Kitabı oku: «Борьба за Дарданеллы. Решающее сражение между Турцией и Антантой», sayfa 5
А тем временем был поражен «Иррезистибл». Не прошло и пяти минут, как «Инфлексибл» покинул строй, а тут по мачте по правому борту взлетел зеленый флаг, сигнализирующий, что в корабль по этому борту попала торпеда. Линкор в тот момент был крайним на правом фланге, близко к азиатскому берегу, и сразу же турецкие артиллеристы начали поливать его снарядами. Не добившись от корабля никакого ответа на свои сигналы, де Робек послал для оказания помощи эсминец «Веа», и вот «Веа» доставил около шестисот членов команды «Иррезистибла», среди них несколько погибших и восемнадцать раненых. Старшие офицеры линкора остались на борту с десятью добровольцами, чтобы подготовить корабль к буксированию.
Было 17.00, и три линкора были выведены из строя: «Бове» потонул, «Инфлексибл» ковылял назад в Тенедос, а «Иррезистибл» дрейфовал к азиатскому берегу под бешеным огнем турок. Этим трем катастрофам не было объяснения. Район, в котором корабли ходили весь день, очищался от мин в ряде случаев до начала операции. В предыдущий день над фарватером летал гидросамолет и подтвердил, что море чисто, – а этому докладу можно верить, потому что на испытаниях возле Тенедос было продемонстрировано, что самолет может в прозрачной воде заметить мины на глубине 5,5 метра. Так что же было причиной разрушений? Вряд ли это были торпеды. Оставалось лишь думать, что турки сплавляли мины вниз по течению. На самом деле, как мы это увидим позже, и это заключение не было верным, хотя и достаточно близким к истине, а де Робек понял, что у него нет иного выбора, кроме как прекратить на сегодня боевые операции. Кейсу была дана команда на борту «Веа» следовать к «Иррезистиблу» для его спасения в сопровождении линкоров «Ошен» и «Свифтсюр». Кроме того, в распоряжение Кейса был отдан дивизион эсминцев, присланных в пролив. Остальная часть флота отошла.
Нам не остается ничего лучшего, чем следовать за рассказом Кейса в его личном отчете о том, что произошло в конце этого экстраординарного дня. Он пишет, что на «Иррезистибл» обрушивались залп за залпом, и на корабле не было видно признаков жизни, когда он пришвартовался к нему в 17.20. Поэтому Кейс пришел к выводу, что капитана и основной экипаж уже сняли – и правильно сделали, потому что корабль находился в безнадежном состоянии. Корабль вынесло из основного течения, мчавшегося по проливу, и легкий бриз сносил его по направлению к берегу. С каждой минутой, приближавшей корабль к ним, турецкие канониры усиливали свой огонь. Тем не менее Кейс решил, что должен попробовать спасти судно, и просигналил на «Ошен»: «Адмирал вам приказывает взять «Иррезистибл» на буксир». «Ошен» ответил, что не может подойти из-за недостаточной глубины.
Тогда Кейс приказал капитану «Веа» приготовить торпеды к стрельбе, чтобы потопить беспомощный корабль и не дать туркам захватить его. Но вначале он решил лично убедиться, что здесь слишком мелко для «Ошена», чтобы подойти и взять корабль на буксир. И «Веа» устремился прямо под вражеский огонь, чтобы произвести замеры эхолотом. Эсминец подошел так близко к берегу, что можно было различить турецких артиллеристов на батареях, и на этом расстоянии стрельбы в упор казалось, что вспышки орудийных выстрелов и прилет снарядов происходят одновременно. Однако «Веа» избежал попаданий, и Кейс мог просигналить на «Ошен», что в полумиле к берегу от «Иррезистибла» глубина составляет двадцать пять метров. Ответа не последовало. И «Ошен», и «Свифтсюр» вели яростный бой, а «Ошен» особенно был занят, курсируя взад-вперед и ведя огонь по берегу из всех орудий. Кейсу показалось, что корабль избрал не самую разумную тактику, без нужды подставляясь под снаряды. Вот тяжелые пушки Нэрроуз умолкли на какое-то время, но вполне возможно, что они вновь откроют огонь в любой момент. Потому он опять просигналил на «Ошен»: «Если вы не можете взять «Иррезистибл» на буксир, адмирал предлагает вам отойти». С «Свифтсюром» Кейс мог позволить себе быть более властным – его капитан был младше его по чину, – и он приказал немедленно двигаться. Это был старый корабль и куда легче бронированный, чтобы браться за спасание в данных условиях.
