Kitabı oku: «Город больных»

I

Парфюм

Память об этой женщине тесно связана с этой историей. Она была одной из тех женщин, которых встречаешь только раз в жизни и которые оставляют после себя приятные воспоминания и таинственную надежду. Она была похожа на рисунок Госе. Госе – карикатурист, как Болдини и Ла-Гандара – художники великих женщин. Неважно, откуда они родом. Они французские по форме, по цвету, по линии. А Госе – единственный карикатурист на женщин; девушки Турена очень "симпатичные", Фабиано – очень французские, Жербо – очень гротескные. Каран д'Аш рисовал офисных девушек, Рубиль – развратных, а Сем – знаменитых. Госе, более философский или более легкомысленный – легкомыслие это философия – просто рисовал женщин.

Этот, тот, о котором идет речь в моем рассказе, был одним из его рисунков. Она выглядела как гравюра, литографированная в Мюнхене. Эта стройность ее талии, благородный, розовый воротничок, поднимающийся над грудью и ниже светлой шеи, и очень элегантная строгость ее платья. В тот дождливый день, когда я увидел ее, на ней был облегающий черный бархатный костюм, с двумя красными розами на груди и еще двумя на черной меховой шапке. Она выглядела как силуэт, нарисованный яркой китайской тушью; тушью с драконов Хокусая и акварелей Утамаро. Элегантность черного и красного бархата, ибо на лице цвета спелого персика не было видно глаз – черных, голубых, опаловых – глаза терялись под изогнутым ободком шапки. Но рот, свежий рот, был из тех, что рождены не для слов, а для жестов.

Впервые я увидел ее в парфюмерном магазине в столице, но я знал эту женщину, не зная откуда. Что-то в ней говорило с моей памятью. Я приехал в тот день. С вокзала я отправился в гостиницу, а оттуда – в магазин духов, перчаток и шелка на центральном проспекте. Перед моим прилавком заведующий и служащий обслуживали даму. Ее голос заставил меня повернуть лицо, и я был поражен. Дама жаловалась, она была почти вне себя:

– Fleur de lys! Разве ты не знаешь, что я единственный, кто им пользуется?

– Настоящее безумие, мадам! Специально заказанный, но эти неуклюжие сотрудники! Я бы продал его! Безумие, мадам, настоящее безумие!…

– Fleur de lys!…

Вскоре после этого она триумфально, как оскорбленная королева, прошла перед немыми сотрудниками и ошарашила меня.

– Fleur de lys! Эта дама не будет пользоваться другими духами; она капризна....

Она прервала продавца у выхода:

– Пожалуйста, Виверт, поищи его среди тех, у кого он может быть, я дам за банку все, что захочешь!

И он исчез. Не знаю, обрадовалась я или огорчилась, но я была заинтригована, я видела там приключение. На дне моего чемодана лежали два кочана Fleur de lys.

спросил я:

– Где живет эта дама?

– На большом проспекте, "Вилла Вирджиния"…

Мне быстро пришла в голову идея, и я воплотил ее в жизнь: было четыре часа, в пять часов я шел по проспекту, благоухая Fleur de lys. Карета соскользнула на отмель, и тогда я стал бы искать даму с духами и расспрашивать ее об этом. Я уже отчаялся увидеть ее. Было около шести часов, а она все не появлялась, тогда я оставил машину в одном из мест на набережной и пошел пешком прогуляться по рощам и садам. Солнце уже садилось, и я направлялся к эспланаде, когда силуэт заставил меня внимательно посмотреть на заднюю часть набережной. Это была она, сомнений не было. Это была она, идущая в противоположном от меня направлении. Воздух, ударивший мне в спину, благоприятствовал моему плану. Она приближалась, до нее оставалось шагов тридцать. Разве я все еще не чувствовал запах ее духов? Разве я хотел его скрыть? Она приближалась; порыв воздуха разметал складки ее платья и отбросил их назад, придав ей гневный и торжествующий вид Виктуар де Самотрас, духи окутывают ее, затем ее лицо преображается, она бледнеет; ее маленький носик быстро вздрагивает, и она втягивает воздух, как маленькая птичка в пневматическом колоколе, когда воздух начинает выходить. Какой восхитительный момент! Мои духи опьянили ее, одолели, привлекли. И она продвигалась, продвигалась. Она проходит близко ко мне, почти касаясь меня, ее глаза ищут меня, а я стараюсь не узнавать ее и следую за ней. Потом она сворачивает в небольшой лесок на набережной и возвращается за мной. Устала ли она от прогулки? Преследует ли она меня, привлекаю ли я ее своими духами? Я иду, поворачиваю через маленький сад; она тоже поворачивает, и тогда я поворачиваюсь лицом. Восхитительно! Женщина, бледная, нервная, идет за мной, спешит за мной, как дикий зверь за ягненком, ее ноздри открыты, тело наклоняется вперед. Я все время виляю, а она идет позади. Тогда я пугаюсь, она, должно быть, сумасшедшая или эксцентричная, и начинаю одержим дамой в черном.

