Kitabı oku: «Дамдых (сборник)», sayfa 2

3

– Мама! Ты гляди! Я на семь килограммов похудела! За две недели! – радостно сообщила Резеда. – Или у вас весы неправильные? Я уж и не надеялась после второго ребенка в себя прийти!

Ее муж Ирек взял треугольник, который испекла теща, отломил уголки и с удовольствием откусил:

– Ты мне пухленькая больше нравилась, – сказал он. – Садись и ешь!

– Что ты! Я в джинсы свои, которые еще до беременности носила, влезаю! Вот уж не думала, что снова буду стройной! Не собираюсь заедать свою фигуру! – Резеда подскочила к мужу, обняла его со спины, звонко поцеловала в самое ухо, отчего Ирек подскочил и шлепнул свою жену как разбаловавшегося ребенка.

– Обожаю тебя злить! – засмеялась Резеда и съела уголки, которые оставил Ирек.

В раннем детстве у Ирека вскочил на глазу ячмень. Бабушка велела внуку в чем-нибудь поклясться: «Никогда не буду есть чернослив» или «Никогда не буду есть облепиху». Маленький Ирек долго выбирал то, что он точно никогда ни за что не попробует. И вроде уже готов был поклясться, но в последний момент задумался: «А вдруг мне сильно-сильно захочется?»

А ячмень не проходил. Тогда бабушка вытащила из духовки сковородку с треугольниками и предложила:

«Давай, скажи, что никогда не будешь есть уголки от очпочмаков». Мальчик обрадовался, поклялся. И бабушка дала ему горячий треугольник с картошкой и гусиным мясом. Ирек впервые отломил уголки. Они остались лежать на тарелке, как сошедший с глаза ячмень, который, кстати, и правда сошел вскоре после клятвы.

С тех пор Ирек не ел уголки очпочмаков. И ему понравилось изобретать свои собственные заповеди и соблюдать их. Он не брился по средам и четвергам, считая эти дни наиболее тяжелыми, и к пятнице делался колючим. Он всегда доедал яблоко подчистую, ни огрызка, ни зернышка не оставляя, потому что яблоко должно полностью исчезнуть в человеке. Никогда не изменял жене. Даже не помышлял об этом. Верность была у него в крови. Резеда это чувствовала и радовалась, что именно ее Ирек выбрал для жизни. Пуще прежнего восхищалась Сухарем, который привел свою хозяйку к счастью.

– Мама! Давай сошьем мне какое-нибудь красивое платье, чтоб на свадьбу к Айгуль пойти!

– Ты же говорила, что в магазинах можно все купить? – поддела ее Суфия.

– Мамочка, у меня терпения не хватит. Я бы и сама сшила, но, честно говоря, зрение портится, слабость… Простуда, должно быть…

– Запасные колготки в пакете. Трусики с майкой там же. И велели сдать шестьдесят рублей на порошки, – говорила Амина, надевая брату перчатки. – Пап, ты слышишь?

Ирек съежился от осеннего ветра так, что исчезла шея. Он присел на корточки рядом с детьми и попытался заглянуть дочери в глаза.

– Ты тетрадь по математике не забыла?

– Мунир, если опять нажалуются на тебя, что ты не ешь, я тебе задам. Мультики смотреть запрещу, – сказала Амина, поправляя отцу шарф.

– А мне папа разрешит!

– Ты сможешь забрать его? У меня сегодня семь уроков. И надо к контрольной готовиться. Поэтому – будь добр.

И Амина быстрым шагом направилась в школу. Ирек рассеянно посмотрел ей вслед.