В это время дела на «Иррезистибле» пошли на поправку, исчез крен, и хотя корма все еще была погружена, но оставалась на том же уровне, что и час назад, когда в первый раз подошел «Веа». Теперь Кейс решил идти на полной скорости к де Робеку и предложить послать траулеры с наступлением темноты, чтобы возвратить корабль в основную струю течения, и потом корабль станет дрейфовать к выходу из пролива. По пути он подошел к «Ошену», намереваясь повторить приказ оставить позиции, как тут произошло следующее несчастье. Ужасный взрыв сотряс воду, и «Ошен» резко накренился. В тот же момент снаряд попал в механизм управления, и корабль стал циркулировать по проливу вместо того, чтобы идти по прямой. Эсминцы, в течение двух часов находившиеся рядом, бросились на помощь и стали подбирать команду из воды. Теперь турецкие артиллеристы имели прямо под рукой две беспомощные цели.
С этой плохой новостью Кейс вернулся к де Робеку на «Куин Элизабет», который стоял у самого входа в пролив. Уже подобрали капитанов с «Иррезистибла» и «Ошена», и они находились у адмирала, когда прибыл Кейс. Разгорелся ожесточенный спор. Кейс сказал все, что думал о потере «Ошена» и отказе этого корабля буксировать «Иррезистибл», и попросил разрешения вернуться и торпедировать «Иррезистибл». Он полагал, что «Ошен» еще можно спасти. Де Робек с предложением согласился, и, быстро поев, Кейс снова отчалил на катере от «Куин Элизабет». Уже было темно, и он не попал на «Веа», но вместо этого оказался на «Джеде», и на этом эсминце устремился назад в пролив.
В Дарданеллах его ожидала крайне мрачная картина. Оба берега застыли в молчании, и только лучи турецких прожекторов ходили взад-вперед по воде, на которой нигде не замечались признаки жизни. Четыре часа «Джед» кружил в поисках двух пропавших линкоров. Он подходил близко к азиатскому берегу и с помощью вражеских прожекторов проверял буквально каждую бухту, где могли бы сесть на мель «Иррезистибл» и «Ошен». Но ничего не было видно и слышно, ничего, кроме этой потрясающей тишины, крайней усталости поля битвы после окончания дневных боев. Для Кейса это было поднимающее дух ощущение.
«Мною, – писал он впоследствии, – владело самое неизгладимое впечатление, что мы находились перед разбитым врагом. Я считал, что он был разбит в 14.00. Я знал, что он был разбит в 16.00, – и в полночь я знал с еще большей уверенностью, что он абсолютно разгромлен, а нам осталось только организовать достаточные силы для прочесывания и придумать какие-нибудь средства для борьбы с дрейфующими минами, чтобы пожать плоды наших усилий. Мне казалось, что эти орудия фортов и батареи, и спрятанные гаубицы, и передвижные полевые орудия уже не представляют для нас опасности. С минами как на якорях, так и с плавающими мы должны справиться».
Рано утром Кейс в этом приподнятом состоянии духа вернулся к «Куин Элизабет».