Я жалею, что спровоцировал ее, это было безумие, немыслимо. Но она идет за мной, еще три круга и она меня догоняет, что делать? Когда уже… Я перехожу дорогу прямо, почти бегом, она торопится, собирается дотронуться до меня, и я добегаю до машины:

– Старт!

Треск. Лошади яростно рванули, и я почувствовал, что с моих плеч свалилась огромная тяжесть.

– И дама!

II

Резиденция вице-короля Амата

Мы проехали через город. Машина провезла нас по мосту, головокружительно спустилась вниз и заблудилась в мощеных и земляных переулках, пока не достигла большого проспекта, окруженного жалкими лачугами и маленькими домиками. Затем узкий переулок и маленькая площадь, окруженная старыми ивами, бедный, переполненный ручей, а на заднем плане дворец вице-короля Амата, этого кастильца, которого летописцы презирали бы, если бы его память не благоухала знаменитой любовью, искупившей его от забвения.

Но его величайшее очарование не в залах, не в лепнине, не в мраморе лестниц и не в перилах. Оно в садах. Именно там живет, безмятежно и тихо, вся душа прошлых времен. Фруктовые сады – эти маленькие райские уголки наших колониальных отцов – все еще живы и сохраняют, как и этот сад вице-короля, всю очаровательную и благотворную утонченность того времени. Сморщенные стволы виноградной лозы все еще ползут и обвивают постаменты. Кусты старых роз источают свой мучительный аромат среди диких растений, которые они окутывают.

в лунные ночи, меланхолично,

белые тени населяют сад,

и очень грустная химера плывет в атмосфере

,и душа умерших роз обычно улетает…

А эти розы, размножившиеся в саду, дают тени и увядшие лепестки пруду, в котором купался вице-король Галанте, и до сих пор копируют зелень воды, которая никогда не обновляется. В старом фруктовом саду выросли сорняки. Современный садовник относится к нему с уважением, и когда мы входим в этот зачарованный сад, у нас создается впечатление, что с тех пор его никто не трогал.

Увядшие и старые розы, мавританские беседки, увенчанные полумесяцами, зелень застойных и неподвижных вод, каменные акведуки, папоротники на арках старых мостов, хрустальные фонтаны, изобилие умирающих вещей, состарившиеся беседки, уголки любовных историй, в которых цветут старые розы принца, розовые и огромные; красные розы Страсти, кровавые, как раны; белые розы невинности; крошечные розы, щедро усыпанные бутонами, как гроздья апельсиновых цветов; больше чем сад цветов, это рай воспоминаний, где любовь свила гнезда, воздвигла статуи под ветвями, благоухающие уголки, освященные беседки и увековеченные грехи.

Ла Перричоли с ее марлей, ее вышитыми шелковыми лентами, ее скульптурными каре, ее атласными туфлями с пряжками и ее большим розовым веером внесла страницу очаровательного греха в галантную историю Колонии. Она вложила улыбки любви, взгляды искусства, кокетство куртизанки и художника в век, когда меланхолия, печаль, страх перед Богом заставляли любить молча и без помпы. И это отсутствие радости и безумие любви, этот мистицизм, к которому они принуждали языческую богиню, отражался на их полотнах, в их домах, в их статуях; он искажал лиры, обесцвечивал палитры и придавал маскам Талии болезненно-страшный вид.

Времена явлений и мистификаций, дамы только делали свой головной убор – очень нежное, сложное и тонкое искусство – чтобы любить и молиться, губы только дарили поцелуи и молитвы, а глаза только плакали о боли назарянина или неверности кавалера. Но все это со святым страхом Божьим; каждый грех любви превращался в ex-voto и покаяние. Времена грешников и мучителей, колдовства и святых офисов, откровенной улыбки любви покинули колониальные жилища, которые закрывались под "angelus" и "amen" святейшего розария. Именно Перричоли, копируя себя в естественных зеркалах Пасео де Агуас или прогуливаясь в садах вице-короля, своей стройностью художника, великой женщины и великой возлюбленной не только оживляла тихие и томительные полудни колонии, но и вписала страницу в историю, не перьями кряквы, которыми помечали пергаменты, а дротиком греческого бога, воспламенявшим сердца.