Каждое утро Суфия стерилизовала литровую банку, наливала в нее легкий бульон, закрывала капроновой крышкой и кутала в теплые тряпки. Но в дороге бульон все равно остывал, и приходилось подогревать в больнице кипятильником, хоть это и запрещено. Как и включать фен. Единственное, что можно, – заряжать телефон. Но женщины только и жили тем, что нельзя. Мыли и сушили последние свои волосы, смотрелись в карманные зеркала, мазались кремами и щебетали о пустяках: Резеда и еще три женщины в двадцатиметровой палате доживали свою женскую жизнь, мучаясь страшными болями, но изо всех сил стараясь быть красивыми. У женщин были дети и мужья. Была и беременная. Врачи долго не могли решить, что делать: оставить ребенка без матери или мать без ребенка? Решили мать без ребенка оставить – зачем он ей, ведь она все равно скоро умрет. И сунули на подпись какую-то бумажку. А беременная не решалась подписать. Так и лежала бумажка в тумбочке. Врачи ругались и торопили женщину. Говорили, что, если подпишет, еще года три проживет.

Ирек целыми днями развозил фрукты по торговым точкам. Вечером что есть сил мчался в свой поселок и выпивал с кем-нибудь. Домой приходил под утро. Старался не шуметь, но всегда натыкался на что-то, и Амина просыпалась. Разогревала еду, ставила перед отцом тарелку. Ирек съедал и засыпал за столом…

Снилась ему беременная Резеда, которая плакала на кухне над подгоревшей гречкой: «Родится шалопай. Где он будет бегать? А другие наши дети? Дочь и сын – это только начало! В шестнадцать лет мне нагадали близнецов!» Ирек любовался своей женой и соображал, где достать не очень дорогой сруб, чтобы создать не просто детскую, а иной мир. Настоящий деревенский дом с печкой и длинной, от потолка до пола, колыбелью. С деревянным конем-качалкой, с разноцветными дорожками-половиками и вышитой, нанизанной на веревку занавеской. Жена говорила мужу, чтобы управился он со стройкой до рождения первенца, но, не дождавшись даже фундамента, наняла рабочих, которых Ирек разогнал. Тогда Резеда впервые ушла от мужа. А он назавтра привел жену обратно, усадил на диван и сказал: «Я привык все делать сам. У нас будет просторный дом для наших детей. Шей для них пеленки, целуйся со своим конем. А стройкой буду заниматься я. Ты все поняла?»

…Громко заржал в деннике конь. Ирек мгновенно проснулся, вывел Сухаря в поле, привязал там, а сам поехал в больницу к своей жене.

– В шестнадцать лет мне нагадали близнецов… Если бы они у нас родились, я бы назвала их как нас с тобой.

– У нас все впереди. – Ирек пытался согреть холодные ступни жены в своих руках, а Резеда лежала, глядя в жужжащую лампу.

Неожиданно женщина села и закачалась на пружинах кровати. Ладонями укрыла щеки мужа:

– Ты небритый. Сегодня четверг? Или уже пятница?

Ирек поцеловал середину ладошки и прикрыл глаза в знак согласия.

– Я подержусь за тебя. А когда ты уйдешь, мои руки будут пахнуть твоими щеками. – Резеда приложила руки к носу: – Иди домой. Тебе не место в больнице.

– И тебе не место. Скоро я заберу тебя. – Ирек трезвел и верил, что это просто простуда какая-то, от которой выпадают волосы и худеет человек.

– Да все будет хорошо! После химии я выпишусь. И волосы отрастут. Ты же знаешь – не мое это… валяться.

– А у нас тут у всех – затянувшиеся критические дни! – донеслось с самой дальней койки. Эта женщина уже не вставала, но ежедневно делала макияж. Даже есть не могла, а разговаривала больше всех. – Вы уж простите, что я вмешиваюсь. Пока я говорю, я чувствую, что живу. А замолчу – сразу – вжик! И уже там.

Она вытянула костлявый указательный палец вверх:

– Лежим, целыми днями в потолок плюем! Санаторий! Когда Ирек пришел в следующий раз, ее уже не было. И ему стало по-настоящему страшно. Суфия перестилала дочери белье. А Шамиль упрашивал врача дать им машину «скорой помощи», чтобы перевезти Резеду домой. Отец верил, что дома его девочке станет лучше. Ведь она родилась и выросла там. Оттуда и замуж вышла. Дома все обжито и обшито ее матерью: скатерти, занавески, одежда, постель. Постукивает машинка, тихо работает телевизор. В духовке что-то печется. Сам Шамиль дважды вернулся к жизни и к живописи в их доме. И Резеда вернется к жизни непременно!