Глава 4
Атака на Дарданеллы едва ли могла случиться в еще более худшее для турок время. За пять месяцев, прошедших с их вступления в войну, ничего хорошего у них не получалось. На юге, на подступах к Персидскому заливу, Басра перешла в руки англичан, а экспедиция в Египет закончилась жалким фиаско: лишь горстка измученных и сбитых с толку солдат достигла Суэцкого канала, но их оттуда легко выбили, и немногим посчастливилось вернуться живыми в оазис Палестины.
На востоке дела шли еще хуже. Это Энвер подал идею, что Турция должна предпринять атаку на русских на Кавказе силами 3-й армии, расквартированной в Эрзеруме, и он решил лично возглавить эту экспедицию. Перед отъездом на фронт он обсудил свой план с Лиманом фон Сандерсом, и, похоже, с этого момента неприязнь между этими людьми стала нарастать. Лиман отмечал, что Энвер планировал вести свои войска через горы в Сарыкамыш в разгар зимы, когда перевалы блокированы снегом, и что тот никак не позаботился об организации снабжения. Все это не имело на Энвера никакого эффекта, он заявил, что будет действовать согласно своему плану, а после разгрома России двинется на Индию через Афганистан. Лиман фон Сандерс написал трезвый отчет о своем опыте работы в Турции, и он редко себе позволял эмоциональные выпады. Однако последняя новость нарушила его спокойствие. «Энвер, – сказал он, – высказал фантастические идеи».
Подробности сражения при Сарыкамыше 4 января 1915 года никогда не были известны, потому что некому было их регистрировать, а новости о том, что там произошло, в Турции в то время глушились. Однако официальные цифры говорят о том, что из 90 000 турок, отправившихся в поход, вернулось лишь 12 000. Остальные были убиты, взяты в плен, умерли от голода или замерзли. Энвер, грустная пародия на Наполеона, которому он так хотел подражать, бросил то, что осталось от армии на поле боя, и вернулся из зимних метелей через Анатолийскую равнину в Константинополь на свой прежний пост военного министра. Внешне он оставался таким же спокойным, как и прежде, и ничего не сообщалось о трагедии под Сарыкамышем или последовавшей вспышке тифа в разбитой армии.
Тут последовала нелепая попытка провозгласить джихад – священную войну – против всех христиан на Ближнем Востоке (немцы и австрийцы исключаются), и германская миссия была послана аж в Афганистан, чтобы завязать интриги против британцев. Но ничего не могло скрыть тот факт, что военные усилия Турции зашли в тупик. Казна была пуста, армейские реквизиции частной собственности становились все более и более тяжелыми, и среди гражданского населения воцарилась апатия. Как утверждает американский посланник Льюис Эйнштейн, немцы серьезно опасались, что следующий удар заставит Турцию начать в секрете сепаратные переговоры о мире.
И вот в такой гнетущей обстановке пришла весть о бомбардировке Дарданелл.
Во времена кризиса дух населения в городе, которого еще не коснулась война, редко бывает столь же высок, как у солдат на линии фронта, но в марте Константинополь превзошел самого себя. В отсутствие какой-либо надежной информации с Дарданелл начали появляться всевозможные слухи. 40 000 британских солдат вот-вот высадятся в Золотом Роге. Женщин изнасилуют. Весь город предадут огню.
«Сейчас это кажется странным, – писал Моргентау позднее, – эта уверенность каждого, что победа союзного флота в Дарданеллах неизбежна и что взятие Константинополя является делом лишь нескольких дней».
В течение двух столетий британский флот шел от одной победы к другой, это была единственная совершенно несокрушимая мощь в мире, как можно было надеяться, что горстка старых пушек в Дарданеллах сможет ее остановить?
В начале марта началось бегство из Константинополя. Государственные архивы и банковское золото были отправлены в Эски-Шехр, делались попытки захоронить наиболее ценные произведения искусства. Первый из двух специальных поездов, один для султана и его свиты, другой для иностранных дипломатов, стоял в готовности в Хайдар-Паша на азиатском берегу, а более зажиточные турки начали отправлять своих жен и свои семьи в глубь страны, используя каждое возможное средство.