Салон живописи

Завтра я должен сесть на железную дорогу, провести три дня в Б. и вернуться, чтобы сесть на пароход семнадцатого числа. Перед этим я захожу посмотреть на картинную комнату, где, забытые, все еще живут полотна великого художника: Игнасио Мерино. Кисть республиканца, который, уходя от своих дней, вызывал в памяти славу, легенды и колониальные трофеи. Он тлел дамами между белыми воротами и фиксировал благородные профили в темноте своего холста.

Его кисть искала цвет: амурные испанские сцены; дети полуостровной знати; эфиопские рабы с кожей из иудейского битума, охотящиеся за девственницами в своих далеких домах; благородные и трудолюбивые бизнесмены, испанцы с нежными губами и креолы с теплыми глазами. Кисть Мерино прошла сквозь полумрак благородных альковов, запятнанных грехом, сквозь суровые, затемненные смертью, и сквозь монастырские, в которых бродили тайные мадригалы и любовные интриги.

Он умел играть с легкой улыбкой и трагическим жестом, копировал кочевой взгляд безумия и пылкий взгляд любви, ненависти и блаженства, старость, которая стремится не уходить, и увядшую молодость.

И на его картинах шествуют девицы и инфансоны, молодые креолы и старые кастильцы, монахи и рыцари, солдаты и мудрецы, святые и разбойники. И вместе с ними проходят молчаливые преступления, терпимые любви, опороченные почести, мирно, скрыто, таинственно. Изнуряющий свет, ужасающая тьма, окровавленные тела, голодные святые, непогребенные трупы; но все это в тишине, без шума, почти без света.

Это, как ничто другое, место воспоминаний, сундук со старыми вещами, колониальный час; шкуры ланей, увековеченные в мучительно тусклом розовом цвете, ткани из Тура, титулы Сантьяго и александрийские гобелены.

Дворянин в "Продаже титулов" – внук королей; слоновая кость, малокровный, почти прозрачный, с аристократической бледностью и непринужденностью манер, достойной молодого и рассеянного виконта. Дамы – два консерваторских цветка, хрупкие телом и духом, два утонченных зверька, в которых есть что-то от вамп и что-то от королевы. Кровь на их губах и светло-голубая кровь в их жилах, их атласная кожа, их волосы, светлые, как горсть старых золотых монет, их взгляды, опьяняющие усталостью галантной бессонницы; все это контрастирует с грубостью ростовщика, страдающего болезнью золота.

Мерино в муках забрал последние остатки колонии. На его полотнах нет предложений; это мадригалы. Его "Venta de los títulos" – это мадригал вина и меда, его "Venganza de Cornaro" – мадригал крови…

Империя Солнца

Если в искусстве есть место идеализму, приходите и ищите его у хуако. Приходите любоваться символами, интерпретировать взгляды, читать трагические истории, интерпретировать смех уако! Не ищите в них философского накала среди тех, кто изображает колосья кукурузы или имитации пеликанов, как вы не стали бы искать искусство среди безделушек на базаре. Идите выше. Ищите искусство "своими глазами".

Смех этих глиняных фигурок, взгляд этих глаз без света, отношение этих сражающихся мужчин! Это не здоровый, определенный смех, смех счастливого народа под благодатным солнцем. Это болезненная гримаса, жест иронии. Это карикатурная часть тех веков. Оригинальное искусство, потому что оно содержит символическое письмо, культ истины и философскую карикатуру. У этих людей Великой империи Солнца не было ни картин, ни книг, ни монет, ни театра, поэтому их мысли, их желания, их убеждения, их горечь, вся их душа была вложена в их хуакос.

Таким образом, эти глиняные предметы являются философскими произведениями, скульптурами, геральдическими полотнами, учебниками истории. Почти во всех из них мотивом физиономии является смех. Смех во всех его диапазонах, от незаметного жеста, похожего на сладкую инсинуацию Монны Лизы, до болезненного и мучительного жеста больших открытых ртов, смеющихся во всю мощь своих легких, с двумя рядами огромных зубов. И среди этих символических пустот есть такие, которые доходят до нас, неразборчивые, немые, таинственные, и в некоторых мы должны дойти до Леонардо, до Гойи, до Бодлера, да, до Бодлера, потому что эти глиняные объекты декадентские: вы должны увидеть, как они улыбаются!