Врач вздохнул и сказал, что даст машину в виде исключения. Шамиль остановился у дверей палаты: дети сидели в уголке, Мунир жался к сестре и во все глаза смотрел на мать, а Резеда не смогла уже улыбнуться ему и не надела парик. Мальчик окончательно поверил, что это злая баба-яга, которая притворяется его матерью, а его настоящая теплая мама где-то в темнице, в пещере, подвале! Ее надо найти, спасти, но все почему-то здесь.

– Мама, не обижайся, но Мунира мы больше к тебе не привезем, – сказала Амина.

4

Резеду хоронили поздней осенью во время дождя. Долго пережидали, но он так и не кончился. Природа плакала вместе с Суфией и Шамилем. Дождь приколачивал опавшие листья к земле. Огромное кладбище в одном-единственном месте пестрело разноцветными зонтами, один из которых был ближе к земле, и две пары детских ног в резиновых сапогах виднелись из-под него. Местный мулла Мидхат читал молитву, держа руки перед собой, а Шамиль держал над муллой зонт.

Засунув руки в карман плаща, у края могилы стоял Ирек. Люди то и дело пытались затащить его под зонт, и вдовец отошел от толпы. Едва осознавая горе, он брел по кладбищу. Надгробные камни потемнели от воды, а пригорки поплыли. Вдруг Ирека толкнуло в спину что-то мягкое. Мужчина не испугался, он лишь удивился, что конь смог отвязаться… а может, это Ирек забыл его привязать… И повел Сухаря вглубь кладбища, туда, где оно превращалось в поле. «Как много здесь места», – подумал Ирек и вдруг заметил, что из огромных глаз Сухаря текут слезы. Ирек замер перед конем своей жены. Крупные конские слезы, в которых больше смысла, больше горя… И коню, верно, больнее, чем человеку. Ирек понял, почему Резеда была так привязана к Сухарю. Любила и каждую минуту стремилась быть с ним. Не понимала, почему для других ее конь – всего лишь животное.

Быть может, и слез не было, а просто капли дождя катились по конской морде. Но ведь конь прибрел проститься с близким человеком! Ирек обнял Сухаря за шею и осознал, насколько одинок теперь. Ему сразу стало холодно от мокрой одежды и пустого желудка. Ирек целовал жесткую конскую гриву: она была совсем такая, как волосы Резеды. Он обожал ее волосы. Особенно когда с них стекала вода. И баня была излюбленным местом супругов. Они подолгу мылись там. Выходили чистые и счастливые, будто не в браке жили, а только что влюбились друг в друга. А на следующий день ругались из-за пустяка, Резеда вспыхивала, хватала детей и уходила от мужа «навсегда». В соседний дом или к родителям. Через пару дней Ирек забирал назад свое семейство. И снова топили баню…

Ирек пытался понять, почему все вдруг кончилось? Что же плохого он сделал? Чем заслужил? Теперь он будет отбывать свой срок на земле, пока не состарится его тело. Дети не радовали. Ирек почти не замечал их. Он тонул в своем горе, а Амина старалась сохранить остаток их семьи: стирала, готовила, убирала, уроки учила редко. Учителя девочку жалели и первое время вовсе не трогали. Но вскоре начали потихоньку вызывать к доске.

– Зато дома все сытые, – говорила Амина отцу, который вяло поругивал ее за двойку. – Ты давай Мунира искупай, прокрути мясо, достирай белье, которое я вчера еще замочила. А я уроки буду учить!

Вчерашнее похмелье еще не отпустило голову, и Ирек только и смог пробубнить седьмой параграф из учебника истории средних веков, пока Амина крутила мясорубку и лепила котлеты. Она пожарила четыре штуки, остальные положила в морозильник.

– Все. Историю выучили. Теперь я буду белье гладить, а ты мне много раз стихотворение читай.