Вряд ли стоит их осмеивать за эти меры предосторожности, потому что сам Талаат находился в мрачном состоянии духа. Еще в январе он созвал совещание с участием Лимана фон Сандерса, адмирала Узедома (немца, командовавшего береговой обороной) и Бронсарта (германского начальника штаба армии). Все согласились с тем, что если союзный флот атакует, то он прорвется. Недавно, в марте, Талаат реквизировал мощный «мерседес» бельгийской дипломатической миссии, и сейчас машина набита доверху вещами, снабжена при этом дополнительными баками с горючим и готова к путешествию. Поскольку расстояние от Галлиполи до Константинополя – всего 150 миль, считалось, что первые британские боевые корабли появятся в Золотом Роге в течение двенадцати часов после их прихода в Мраморное море.
Среди дипломатов также царили опасения. Германское посольство, огромное желтое нагромождение из камня, стояло на особенно выдающемся месте при входе в Босфор, и Вангенхайм, потеряв все прежнее мужество, был уверен, что здание подвергнется обстрелу. Он уже оставил часть своего багажа у Моргентау на сохранение на нейтральной американской территории. «Пусть только посмеют уничтожить наше посольство! – восклицал он как-то в разговоре с Моргентау. – Я с ними рассчитаюсь! Если они хоть один раз выстрелят по нему, мы взорвем французское и британское посольства! Передайте это британскому адмиралу, хорошо? Скажите ему, что у нас уже готов динамит для этого».
Вангенхайм оказался в неуклюжей позиции. Если он удалится вместе с султаном в глубь Малой Азии, а турки подпишут мир с союзниками, то он будет отрезан от Германии и Запада. Он попробовал уговорить Талаата перевести правительство в Адрианополь, где у него была бы возможность сбежать через болгарскую границу, но Талаат отказался от предложения под предлогом, что более чем вероятно, что, как только Константинополь падет, Болгария нападет на Турцию.
Потом к Моргентау приехал Бедри, начальник полиции, чтобы обсудить вопросы эвакуации американского посольства. Моргентау заявил ему, что не собирается переезжать, а вместо этого предложил на карте города отметить районы, вероятность обстрела которых наивысшая. Они согласились, что два завода боеприпасов, пороховая мельница, здания военного министерства и морского министерства, железнодорожные станции и ряд других общественных зданий являются вполне законными объектами для бомбардировки. Они были выделены, и Моргентау телеграфировал в Госдепартамент в Вашингтоне просьбу к британцам и французам пощадить чисто жилые районы города.
Однако эти меры предосторожности оказались не более чем соломинкой на ветру, потому что более жестокие младотурки уже приняли свои меры для уничтожения города, лишь бы он не достался союзникам. Если им суждено уйти, пусть тогда все рухнет! Их вовсе не волновали христианские реликвии Византии, для них патриотизм был выше, чем жизни сотен тысяч людей, ютившихся в ветхих деревянных домишках на Галате, в Стамбуле и вдоль Золотого Рога. Если не припомнить сожжение Москвы русскими после Бородина и последние дни Гитлера в Берлине, было бы трудно поверить в приготовления, которые сейчас шли полным ходом. На полицейских участках хранились бензин и другие горючие материалы. Святая София и другие общественные здания были подготовлены для подрыва.
Моргентау обратился с просьбой пощадить хотя бы Святую Софию, но Талаат ему ответил: «В Комитете единения и прогресса не наберется шести человек, которых бы волновала такая старина. Все мы любим новые вещи».
Надо сказать, что к марту младотуркам было чего опасаться, и это было похуже, чем приближение союзного флота. На улицах начали появляться плакаты, осуждающие их правительство. С каждым прошедшим днем становилось все более очевидно, что огромная часть населения – и не только греки и армяне – оценивает приход союзных кораблей не как поражение, а как освобождение. Бедри в какой-то мере мог заглушить эти волнения, депортировав ряд лиц, которые, по его мнению, представляли опасность, но было совершенно ясно, что волнения вспыхнут, едва появятся британские и французские корабли.
