе также останавливали на себе его внимание. Два-три сыра на фарфоровых тарелках, страсбургский пирог в жестянке, яйца в особых рюмочках из хрусталя с цветными отводами, цветные рюмки и графины и какие-то особые поставцы с разными снадобьями, так же как чашечки для кофе и вазы для цветов и для каких-то зеленых – яблок не яблок, а бог их знает что такое, надобно полагать, каких-то плодов, все это были такого рода вещи, о которых Андрей Васильевич не имел понятия. Но он выдержал себя и не показал вида, что он чего-нибудь не знает из того, что видит; что он чему-нибудь удивляется…
– Прежде всего, дорогой мой племянник, я должен просить извинения за то, что так долго заставил тебя скучать одного.
Но ты, как поосмотришься здесь, сам увидишь, что наше время, особенно тех, кто вертится в заколдованном кругу придворной жизни, решительно не принадлежит нам. Ты, как нарочно, приехал в самый день карусели, и у меня секунды свободной не было. Поэтому, как ни рвалось мое сердце обнять моего милого племянника, я должен был поневоле отложить это удовольствие. Ну да, я думаю, и тебе не мешало с дороги оправиться, отдохнуть…
Молодой человек до сих пор все молчал, уставив пристальный взгляд на дядю, но при этом замечании счел обязанным вступиться за свою выносливость.
– Я ничуть не устал, дядя, – сказал Андрей Васильевич. – На каждой кормежке мы такую выхрапку задавали, что на-поди! Я ведь на своих ехал.
Андрей Дмитриевич слегка улыбнулся такому ответу племянника. Потом, с улыбкой поглядывая на него и грациозно играя своей золотой, осыпанной бриллиантами табакеркой, он проговорил:
– Да, у нас на матушке православной Руси все еще так неустроенно, так грубо и дико, что поневоле приходится ездить на своих, с этими остановками да кормежками, как ты называешь. Не то что во Франции! Там, например, из Парижа в Мец я за полтора суток доехал. Сидишь в дормезе, уснешь и не видишь, как сотню верст прокатил… Да! Многому еще поучиться и много устроить нам нужно!
Андрей Васильевич не сказал ничего, но думал: «Да, славны бубны за горами! Все вы, господа, из-за гор или из-за моря приезжаете и рассказываете, что люди там чуть не на головах ходят. А посмотришь, живут не лучше нас, грешных… Однако же какой он молодой, красивый. Может ли быть, чтобы он только на шесть лет моложе отца был? Правда, волосы у него также белые, но это от муки или чем там они их обсыпают. Ну и выбрит, так моложе кажется. А красиво – кавалерия голубая и звезды так и сияют…»
– Что хочешь, мой друг: прежде чашку кофе выпить или позавтракать? Вот страсбургский пирог, устрицы, соль – рыба такая французская. Признаюсь, люблю Францию! Впрочем, и неудивительно: я там без малого двадцать лет прожил, и еще как прожил! При дворе лучезарнейшего короля Людовика Четырнадцатого! При принце-регенте! Впрочем, там и теперь, при молодом короле, очень хорошо!
Племянник стал есть вместе с дядей, но очень осторожно, посматривая, как и что ест дядя. От совершенно неизвестных же вещей, вроде устриц, он отказался вовсе.
После превосходного сальми и французских фруктов дядя налил кофе, а затем, видя, что племянник смотрит молодым дикарем и молчит, налил ему рейнвейну и, подвигая кофе, сказал любезно:
– Итак, дорогой племянник, мы хотим явиться в свет, поступить на службу, заслужить милость царскую, пленять собою петербургских красавиц… так ли?
– Отец велел мне спросить у тебя, дядя, что делать? Неужели в самом деле нам, Зацепиным, нужно в служилые князья идти?
– В служилые князья?.. – Князь Андрей Дмитриевич тонко улыбнулся. – Что ты хочешь сказать этим, мой друг? Я думаю, что первая обязанность всякого благородно рожденного, – не только князя, а всякого простого дворянина, – служить своему государю и отечеству. Даже такие фамилии, как Конде, Люксембург, Рогань, – и те служат! Не служить может только толпа, только народ, наши рабы, и среднее сословие, предназначенные пресмыкаться в пыли, чтобы мы, благородные люди, могли им благодетельствовать. Князья Зацепины, род которых идет в глубь истории, за крестовые походы смешиваться с народом не могут ни в каком случае. Какое же различие будет тогда между нами и этою толпою разного черного люда, если мы сложим с себя первый долг – служить своему государю?
Андрей Васильевич совершенно растерялся перед этим вопросом дяди.
– Дядя, – несколько оправившись, сказал он, – отец мне приказал, что если ты найдешь, что я служилое иго на себя принять должен, то…
– Э, мой друг, что за выражение? Служилое иго! Разве можно называть игом свою обязанность, и притом такую обязанность, которая каждому дворянину должна составлять удовольствие? За службу мы получаем чины, отличия… Службою устраиваем свое положение, увеличиваем состояние, поднимаем весь род свой, всю свою фамилию. Служба – наша честь, наша гордость! И называть ее игом, милый племянник, грешно и стыдно!
– Виноват, дядя, может, я и не так сказал; но ведь тогда нам верстаться придется, а теперь мы не в версту…
– Что ж? Благородное соревнование, я думаю, повредить никогда не может! Оно, думаю, скорее пользу принесет нашей фамилии. Оно всегда возвышает, облагораживает… Но вот что, дорогой племянник, я уже тебе заметил о несоответствии некоторых твоих выражений. «Служилое иго, верстаться, кормежка, выхрапка» – все это слова, не употребляемые в обществе. Наконец, скажу тебе еще, что ни в рассуждении высших себя, ни в рассуждении равных не употребляется слово «ты». Из вежливости каждому говорят, как бы не одному, а нескольким персонам или господам – вы! Я это говорю не для того, чтобы тебя огорчить, и не потому, чтобы мне было неприятно, что ты относишься ко мне не так, как принято в нашем обществе, но потому, что так следует говорить в свете, – что многие, может быть, отнесутся к тебе весьма несочувственно, если ты скажешь им ты. «Ты» говорят только близким и младшим себя родным и еще черному люду, рабочим, то есть людям, которые стоят во всех отношениях далеко ниже нас.