Ирек уснул с учебником литературы, Амина укрыла отца пледом, под голову подложила колючего медведя без глаза. У медведя впадина была на брюхе: Ирек любил лежать на игрушке, когда смотрел телевизор.

Амина уложила Мунира, погладила школьную форму, отцовские футболки, завела будильник и легла в свою постель. Засыпала девочка мгновенно. И мама не снилась ей.

Под Новый год в школе устроили бал – вечером собрали все классы в актовом зале. Сначала водили хороводы вместе со Снегурочкой, потом три раза громко и дружно позвали Деда Мороза. И когда он торжественно прошел по залу, когда начал играть в «заморожу», Амина наконец почувствовала себя девочкой без мамы; она едва ли помнила, что есть у нее братишка и отец, которые только ростом друг от друга и отличаются. Девочка вытягивала руки вперед и, когда Дед Мороз приближался, прятала их за спину. Потом ее взяли за руки и повели против часовой стрелки по кругу.

 
Зимой и летом стройная,
Зеленая была…
 

Дед Мороз и Снегурочка прохаживались возле елочки и тоже пели:

 
Теперь она нарядная
На праздник к нам пришла
И много-много радостей
Детишкам принесла.
 

Хоровод учеников остановился. Дети допевали последний куплет и хлопали в ладоши. А Амина вдруг расплакалась. Как взрослая. Слезы выкатывались из распахнутых глаз. Это заметил Дед Мороз.

– А почему девочка у нас плачет? Кто тебя обидел? – Он вывел ее к елочке, усадил к себе на колени. – Ты приготовила для меня стихотворение?

И Амина, запинаясь и перебарывая все больше подступающие к горлу рыдания, стала рассказывать:

 
Мама спит, она устала,
Ну и я играть не стала.
Я волчка не завожу,
А уселась и сижу…
Не шумят мои игрушки,
Тихо в комнате пустой…
А по маминой подушке
Луч крадется золотой…
 

Дед Мороз вручил ей красочную картонную коробку в форме домика. Амина схватила ее и выбежала вон.

Девочка бежала, прижимая к себе подарок. Рюкзак прыгал на спине, из-под шапки выбились волосы, ветер задувал в шею колючий снег. Руки окоченели. Амина рухнула в сугроб и громко расплакалась. Она ведь о маме еще не плакала ни разу: не нашла минутку, чтобы хоть прослезиться. И девочке показалось даже, что мама на нее обижается. Вскоре девочка успокоилась и решила, что останется здесь – пусть папа ищет ее. «Сильно замерзну, но домой не пойду», – решила она…

С заледенелым от слез лицом Амина брела по поселку, а когда свернула на свою улицу, увидела дом, который чернел тремя оконными квадратами. Девочка вбежала на кухню, включила свет, заглянула в комнату – никого. Сбросила ранец и помчалась в детский сад.

Воспитательница довела их с Муниром до дома.

– Спасибо, что проводили, – сказала Амина.

– А твой папа дома?

– Еще нет.

– А где же он?

Амина хотела закрыть ворота, но воспитательница вошла во двор. Девочка немного растерялась:

– Наверное, Новый год на работе отмечает. Спасибо, что проводили…

Но воспитательница раскрыла дверь и сильно топала на крыльце, чтобы согнать с ног снег.

– У нас не прибрано, – сделала последнюю попытку Амина, но женщина уже вошла и стянула сапоги. Сунула ноги в тапки и по-хозяйски прошла в студеный сруб. Черным квадратом зияло окно. Под ногами подрагивали неровные доски. Гостья погладила округлые бревна стен.

– Всю жизнь мечтала жить в деревянном доме! – с казала воспитательница.

– Пока папа достроит, мы с Муниром вырастем.

– Ну! А может, братья-сестры у вас появятся? Кто знает, как жизнь повернется! – воспиталка сладко причмокнула и вошла в теплую кухню.

Мунир нехотя ковырял остывшие макароны, поглядывая на подарок Деда Мороза. Воспитательница пила чай, Амина чистила плиту.

– Я смотрю, ты хозяюшка, – похвалила ее женщина. – А когда к нам в садик ходила, помнишь, даже посуду за собой не убирала!