В остальном царили беспорядок и молчаливая неразбериха. Внешне город был спокоен и выглядел как обычно, внутри он был в ожидании неизвестности. Магазины были открыты, правительственные учреждения функционировали, но у каждого, с различными надеждами и страхами, внимание было приковано к Дарданеллам. Даже подавляющая масса бедноты, которую ничего не волновало, кроме собственной безопасности да повседневных нужд, с нетерпением ожидала свежих слухов, самой мизерной информации с фронта.
Это была та самая зловещая тишина, которая предшествует восстанию. По всему Константинополю солдаты маршировали либо стояли на перекрестках улиц, и у них был необычный вид бесцельности, угрозы, которая еще не выбрала подходящий объект. Это состояние, видимо, овладело вооруженными силами в городе, если офицеры не отдают приказов, если ничего определенного не слышно, а каждый новый слух отменяет предыдущий. «Гебен» был готов отплыть в Черное море до появления «Куин Элизабет».
«Эти меры предосторожности, – сухо замечает Лиман, – были оправданы. Турецкий Генеральный штаб был уверен, что флот прорвется, а в это самое время приказы, отдаваемые Энвером по диспозиции войск вдоль Дарданелл, были такими, что успешная защита от высадки союзников была бы просто невозможна. Если бы эти приказы были выполнены, – продолжает Лиман, – ходу мировой войны весной 1915 года был бы дан такой поворот, что Германии и Австрии пришлось бы продолжать борьбу без Турции».
А в Нэрроуз в Дарданеллах на последнем препятствии между флотом и Мраморным морем турецкие и германские артиллеристы достигли предела своих ресурсов. До 18 марта они сумели продержаться, и в пылу боя они почти вскользь оглядывали изящные темные силуэты линкоров, которые каждый день так ясно виднелись перед ними на южных подступах к проливу. Скоро они уже различали их по именам: «Вот «Агамемнон»; а вот «Элизабет», и им лишь хотелось, чтобы корабли вошли в зону досягаемости их орудий, чтобы они могли открыть стрельбу. Но с каждым днем уходила часть их энергии и способности сражаться. Массированная атака 18 марта принесла опустошение. К полуночи, как и предполагал Кейс, они достигли кризисной точки.
Нет, они не утратили мужества – это очень здорово видеть, как вражеские линкоры идут ко дну, и за весь день боев они потеряли лишь 118 человек – но была израсходована половина имевшихся боеприпасов, и не было никакой возможности получить пополнение. В особенно тяжелом положении оказались тяжелые орудия: у них осталось менее тридцати бронебойных снарядов, а только они могли уничтожить эти линкоры. Когда этот запас кончится, будет лишь один вопрос: как долго смогут легкие орудия и гаубицы не подпускать тральщики к минным полям. Некоторые считали, что один день, другие – два. Сами мины не представляли особой трудности, если доминировали пушки, всего их было 324, и они были разложены в 10 рядов в 90 метрах друг от друга. Многие из них были старых образцов и после шести месяцев пребывания под водой срывались со своих якорей и уплывали2. Кроме 36 мин, которые еще не спустили на воду, других резервов не было, и сейчас британцы были вполне в состоянии очистить фарватер до Мраморного моря в течение нескольких часов. Вне Нэрроуз не было других рубежей обороны, способных остановить линкоры, кроме нескольких старых пушек, к тому же нацеленных не в ту сторону.