Эти гончары были великими иронистами. Смех, торжествующий мотив, вторгался во все сферы их творчества, от шутливости их повествований до символизма их статуэток, в которых дух, терзаемый неведомыми страхами, вырывается наружу через смех.

В этом зале музея, где Республика в греховной распущенности выставляет напоказ колониальную эпоху и эпоху инков, можно воскресить жизнь детей Солнца, хотя и не в полном объеме: длинные ряды уакос, витрины с тканями, оружием, богами и мумиями; ткани из мягчайшей шерсти викуньи, сотканные женскими руками, с симметричными рисунками, с благородными воинами, со священными животными. Украшения из золота, серебряные серьги, камни, ожерелья из опаловых раковин, из редких семян, из когтей неизвестных диких зверей и клыков сказочных животных. Платья, как у римских солдат, покрытые золотыми и серебряными дисками. Шапочки, закрывающие уши, а у детей придающие черепу определенную форму. Императорские короны, усыпанные редкими перьями. Браслеты. Золотые и серебряные диадемы для королевских лбов и благородных волос.

В центре находятся большие, вентрудо и скульптурные вазы. Вазы, расписанные как вазы, маленькие тарелки, раскрашенные мифологическими знаками, металлические пинцеты для депиляции, полированные камни, свидетельствующие о кокетстве дам, инструменты для нанесения татуировок, булавки с большими плоскими головками, полными стразов, и ожерелья, много, много, много ожерелий с бусами из редких предметов. Но во всем, что осталось от этих людей, перья и ткани стоят объемного и глубокого трактата о кокетстве, грации и легкомыслии. Ткани, которые ласкают, меха, которые электризуют, перья, которые притягивают. И, доминируя над всем, как объект большего культа, их флейты, их кены, их барабаны. Флейты, поющие о любви, кены, говорящие о печали и горечи, барабаны, оглушающие и устрашающие. Весь дух этих художников, этих женщин, этих любовников, которые говорят с нами из тайны своих далеких и сомнительных веков.

И эти мертвые предметы, эти костюмы редких праздников прошлого, эти упряжи, уже потускневшие от времени; эти мертвые славы солнца и его империи, немые и бездонные, забытые или мистифицированные профанами, кто знает, говорят ли они больше о своей утраченной славе, чем последние останки расы, которая сегодня затерялась в полях, оцепенела в пунах и плачет, не зная почему, на высотах холмов инков…?

Взгляд белых глаз

Хуако представляет индейца без упряжи, без отличий, без серег в ушах или наколок на висках. На нем только его обычная "унджу пача", накинутая на плечи и спускающаяся до бедер. Он сидит, скрестив руки и ноги и склонив голову вниз. Близкое сходство в позе с колоссальными Буддами, а во взгляде – что-то от "Мыслителя" Родена. Но глаза белые, без зрачков, как у греческих статуй. Красная глина, придающая ей телесный цвет, окрашена в белый цвет в том, что имитирует костюм, и в естественный белый цвет глаз и зубов. Эта голова смеется своим большим открытым ртом и огромными карикатурными зубами. Но смех умирает на губах, потому что выражение белков глаз, теряющихся под покатым лбом, трагично. Выражение безмерной боли, фатального бессилия; человек смеется, потому что не может или не должен плакать, но это заставляет его понять. В этой голове и в этом отношении развивается психологический кризис.

Интимная сцена "увидена", понята, интерпретирована. А бедный индеец смотрит, думает, размышляет, под его дерзкий смех и трагические глаза.

Смерть бьет в барабан!

Этот хуако – новая смерть, это новый символ, он представляет смерть, придуманную сыновьями Империи Солнца. Христианская смерть, которую мы знаем, – это скелет человека, с его черной туникой и косой. Я видел "Смерть" Бальтазара Гавилана, гениального креола, и эта смерть ужасает. Как отличается смерть инков! Если бы художники старой империи Манко ограничились копированием природы, не наполнив свои работы всем своим духом, они бы изобразили смерть в рамках вульгарной и простой идеи символа, которым мы, христиане, представляем ее, но их идеализм, их видение безмятежной загробной жизни заставили их создать этот символ, который превосходит все символы смерти.