– Апаем, я больше не хочу. Можно мне подарок взять? – спросил мальчик.

– Вообще-то мы часто с Муниром одни остаемся. И чтобы вас не задерживать…

– Я дождусь твоего отца, – отрезала гостья.

Амина хотела сказать: «Наверное, за вас волнуются», но вспомнила, что воспиталка живет одна. Девочка давно недолюбливала ее. Она общалась только со спокойными детьми. И даже если ребенок устраивал истерику, валялся на полу, стуча ногами, она не подходила к нему. Амине всегда казалось, что тетенька эта не любит детей.

– Что ж отца-то твоего нет? Может, он в гости к кому-то зашел? Ходит он к кому-нибудь в гости? Не знаешь?

На мгновение Амина застыла и медленно вышла из кухни. Забежала в детскую, захлопнула дверь и принялась ходить туда-сюда. Амина наконец поняла, что этой тете надо! На что она надеется! От гнева у девочки сузились зрачки. Она открыла дверь и крикнула:

– Мунир! Иди сюда! Быстро!

Мальчик запихнул конфетку в рот и выскочил из-за стола. Амина затащила брата в комнату и закрыла дверь.

– Так! – сказала она скорым шепотом. – Сейчас ты пойдешь обратно, сядешь опять за стол, а я буду мыть посуду. Ты спросишь: «А где киндер сюрприз?» – я скажу: «Я его сама съела», и ты устроишь истерику. Заплачешь – понял?! Будешь орать. И я буду на тебя кричать, чтоб ты успокоился, но ты ори еще громче!

Амина стянула с него жилетку, сняла рубашку и переодела брата в домашнюю одежду.

Через несколько минут они устроили спектакль. И без того уставшая от детей тетушка решила-таки пойти домой. Пока обувалась, вернулся Ирек. Не замечая гостью, он принялся оправдываться перед дочерью:

– Кызым… в садике замок висит… мы Новый год отмечали. Ой, здрасьте! Кызым, поставь чай…

Но, к радости Амины, воспитательница поспешила уйти.

5

– Может, ты к ним переедешь? – Шамиль сидел за столом и давил клюкву в стакане.

Суфия лежала на высоких подушках.

– Тридцать восемь и четыре, – сказала она, покручивая градусник. – И что я, старуха, смогу им дать? А ты здесь один останешься?

Шамиль положил мед, размешал красно-коричневый кипяток и подал стакан жене.

– Давай тогда внуков к нам перевезем?

– А садик? Школа? Ведь далеко, кто их возить будет?

– Амину в здешнюю школу переведем. А Мунир… дома посидит, с нами. А там… может, и у нас садик откроют.

Суфия отхлебнула клюквенный чай и поморщилась:

– Не откроют. Для кого? Одни старики доживают.

– Надо забрать детей. Хотя бы на время. Пусть Ирек поймет, как ему плохо без них, – предложил Шамиль.

– Ничего он не поймет… Оставим Ирека одного – он совсем пропадет. – Суфия поставила стакан на стол. – Не могу эту кислятину пить, неси парацетамол.

Но Шамиль заставил жену допить, укутал одеялом, сверху накрыл шалью.

– Надо пропотеть, и температура спадет. Меня мать так лечила.

– И меня. – Суфия благодарными глазами смотрела на мужа. Его прохладные руки быстро потеплели от ее лба.

Это были редкие тихие минуты. Обычно в доме всегда находились люди, и казалось, будто он полон жизнью. Приходили не только женщины, желающие сшить платье или блузку. Приезжали руководители музыкальных коллективов со своими танцорами – заказывали сложные костюмы, и Суфия все успевала. В доме почти не осталось пустых стен – везде висели картины, которые написал Шамиль.