В эту ночь Нэрроуз имел вид, немногим отличающийся от картин после воздушных налетов Второй мировой войны. Чанак, город с населением 16 000 жителей, был в руинах и почти пустынен. При обстреле начались пожары, и хотя с наступлением ночи они стихли, но обломки все еще загромождали улицы и причалы. Земля вокруг фортов была изрыта воронками от снарядов, а в Дарданос, чуть ниже по течению на азиатском берегу, склоны холмов были разворочены и исполосованы, как поверхность Луны. Монеты и кусочки глиняной посуды, лежавшие в земле с классических времен, были выброшены наверх. Из строя вышло только восемь тяжелых орудий, но огневые точки были значительно повреждены, и солдаты трудились всю ночь, чтобы восстановить парапет, починить телефонную связь и исправить орудия, из которых одни заклинило, а другие сдвинулись с места из-за упавших на них обломков.
Моральное состояние солдат в течение этих долгих семи часов обстрела было восхитительным. Те, кто видел турецких канониров в Килид-Бар на галлиполийской стороне пролива, говорят, что они сражались с бешеным фанатизмом. Имам распевал молитвы, пока они бегали по своим огневым точкам. Это было нечто большее, нежели обычное возбуждение в бою. Люди были охвачены, вероятно, религиозным рвением, чем-то вроде неистовства против нападающих неверных. И при этом они с совершенным безразличием вели себя под летящей шрапнелью.
Немцы в форте Хамидие и на других батареях проявляли другой вид мужества. Многие из них служили артиллеристами на «Гебене» и «Бреслау» и потому имели хорошую техническую выучку. К тому же они с большим искусством импровизировали в ходе боя. В отсутствие автотранспорта и лошадей они реквизировали буйволов для перетаскивания их мобильных гаубиц с места на место, так что британцам никак не удавалось их накрыть. Полевые пушки были размещены на горизонте так, чтобы создать максимум оптической иллюзии. Немцы также изготовили примитивные, но эффективные устройства, которые испускали клубы дыма из трубок каждый раз, когда стреляли свои пушки. И это отвлекло несколько десятков британских и французских снарядов от турецких батарей.
Но ни эти самоделки, ни дисциплина и фанатизм защитников не могли изменить того факта, что у них в наличии было столько-то боеприпасов и не более. Пока их хватает, они были вполне уверены, что смогут не пропустить флот, – и, может быть, эта уверенность доминировала над всяким другим чувством в этот пиковый момент боя. Но если бой будет продолжаться, а никакие непредвиденные подкрепления не подоспеют, командирам было ясно, что настанет момент, когда им придется приказать своим солдатам выстрелить последний залп и отойти. Больше они ничего не могут сделать.
Они были уверены, что на следующий день флот будет атаковать вновь. Им ничего не было известно о тревожной загадке, которая стала беспокоить британцев и французов с потерей «Бове», «Иррезистибла» и «Ошена». Этот вопрос немцы и турки могли бы разъяснить в две минуты. А случилось то, что в ночь на 8 марта подполковник Геель, бывший турецким экспертом по минам, отправился на маленьком пароходе «Нусрет» вниз до залива Ерен-Кеуи и там, параллельно азиатскому побережью и как раз в тихой воде, выложил новый ряд из двадцати мин. Он это сделал потому, что видел, как в предыдущий день британские корабли маневрировали в этом месте. Примерно в течение десяти дней до атаки 18 марта британские тральщики не заметили этих мин. Три из них, правда, были обезврежены, но при этом англичане не догадались, что тут их целый ряд. Мины также не были замечены в ходе воздушной разведки, проводившейся британцами. В течение этих десяти дней судьба флота и многого другого спокойно располагалась в этих тихих водах.
Турки и немцы полагали, что вражеские корабли вряд ли совершат ту же ошибку во второй раз. И всю ночь 18 марта они напряженно работали, ожидая, что им принесет следующее утро, не впадая в эйфорию по поводу успехов прошедшего дня, но и не проявляя безразличия к опасности, а просто настроившись на дальнейшую борьбу.