После смерти Резеды Суфия ни дня не была убитой горем матерью и не забросила свое шитье. Не понимала, почему у нее не опустились руки? И временами мучилась от этого, думая, что правильнее, естественнее было бы слечь и света белого не видеть. А старушка, напротив, вставала рано, набрасывала старенькое пальто и выходила во двор вдохнуть зимнего утра. Любое дуновение ветра мать принимала за дух своей дочери. И каждая птица, присевшая на ворота, или кошка, забредшая во двор, казались ей душой Резеды. Суфия непременно заговаривала с кошкой, подзывала к себе, брала на руки и рассказывала про Амину с Муниром.

– Ну ты и сама всех нас видишь, доченька, не так ли? – Женщина сыпала на крыльцо пшено. Тут же слетались голуби, воробьи и, наступая друг другу на голову, клевали желтые бусинки до последнего зернышка. Суфия думала, чем больше добрых дел она сделает на земле, тем лучше будет ее детям в небесном мире.

– Летите высоко, мои птички, передайте моей девочке, что все мы здоровы. И сыночку моему, и матери его…

Суфия почувствовала, как жар покидает ее, и телу становится неприятно от влажной, впитавшей пот одежды.

– Шамиль… Я вот лежу и думаю… что же мы с тобой такого сделали? За что нас так? Почти три месяца наша Резеда не дышит.

Ее муж выглянул из-за мольберта:

– Мы у нее так ни разу и не были.

– Там, наверное, не пройти.

Шамиль вновь скрылся за мольбертом:

– Весной сходим. Когда снег сойдет.

Голос Шамиля был одновременно и скрипучим, и каким-то поющим, ласкающим, и потерянным, и полным надежды. Суфия глядела на деревянный, испачканный краской мольберт, и ей казалось, что это он с ней говорит.

– А что ты рисуешь? – спросила Суфия.

– Я пытаюсь вспомнить ее лицо. Я так и не написал ее портрета.

Суфия поняла, о ком он.

– И как? Вспоминается? – Голос Суфии резко состарился.

– С трудом, – ответил деревянный мольберт. – Не спрашивай, зачем мне это надо… Я знаю, мне легче станет, если я хоть примерно вспомню. Это она спасала меня, когда я не решался в последнюю минуту. И тогда, на рельсах, она снова спасла меня, я будто бы в небе ее лицо увидел…

– А мне казалось, это я за тобой прибежала.

Шамиль выглянул из-за мольберта:

– Не сердись. Я всю жизнь на тракторе провел и не писал картин.

– Тебе никто не запрещал, – глухо сказала Суфия.

С ней снова медленно заговорил мольберт:

– Я сам себе запрещал. Потому что живопись связана с ней. Я приучал себя к тебе и не хотел это спугнуть.

Суфия отвернулась к стене и лежала неподвижно.

– Ты питаешься моими слезами. Тебе хорошо, когда мне плохо.

Она медленно развернулась к мужу:

– Знаешь что? У нас потому и не жили дети! Потому что ты ни минуты не любил их мать!

Шамиль вскочил, задел мольберт, и тот грохнулся. Суфия вжалась в подушку и подтянула к носу одеяло. Но старик направился не к ней, а к швейной машинке. Схватил ее одной рукой и вдарил по маленькому деревянному столику. Столик ойкнул, Шамиль вдарил еще раз, столешница громко хрустнула. Затем машинка отлетела в угол.

– А я смотрю, ты ожил! – горьким голосом произнесла Суфия. – Как в старые добрые времена!

Шамиль посмотрел на жену волчьими глазами. Суфия уже приготовилась к пощечине, но старик взял со стула голубую, расшитую пайетками ткань и с треском разорвал на две половины. Суфия схватилась за обе щеки и завыла, как от удара. Шамиль выскочил из дома вон.

Женщина отвернулась, тихонько заплакала и уснула…

Проснулась от монотонного стука – Шамиль мастерил ей новую столешницу.

– Сейчас Ирек детей привезет, – хмуро сообщил он.

Суфия поднялась с постели:

– Ты сказал им, что я больна?

– Амине надо пиджак школьный перешить.

– А со старым-то что?

– Мал, говорит.

Суфия взглянула на старую столешницу, которая лежала возле ног Шамиля. Из трещины опасно торчали острые щепки. Шамиль поставил машинку на стол:

– Проверь, не сломалась ли. На вид вроде как раньше.