Британцам все это было неведомо – ни бедственное положение канониров в Нэрроуз, ни приготовления, которыми было занято турецкое правительство для эвакуации Константинополя. Немногие из лидеров, вроде Кейса в Дарданеллах и Черчилля в Лондоне, могли догадываться, что они подошли к критическому моменту сражения, но они не могли предложить ничего конкретного для продолжения операции, они просто чувствовали очень близко присутствие победы, совсем рядом. Другие ничего подобного не ощущали. И в самом деле, за все эти недели, пока продолжался обстрел, в Лондоне ожили старые опасения в отношении всего этого предприятия. Не то чтобы командиры хотели отказаться от операции, они горели желанием развивать ее и считали, что она может завершиться успехом. Но все более усиливалось мнение, вначале в Адмиралтействе, потом в военном министерстве, что флот не может решить эту задачу в одиночку. В какой-то форме необходимо участие и армии.
Еще в феврале, даже до того, как Карден начал бомбардировку, премьер-министр Греции Венизелос был негласно проинформирован по этому вопросу. Если Греция выступит на стороне союзников, в качестве поощрения ему были предложены две дивизии для укрепления северного фланга Салоник: одна британская и одна французская. Венизелос рассудил, что этих двух дивизий будет как раз достаточно для того, чтобы навлечь на себя врага, но не отбить его, а потому отказался от предложения. Однако в конце февраля он изменил свое решение. Обстрел Карденом шел совсем неплохо, и было похоже, что он может оказаться в Мраморном море в любой момент. 1 марта греки предложили три свои дивизии для отправки на полуостров Галлиполи, а потом для продвижения, если возможно, на Константинополь.
Есть какая-то бессмыслица в последовавших переговорах, которая все еще может вызвать удивление над этой пропастью двух мировых войн. В интересах каждого – прежде всего России – было, чтобы Греция вступила в войну со своей армией и поддержала флот в критический момент. Тем не менее нынешние шаги были точно рассчитаны, чтобы удержать ее от этого и вообще потерять ее преданность. Британия и Франция сразу бы приняли греческое предложение. Но для России это был предмет для огромного беспокойства. Ожили ее старые страхи об опеке над Босфором и Дарданеллами – важнейшим для нее выходом на юг. Россия никак не хотела присутствия греков в Константинополе, когда она могла быть там сама. Не видя, что положение на фронте безнадежное, что революция и собственная гибель совсем недалеки, царь позволил себе заявить британскому послу 3 марта, что ни при каких обстоятельствах не хочет видеть греческих солдат в Константинополе. А королю Константину там вообще нечего появляться.
Когда эта новость достигла Афин, правительство Венизелоса пало и 7 марта было сменено новым, с прогерманскими взглядами. В это время Британия и Франция с целью поддержать моральный дух русских проинформировали царя о том, что он получит контроль над Босфором, как только падет Константинополь, и в середине марта было подписано соответствующее соглашение. В этой ситуации все надежды флота быстро завлечь армию на Галлиполийский полуостров улетучились. Оставалось ожидать, что смогут сделать Британия с Францией.
В Лондоне главным сторонником привлечения армии к операции в Галлиполи был лорд Фишер. «Дарданеллы, – восклицал он в своей ноте Ллойд Джорджу, – бесполезны без солдат! – и с обидой замечал: – Рано или поздно кому-то надо высаживаться в Галлиполи». Однако решение по этому вопросу не было прерогативой Адмиралтейства, оно оставалось за Китченером. А Китченер постоянно заявлял, что у него нет лишних солдат. Фактически у него были солдаты, которые оставались без дела, в частности 29-я дивизия – прекрасная воинская часть, сидевшая сложа руки в Англии. Весь февраль шли горячие споры между генералами с Западного фронта и сторонниками Дарданелльской операции о том, кому следует передать это ценное боевое соединение. К середине месяца Китченер стал склоняться к дарданелльскому варианту и 16-го числа объявил, что дивизия поплывет к Эгейскому морю. Она будет помогать уже находящейся на месте морской пехоте в прочесывании полуострова Галлиполи, а позднее – во взятии Константинополя. Это вызвало столь резкий протест со стороны генералов во Франции, что фельдмаршал отменил свое решение и заявил: вместо 29-й дивизии отправятся расквартированные в Египте австралийские и новозеландские дивизии. При этом корабли, собранные Адмиралтейством для перевозки 29-й дивизии, были распущены.
Но тут возник новый фактор. В Дарданеллы, чтобы изучить военную обстановку на месте, был послан генерал сэр Уильям Бёдвуд. И один из его самых первых докладов, от 5 марта, был тревожным. Бёдвуд заявил, что не верит, что флот может прорваться через пролив, опираясь лишь на свои силы. Армия должна подключиться к операции.
Можно посочувствовать Китченеру, потому что положение было сложным. То ему предлагают греческую армию, то тут же ее отбирают. 2 марта Карден утверждает, что может прорваться через пролив. 5 марта Бёдвуд заявляет, что это невозможно. На этой стадии никто, даже Карден, который болен, или Фишер, которому весь этот план не по душе, не предлагает отказаться от операции. Как позднее писал Черчилль, «все были в раздраженном состоянии». Возбуждение морского боя, неожиданное зрелище впечатляющего успеха возникали в воображении, историческая земля, дерзость предприятия – все это захватывало умы людей. Сам Китченер, в конце концов, оказался под властью галлиполийских чар. 10 марта он объявляет, что 29-я дивизия все-таки отправится туда и что он договаривается с французами о посылке их дивизии. Это означало, что вместе с Анзакской дивизией там будет армейский корпус численностью около 70 000 человек.
Никто еще не знал, что будет делать эта огромная сила или куда конкретно она направится и каких друзей и врагов она обретет на своем пути. Несмотря на рапорт Бёдвуда, все еще было сильно мнение, что флот справится в одиночку, и по-прежнему никто не предлагал задержать операцию до прибытия армии, чтобы обе силы смогли атаковать вместе.
Царившие в это время в Лондоне какие-то замешательство и неясность – примечательная смесь стремительности и нерешительности – можно оценить с учетом условий, в которых генерал Ян Гамильтон, старый товарищ Китченера со времен Англо-бурской войны, был назначен командующим этой возникающей на глазах новой армии. Утром 12 марта Гамильтону сообщили о его назначении. Сам он так описывает эту сцену:
«Я работал в конной гвардии, когда примерно в 10.00 К. послал за мной. Открыв дверь, я пожелал ему доброго утра и прошел к его столу, за которым он продолжал писать с важным выражением лица.
– Мы отправляем военную группировку для поддержки флота в Дарданеллы, и вам поручается командование…
После своего ошеломляющего замечания К. вновь продолжил писать. Наконец он взглянул на меня и спросил:
– Ну?
– Мы этим занимались раньше, лорд К., – ответил я. – Мы занимались такими делами и до этого, и вы, безусловно, знаете, что я вам очень благодарен, а еще вы, безусловно, знаете: я сделаю все, что в моих силах, вы можете полагаться на мою преданность, но я должен задать вам несколько вопросов.
И я начал их задавать.
К. нахмурился, пожал плечами. Я думал, что он проявит нетерпение, но, хотя поначалу он отвечал кратко, потом постепенно разошелся. В конце концов вопросов не осталось».
Но лорд Китченер не мог дать подробные, исчерпывающие ответы, потому что, пока флот не предпринял атаку 18 марта, ни он, ни кто-либо другой не имел ясного представления, чем должен заняться Гамильтон. Пригласили директора Депаратамента военных операций генерала Колдуэлла, и, хотя тот смог представить карту района Галлиполи (которая, как впоследствии выяснилось, была неверной), весь объем знаний касательно этой ситуации, похоже, был ограничен планом высадки десанта на южной части полуострова Галлиполи, разработанным греческим Генеральным штабом несколько лет назад. Колдуэлл сказал, что, по оценкам греков, потребуется 150 000 человек.