Суфия надела на Амину пиджак и залюбовалась ею, ведь внучка была так похожа на дочь! Теперь особенно: девочка тихо и верно превращалась в девушку.

– Тебе надо лифчик купить, – сказала Суфия. – Давай завтра съездим. Завтра суббота. Попросим отца, чтобы свозил нас в город.

Суфия лезвием распарывала шов. Амина сидела рядом и пришивала пуговицу на рубашку Мунира. Когда все было готово, она зубами оторвала нитку.

– Твоя мама не любила шить, а ты, я гляжу, любишь. Только нитку лучше ножницами срезать. Или лезвием. Зачем зубы портить?

– Ты так говоришь, потому что у тебя их нет! – рассмеялась Амина.

Суфия и не думала обижаться. Она отложила пиджак, обняла свою внучку:

– Как тебе тяжело, моя девочка.

Амина не допускала жалости к себе. Она и учителей разлюбила, потому что все они глядели на нее как на сироту. А одинокие и вовсе старались подружиться, непременно попасть к ней домой, без конца писали записки Иреку: мол, дочь ваша плохо учится, приходите поговорить. А Амина даже про родительское собрание отцу не сказала: зачем, если он все равно забудет, не придет. Ирек за каждую записку журил Амину – и только. А она давно заметила, что папа – единственный из всех взрослых, кто не смотрит на нее с сочувствием. Все, что она делала, он принимал как должное. И Амина понимала, что маленькой быть просто нельзя, а на школьной елке – это минута слабости.

Амина высвободилась из бабушкиных объятий и вгляделась в ее лицо:

– А ты как мама. Только морщинок у нее не было. А у тебя – вон сколько. Раз, два, три. Даже не сосчитать! Они как ниточки. Много коротеньких ниточек.

Амина вдруг вытаращила глаза:

– И я такая буду?!

– Куда ж ты денешься!

– И очки буду носить, как ты? И… зубы вставные? – в ужасе прошептала девочка и вскочила. – Я лучше пойду картошки нажарю!

Через некоторое время громко и задорно зашипела картошка. Суфия подложила пиджак под лапку, опустила ее и принялась строчить. Колесо крутилось восьмеркой, и потому шилось нерадостно.

– Вся шея открыта! – Амина переодела Мунира, развесила его мокрую одежду на батареях и быстро накрыла в большой комнате стол.

Ирек уселся первым и жадно набросился на еду.

– М-м! Как вкусно! – похвалил дед.

А Суфия добавила:

– А котлеты какие нежные! Ты что туда положила?

– Тертой картошки, – сказала Амина и тоже присела за стол. – Надо натереть картошку на мелкой терке и перемешать с фаршем. Вкусно, и мяса меньше расходуешь.

– Ирек, свози нас завтра в город, – попросила Суфия. – Амине надо кое-что купить. И машинку в ремонт сдать.

На веранде послышалась возня…

– Ночь на дворе, а у них ворота не заперты! – раздался бодрый женский голосок.

На пороге комнаты появилась Венера. На воротнике ее пальто лежал снег, челка грустно свисала, наполовину закрывая правый глаз.

– Суфия-апа! – выдохнула она. – Ой, простите… добрый вечер. Вы ужинаете? Приятного аппетита.

Но Суфия уже поднялась.

– Что такое? – спросила она, вытирая рот тыльной стороной ладони.

– Я платье порвала. Сейчас вот мерила, а оно – хрясь! Видать, я поправилась. Надо чуть-чуть в бедрах расширить, – застенчиво улыбаясь, Венера взглянула на Ирека, потом и на Шамиля.

– Оставляй, сделаю, – сказала швея.

Венера растерялась:

– Как оставляй? Надо сейчас! Свадьба-то завтра, Алла бирса! Вы что, забыли?!

За столом переглянулись. Венера скинула на пол пальто и, прижимая к себе платье, прошла в комнату:

– Айгуль вас тоже приглашала! Вы что?? Завтра в одиннадцать регистрация! Банкет в четыре!